Но на самом деле это не так. Нет, не так. Мы живы, мы дышим, смотрим, и на шеях у нас пульсируют горячие жилки.
Хотя — и это все лишь иллюзия.
Гате, гате, парагате, парасамгате, бодхи, сваха!
Глава 3
Люба, здравствуй!
Паршивая эта зима продолжается. На улицах Плауэна слякоть и туман. Пройдет курильщик — и долго висит мокрое, вонючее табачное облачко. Когда-то я и сам такое оставлял, не замечая, а как бросил курить, сразу реагирую, если чую.
Стас тоже, небось, хочет курить. Как в себя придет, покурим. Может, во сне он и курит, не зная про мой зарок. Наверняка видит сны. О чем? О ком? Какого времени? Ты замечала, глазные яблоки движутся быстро? Это первый признак сна. На сны, говорят, многое влияет: звуки, запахи, положение тела. Что если распылять одеколон? Духами и так пахнет, от тебя. А еще можно включать какую-нибудь музыку. Ведь музыка, как говаривал старина Шопенгауэр, могла бы существовать даже и без мира. То есть — без пространства в первую очередь. Наш Бацзе сейчас как раз в таком состоянии и находится. Для него не существует госпиталя, Москвы, СССР и всего мира.
Теперь я слушаю одного простачка, как его называли, — Брукнера. Одни считают его простаком и архаичным, другие — новатором. Дескать, в своем девятнадцатом веке он мыслил звуками двадцатого. Мыслить звуками?
Но, кажется, именно это и происходит. Мысль и есть звук, потому как мысль, не ставшая словом, и не мысль вовсе. А слово всегда звучит.
Но где слово Бацзе? Куда оно запропастилось? И куда он запропастился сам?
Вот тоска. Представляю, каково тебе. Но знай, что мы с тобой и с ним, вся наша лингвобанда толмачей: я, Конь-дракон, Сунь Укун и Ша Сэн.
Кстати, Сунь Укун нарыл про особый вид буддийского пространства. Он тебе писал про это? Про такое пространство, в котором существует только звук, а значит, музыка.
Мне сразу представились такие кротовые ходы. Дело за малым — обернуться нотным кротом и устремиться к вам в Москву. Может, Стас там как раз и обретается. Ну то есть в этом особом пространстве? Кто знает. Но вообще-то привязка к Москве и необязательна в таком случае. Он может находиться где угодно — снова в Газни, в своей любимой Персии, а то и в Китае, на родине Сюань-цзана, или в Париже, куда и пришли герои незабвенного нашего спектакля.
И у этого спектакля должно быть продолжение. Только теперь мы будем выручать нашего Бацзе… Как?!
Крепости тебе душевной, Любочка.
Моя немецкая проводница в музыкальных мирах, фрау Памела прислала заметку о зиме и Брукнере и навела меня на размышления о пространстве. Надеюсь, у тебя найдется пара минут.
У зимы формат симфоний. Третья симфония по своему волевому, величавому духу соответствует тому, что говорил Заратустра. Эта симфония и могла бы называться «Так говорил Заратустра».
Когда зима загораживает горизонты, симфоническая музыка и взламывает замки и разворачивается пересекающимися пространствами. Хайдеггер в «Метафизической концепции Ницше и ее роли в европейском мышлении» цитирует запись Ницше: «Уединение на некоторое время необходимо для оздоровления и проникновенного утверждения в своей сути. Но: Новая форма общения: воинственно утверждаться. Иначе дух становится вялым. Никаких „садов“ и никакого „бегства от толпы“. Война (но без пороха!) между различными мыслями! и их владетелями!»[346]
Брукнер воинственно утверждался, как, впрочем, и любой творческий человек. Творческий — значит, воинственный. Третью симфонию и называют героической и вагнеровской. Он служил органистом в Линце и учился у знаменитого музыкального венского теоретика Симона Зехтера. Чтобы сэкономить, часто отправлялся по Дунаю со сплавщиками плотов.
Вторую симфонию он обозначал нулевой, выводя ее за пределы девяти симфоний. Блеск! У каждого есть вещи — нулевые.
А у Брукнера 0-симфония оказалась отшлифованной вещью, любой другой ею гордился бы.
Война Брукнера продолжалась.
Вторая месса была исполнена только через три года после создания. А первую мессу и вообще свою первую серьезную вещь он написал в сорок лет.
И — на войне как на войне — после душевного кризиса Брукнер приобрел манию считать все предметы: окна, булыжники, узоры обоев и так далее. Случилось это с ним в 43 года.
Но вот тут интересно вспомнить, что одно из простейших медитативных упражнений, связанных с дыханием и очищением сознания, зиждется на счете. Считая в такт счету, вдыхая и выдыхая, ты не даешь чувствам и мыслям возникать. Цифры их вытесняют.
Кроме того, музыка — это звучащие числа. Связь ее со вселенной чисел очевидна. Шопенгауэр говорил, что музыку можно свести к «численным сочетаниям». И он же утверждал, что музыка могла бы существовать, даже если бы мира и вовсе не было, — как могли бы существовать без мира числа. Музыка предшествует всякой форме, как и число, — снова Шопенгауэр. Не забудем и Лейбница: «Музыка — бессознательное упражнение души в арифметике». Правда, Шопенгауэр его удачно поправляет: скрытое упражнение в метафизике души, не сознающей того, что она философствует. И далее говорит, что, соединив эти две сентенции, мы получим философию чисел в духе Пифагора, древних китайцев.
Так что едва ли эту новую особенность Брукнера можно назвать недугом. Просто числа в его сознании зазвучали громче. И его ум, как говорят философы, в эти мгновения не принадлежал никому, даже и ему самому. В мировом уме и содержатся чистые числа. И чистая музыка?
Вот еще сводки с фронтов Брукнера: премьеры Третьей симфонии он ждал четыре года, Четвертой — семь лет, а пятой — так и не услышал, был болен. Полностью услышать Шестую симфонию ему удалось раз в жизни — на репетиции.
Седьмую симфонию Брукнер писал два года. Два года. Ты сидишь и слушаешь ее — час. Два года и предшествующие годы уложились в час Брукнера. Спрессованное время воина. Хотя внешне на воина этот человек совсем не был похож. И его судьба была связана с монастырем Святого Флориана, где он начинал певчим после смерти отца. В монастырь он возвращался. Хотя монахом не был. Иконописцы тоже необязательно были монахами. Так и он — писал звуками свои фрески. Фрески Брукнера.
И все-таки надо вдуматься в это время симфонии: час, шестьдесят минут, — и два года, двадцать четыре месяца.
В этом сопоставлении есть что-то космическое. В фантастических рассказах и в байках про инопланетян так и бывает: исчез некий землянин, пробыл день в космосе, а на землю вернулся — тут уже другая эпоха.
Со временем симфонической музыки ведь происходит что-то подобное. Время человека, погрузившегося в музыку, явно другое, нежели время, текущее за окном. Симфоническое время — спрессованное время. Очень легко ощутить себя астронавтом, путником во времени — надел наушники. И такому астронавту-музыконавту не нужно никакое пространство, как и числу, музыке.
Начальная тема Седьмой симфонии была сочинена Брукнером во сне. Ему приснился друг из Линца и продиктовал тему, которую Брукнер тут же записал. «Запомни, эта тема принесет тебе счастье!» — сказал друг во сне.
И Седьмая симфония принесла Брукнеру мировую славу.
Это была грандиозная фреска числа и времени. А ведь больше ничего в музыке и нет.
Адажио — глубоко, пронзительно, исполнено веры. Эту часть Брукнер писал в дни после смерти Вагнера, с которым он был знаком и которого почитал, посвятив ему Третью симфонию. В Вагнере он любил напор. Как представляется, именно это понятие, определяющее в творчестве творца «Кольца нибелунга» — напор. Его можно сравнить с космическим ветром… Который невозможен в условиях вакуума!
Да, стоит напомнить о провале Третьей симфонии, которой дирижировал сам Брукнер, — слушатели покидали зал целыми отрядами. В музыкальных битвах это поражение, а не победа, если кто-то покидает поле сражения.
И вот итог битвы: только в 67 лет Брукнер стал свободным художником, уйдя из консерватории на пенсию. К этому времени им было написано все, кроме Девятой симфонии, и видеть солнце и небо ему оставалось пять лет. Но он подарил нам свое завоеванное небо и солнце, хотя чаще в этом небе облака и тучи, и смерчи. И это небо музыки Брукнера, наверное, только и с обычным небом свернется в свиток, а так пребудет долго, восхищая к себе слушателей.
Девятая симфония Брукнера — гениальная, распахивающая широкие пространства для странствий. Это одухотворенное пространство, океаническое, как «Солярис» Тарковского. Ну или Лема.
Его создал, вопреки утверждению о том, что музыка — не пространственное искусство, Halb Genie, Halb Trottel, как его называли: полугений-полудурачок, сын сельского учителя, так и оставшийся сельским церковным музыкантом, но село это — вселенная. Неспроста, будучи еще учителем музыки, Антон Брукнер первый же урок посвятил рассказу ученикам о Солнечной системе. И школьное начальство сделало ему выговор.
Финал Девятой остался незавершенным, но он прекрасен, это как угасание, вхождение в нирвану буддистов.
Торжество зимы? Смерти?
Симфоническая музыка — что-то вроде околоплодных вод, пронизанных реликтовыми излучениями мироздания. В симфониях окунаешься в прабытие. И оно никогда не замерзает.
Глава 4
Здравствуй, Фэ Конь!
Стасик все там же, все в том же госпитале и в том же состоянии. И это земля — и небо, если вспомнить тот госпиталь в Ташкенте. Светлана Михайловна все время благодарит тебя, а твоего дядю просто боготворит.
Но и московские светила не всесильны.
Лечащий врач твердит одно и то же: все может быть, мэм. Ему под сорок. В круглых очках, с усиками и бородкой. Похож на негра вообще-то. То есть смуглый, толстогубый, черные курчавые волосы. Михаил Семенович — ну на самом деле Майкл Соломонович, как его за глаза кличут, наверное, потому, что на черного американца он и смахивает. Меня его обращение раздражает. Мэм — это от «мадам», занимающей значимое положение. В американской армии так обращаются к офицеркам.