Но все это ерунда, конечно. Дело-то не в этом, не в этом.
А в чем? В ком? Короче, кто виноват, да? Пустое.
Вот — что делать? Что делать?
Ничего, говорит доктор, ждать. Ждать и ждать. Приводит примеры. Мол, какой-то генерал полгода так лежал, а потом вдруг как ни в чем не бывало открывает глаза и говорит: «Где адъютант?» Все обомлели, разумеется. А он: «Срочно! У меня важное сообщение!» Так никому и не сказал, что за сообщение, и от кого, и для кого. Но потом расслабился и начал жить.
Стасу вводят препараты против судорог, вливают глюкозу, нормализуют температуру тела, мы с его матушкой обтираем его. Светлана Михайловна снимает комнату, подрабатывает уроками, тянет всяких дебилов-двоечников, денег мало, комнату оплачивает отец Стаса.
Не знаю, что ему снится. Кома вообще-то в переводе с греческого — глубокий сон и есть. Да, глаза под веками бегают, бывает, а то и совсем неподвижны.
Реакции у него по шкале специальной: глаза открываются на болевой стимул, сдавливание ногтя. Этот результат оценивается как 2. Не самая плохая оценка. Хуже — 1, хорошо — 4. Вербальный ответ тоже на 2, непонятные звуки. А вот двигательная реакция — на 4! Отводит руку, если ущемляют ноготь. Пытки какие-то. Но — необходимо. Это шкала комы Глазго. Михаил Соломонович использует ее на свой страх и риск, то есть он просто читает западные научные журналы по нейрохирургии. Там на самом деле какая-то сложная формула окончательного подсчета. В общем, по этой шкале Стасик в тяжелой форме комы.
Угораздило же его в день рождения сидеть в той чайхане проклятой. Генка Карасев по своим каналам узнавал подробности. Сообщили, что это был подрыв намеренный, — как это называется? Дистанционный. Майора, который сидел с ним рядом, убило сразу. Стасика далеко отбросило взрывной волной…
Пишу, и мурашки, бегают, и не обращай внимания на разводы.
Господи, хочется сказать.
Да, я взяла и зашла в церковь, когда ездила в Воронеж. Есть там Казанская церковь. Бабушки, свечки, запах специфический. Явно выдается желаемое за действительное. Чувствовала себя как дура. Быстро ушла. Что толку? Как будто в моем сознании до всего этого, до взрыва в Газни, не звучала просьба, такая вот самодельная молитва за Стаса? Лишь бы все с ним было ок, так я думала и говорила про себя. Неужели этого мало? Вот, как ты и пишешь, это мое пожелание и должно было устремляться — туда куда-то, по кротовым ходам. Нет, это Генка, по-моему, дал такое определение: кротовые ходы, ну пространство буддийское. Очень плохое определение. Кроты все-таки в земле роются. В ад, что ли? Да ну. Лучше уж назвать это логоходы, — от логоса. А куда эти ходы ведут, в недра ли земли, в небесные выси, — от ходока и зависит. Только все это несерьезно. Как и вообще всё, всё, всё.
Рядом человек, ведь живой, теплый, любимый. Жизнь в нем держится. Только ты в ней не участвуешь. Тебя там нет. А кто там? Что? И сколько это будет продолжаться? И чем закончится?
Прогнозы, Федя, неутешительны. Светлане Михайловне я наговариваю воз и маленькую тележку оптимизма, а сама-то знаю, что… Да и она тоже все понимает. Но цепляется за мои прогнозы, как утопающий за соломинку.
Майкл Соломонович со мною честен. И прямо говорит, что все возможно. Через месяцы этой схватки, все может обернуться полным поражением. То есть абсолютным. Ты понимаешь. Но если и не абсолютным, то тоже ничего хорошего: инвалидность. Частичная или полная бездвижность. Есть и шанс, как у того генерала. Но он все-таки не вернулся к исполнению служебных обязанностей, как ты догадываешься. Отправился на заслуженный отдых. Но и лет ему было не двадцать четыре. Стать пенсионером в двадцать четыре или двадцать пять?
И я думаю все: а ради чего? Что-то тут не так. СССР им помощь, дехканам этим, а они в ответ — за мотыгу, чтобы хорошенько поблагодарить. Несознательные? Темные и забитые? Так тут академий заканчивать и не надо, чтобы понять, что к чему. Вот твоя деревня, твое поле, и едут какие-то… инопланетяне с помощью. Начинают ставить на твоем поле мины. И ничего не скажи против. Они знают лучше, что именно тебе надо. Карл Маркс вместо Магомеда. «Интернационал» вместо азана.
Ох, не люблю я этот Восток. Ни ближний, ни тот, который дальний, ни даже наш средний. Это топтанье на месте, угнетение женщин, жадность, завистливость, лукавство и лживость — и все под соусом мудрости тысячелетий. А в основе всего — неумение устроить цивилизованную жизнь. Ну не получается, как в Нью-Йорке или Женеве. Да и не у них одних, как ты и сам знаешь. И тогда тянут всякую философию за уши: вековые традиции, особый путь развития, таинственная душа и прочее и прочее. Скучно!
А кто-то на этих противоречиях и затевает большую игру. Пешки и разлетаются во все стороны. И от всех этих логосов, Федя, не хочется мне ни размышлять, ни задумываться, ни читать, ни учиться — ничего не хочется. Какие зачеты? Лекции?
Лекция теперь у меня только одна: не поменялись ли данные шкалы Глазго? Ну хотя бы на один пунктик? Полпунктика, а, Майкл мой Соломонович, сэр? Расскажите об этом. И что там пишут передовые журналы по нейрохирургии?
А все-таки шанс есть. Пусть даже шансик, микроскопический, как… как не знаю что. Как бабочка Брэдбери. Только там снежный ком событий покатился из-за раздавленной бабочки. А я верю в бабочку живую: проходя по тропинке где-то там, в Газни или Персии начала нашей эры или двухтысячного года, какого-нибудь двадцать второго года третьего тысячелетия, Стас вовремя ее заметил.
И вот об этом я и молюсь.
До встречи.
P. S. Да уж, зима измотала. Жить без солнца — тоска. Но еще страшнее жить без надежды. Статья твоей немки, наверное, хорошая. Но ты же знаешь, что я ни бум-бум в классике.
Глава 5
Император великой Тан сидел на подушках перед ними. Монах стоял. Он так и не опустился ни на оба колена, ни хотя бы на одно, как того требовали приближенные Сына Неба, — а лишь склонил, войдя в юрту, голову. Правда, его спутники вынуждены были встать на колени по примеру сопровождавшего их чиновника в фиолетовом халате. Но окружающие зароптали, а один приближенный в фиолетовом халате даже грозно вскричал, и монах вынужден был преклонить колени. Император, плотный и крепкий человек со смуглым лицом и раскосыми глазами, с редкими усами и жидкой пегой бородкой, в желтом халате, расшитом драконами, в простой черной шапке, подал голос:
— Не болят ли у монаха ноги?
— Нет, Ваше Величество, — отвечал Махакайя.
— Почему ты не встал сразу на колени? — резко вопрошал советник в фиолетовом халате и высокой шапке.
— У меня есть этому объяснение, — отвечал смиренно Махакайя.
И он повторил название трактата Хуэй-юаня.
— Что это означает, почтенный Фа-и? — спросил император, слегка обернувшись к пожилому человеку в даосской накидке с широкими рукавами изумрудного цвета, но в фиолетовом халате, с «лотосовой короной» — чашечкой из нефрита, в которую были убраны его длинные волосы.
Тот отвечал ему негромко.
— Почему же тогда ты нарушил завет вашего учителя? — спросил император.
— Потому что прежде я, недостойный и дерзкий, нарушил ваш запрет, мой государь.
— Но последовательность не та, монах, — заметил даос Фа-и, помахивая мухогонкой с оленьими хвостами, отгонявшей не только мух, но и злых духов и наветы.
Махакайя кивнул и ответил, что невозможно вернуться в то время и все делать в нужной последовательности. По лицу императора пробежала быстрая улыбка.
— А если бы это было возможно? — спросил он. — Как бы ты тогда поступил?
Махакайя снова склонил голову. На нем была новая кашая ярко-шафранового цвета, голова тщательно выбрита и даже подбородок выбрит и сбриты усы. Монастырский лекарь дал ему мазь и раздражения кожи не наступило. И Махакайя казался много моложе императора, хотя на самом деле разница у них была в один год.
— Чжуан-цзы говорил, что, если налить в углубление на полу воды и опустить туда горчичное зернышко, оно будет как лодка в море. Но если поставить туда чашку, вода выйдет из берегов. И слабый ветер не поддержит огромные крылья. Но Феникса несет сильный ветер, и он устремляется на юг.
— Ты сравниваешь себя с Фениксом? — тут же спросил даос Фа-и, колыхая прозрачной бородой.
— Нет, ваша милость, — отозвался Махакайя. — С Цикадой, которая и смеялась над Фениксом, как вы помните, недоумевая, зачем подниматься на девяносто тысяч ли и отправляться куда-то на юг, когда можно быстро перелететь на зеленое поле, склевать три зерна и быть сытой.
— Но ты не удовольствовался тремя зернами, — сказал император.
— И в этом моя вина, — ответил Махакайя. — Цикада все-таки позавидовала Фениксу.
— И научилась странствовать в беспредельном? — спросил император.
— Нет, Ваше Величество. Но на моем пути встречались такие люди.
— Летающие в беспредельном?
— В беспредельном мире помыслов. Хотя я слышал о человеке, который и в этом мире взлетал с ветром и пересекал поле.
— Вот как?
— Да, на бумажных крыльях змея. И это был подданный Вашего Величества.
— Кто же это? Как его имя?
— Ученик Хуэй-юаня Хуэй-яо, живший в горах без водяных часов — вместо этого он бросал в ручей двенадцать лепестков и узнавал время по тому, как они проплывали.
— Но если он был учеником Хуэй-юаня, сочинившего трактат о неоказании почестей нам, императорам, со стороны монахов, — заметил император, — значит, давно уже умер? Где же ты его мог встретить?
— В беспредельных небесах «Жизнеописаний достойных монахов».
Император усмехнулся:
— Монах, мне уже начинает казаться, что и мы находимся в каких-то таких пространствах.
И окружение императора засмеялось.
— Между тем это всего лишь юрта. Ты удивлен, что вас принимают здесь? — продолжал император, и его глаза стали совсем узки.
— Ничуть, Ваше Величество.
— Как? — переспросил он, посмеиваясь и призывая окружающих в свидетели. — Как? Разве ты ожидал увидеть в Дворцовом городе это жилище степняков? — спрашивал он, поводя рукой и предлагая получше осмотреть просторную юрту, убранной цветными шелками и коврами и украшенную драгоценными вазами с цветами и развернутыми живописными свитками с изображением лошадей.