И тут взгляд Махакайи и остановился на свитках.
— Всем известна ваша любовь, мой государь, к лошадям, — сказал он.
— И что же? Я же не в конюшне вас принимаю?
Тут все засмеялись уже громко.
— Родина лучших коней — степь, — проговорил Махакайя. — Лучшие владельцы лучших лошадей и живут в юртах.
Император взмахнул веером и рассмеялся, сверкая зубами:
— Я вижу, ты действительно многому научился в Индиях. А мне советовали и вовсе не пускать тебя пред мои очи. Ведь ты преступник, монах. И не Сыну Неба подобает вести разговор с преступниками, а судье и палачу.
Махакайя склонил голову, а помолчав, попросил подвергнуть наказанию только одного его, ибо спутники вообще никогда не бывали в Поднебесной. Таким образом он напомнил императору о все еще стоявших на коленях Хайе, Готам Крсне и А Ш-Шарране. Император и обратил свой взор на них. Помолчав еще немного, он повелел:
— Встаньте!
Но те не шелохнулись. Махакайя перевел. И тогда его спутники вскинули головы и встали, распрямляя плечи.
— Кто такие? Пусть говорят, — распорядился советник в фиолетовом халате и черной высокой шапке.
И первым заговорил Готам Крсна; за ним Хайя, а последним — араб.
— Что ж, — молвил император, поводя покатыми плечами, — с твоими спутниками мы будем не менее справедливы, чем с теми попугаями, белым и пятицветным, что нам доставили из Тямпу[347].
И все присутствующие, кроме Махакайи и его спутников, расхохотались.
Видя, что ни Махакайя, ни его спутники не оценили его слов, император сделал знак придворному с одутловатым бабьим лицом в красном халате, чтобы тот разъяснил шутку. Оказалось, что несколькими годами ранее из Тямпу прибыло посольству, и среди даров были два великолепных попугая, белый и пятицветный. Они всем очень понравились. Но, изнеженные в других условиях, стали мерзнуть и болеть. Так что император издал указ, дарующий птицам свободу, и попугаев доставили обратно на родину. А в память о них осталась ода.
— Итак, твоих спутников спасают попугаи, — сказал император. — А тебя, монах, — продолжал он, устремляя пронзительный взгляд на Махакайю, — лошадь.
Махакайя не знал, что и подумать, и лишь взглядывал на императора, склонив голову и приложив ладони к груди.
— Да, монах, благодари своего старого белого коня, — добавил император. — Это он мне посоветовал помиловать тебя.
И Махакайя склонил голову, благодаря императора, а советник в фиолетовом халате потребовал, чтобы монах преклонил колени. Но император остановил Махакайю, уже готового исполнить это требование:
— Встань на колени перед свои конем!.. У него есть имя? Откуда этот конь?
И Махакайя рассказал о Бэйхае и о том, как тот спас ему жизнь в Большой Пустыне Текучих Песков.
— Значит, он спас тебя дважды, — сказал император. — Но что означает его имя? Это ведь Северное море?
И тогда монах поведал о своем друге Шаоми и о том, как дал имя коню, когда умирал от жажды в песках, потому что ему и померещилось то далекое и чистое Северное море, где обитают курыканские кони.
— Курыканские кони? — переспросил император, оглаживая легкую бороду. — Могу сказать, что они уже где-то на подходе к Поднебесной. Их ведут ко мне. Да. И твой Шаоми сможет нарисовать их… и они будут не хуже этих. — И он кивнул на свитки с конями. — Это мои шесть любимых скакунов-цзюнь. Они, как и твой Бэйхай, спасали меня не раз в походах против мятежников в степь Восточного каганата, к крепостям Когурё. И каждому я посвятил восхваление. — Император обернулся к служащему с бабьим лицом и в красном халате: — Где эти цзани, Гуань Пинчжун? Здесь?
— Да, мой повелитель, — отозвался с низким поклоном Гуань Пинчжун в красном халате и, отойдя, достал из ларца красного дерева книгу-складку из дорогой желтой хрустящей бумаги.
— Читай! — велел император, но тут же махнул рукой. — Нет, дай, я сам прочту.
Пинчжун с поклоном поднес ему складку. Император развернул ее и прочел:
″Красный чыртпад — цвет его чисто-красный; ходил под седлом, когда усмиряли Ван Ши-чуна и Доу Цзянь-дэ; был поражен четырьмя стрелами спереди и одной стрелой сзади.
Панегирик ему такой:
Когда Чань и Цзянь были еще неспокойны,
Топор и секиру простерло мое величество;
Багряный пот — стремительные копыта!
Голубые стяги — триумфальное возвращение!″[348]
Император устремил взгляд узких глаз поверх книжки-раскладки на монаха, потом посмотрел на его спутников и, кивнув, сказал:
— Переведи для них.
Махакайя начал переводить, но сбился. Император повторил стих. Он следил за выражением лиц и, что-то узрев на лице араба, щелкнул пальцами.
— А он так же любит лошадей!
— Ваше Величество, да, это так, — подтвердил Махакайя. — Но и Хайя их любит не меньше. Ведь его имя означает — Конь.
Император воззрился на монаха и хлопнул в ладоши.
— Мы и смотрим, кого это напоминает этот монах с длинным лицом?!
Окружающие сдержанно засмеялись.
Махакайя сказал, что настоящее имя монаха Дармадев, он из монастыря Шраманера, что неподалеку от Ступы Возвращения Коня, того места, где царевич Шакьямуни сбросил дорогие одежды и украшения, отпустил своего коня, предпочтя посох странника уздечке и седлу и сказал: «Здесь я выхожу из клети, сбрасываю оковы». Этому монаху подчиняются все лошади каравана, можно сказать, беспрекословно. Вот почему его стали звать Возвращение Коня, а коротко: Хайя.
Лицо императора просветлело, видно было, что говорить о лошадях доставляет ему удовольствие. И он продолжил этот разговор:
— Другой конь, Желто-серый чалый носил меня в поход в Когурё. Но его сразило копье неприятеля. Печали нашей не было предела… И мы сочинили мелодию, чтобы Желто-серый мог звенеть струнами, как копытами. Это «Двойная песнь о Желто-сером»…
Император снова оглянулся на Гуань Пинчжуна, собираясь, видимо, потребовать цинь, но тут вперед выступил советник в фиолетовом халате; склонившись, он напомнил императору о ждущих делах. Император развел руками.
— Но вы сегодня ее не услышите. Нам пора заканчивать. Итак, монах, погрузись в труды, переводи на благо Поднебесной те сутры, что ты привез. Твои спутники могут отдыхать в столице и, когда заблагорассудится, вернуться к себе. Но помни, — добавил он, воздев указательный палец, — во-первых, ты обещал толкование главы Чжуан-цзы, а во-вторых, мы ждем твоих историй о Западном крае и Индиях. Ежедневно ты будешь приходить сюда, время тебе укажут.
И он благосклонно распростер обе руки. Монах, склонившись, начал пятиться.
Выйдя из ворот Императорского города на улицу Чанъани, Махакайя глубоко вздохнул и прочел мантру благодарения. Хайя ему вторил.
Мимо проскакали всадники, бряцая сбруями и оружием и обдав Готам Крсны и А Ш-Шаррана облаком пыли.
— Почему он принимал нас в шатре? — спросил Готам Крсна, искренне недоумевая. — Хотел ли этим указать, что мы недостойны иного приема?
Махакайя не знал, что отвечать, он был растерян.
— Тогда бы он не стал читать про своего скакуна! — воскликнул А Ш-Шарран. — От этих речей, — продолжал он, подкручивая золотистые усы, — у меня проснулась жажда.
Он озирался.
— Что ты высматриваешь? — спросил Хайя.
— Винный погреб, — честно ответил А Ш-Шарран.
— Успеется, нам надо проводить монахов в обитель, — сказал Готам Крсна.
И хотя Западный рынок и постоялый двор, где разместились с караванщиками Готам Крсна и А Ш-Шарран, были неподалеку, они все-таки направились по улицам Чанъани в монастырь у горы.
Настоятель Чжугэ Юй, узнав подробности приема в Дворцовом городе, сказал следующее:
— В жилах Сына Неба течет и кровь степняков, табгачей. Недаром они называют его Небесным Каганом. Покорив тюркютов Восточного каганата, император не стал расправляться с ними, но многих переселил в Поднебесную. А когда его генерала из тюркютов ранили, он высосал яд.
— Сам император? — переспросил А Ш-Шарран.
— Так говорят, — отвечал худосочный настоятель с впалыми щеками и кустистыми бровями. — Варвары, как здесь называют степняков, — продолжал он, не уточняя, что в Поднебесной вообще всех не ханьцев считают таковыми, — занимают чиновничьи должности, служат в войсках. И дым и пыль стоит над городом Чанъань. А раньше это был сигнал тревоги: идут к крепости на границе кочевники. Теперь же даже старший сын императора Ли Чэньцянь стал носить двубортные одеяния степняков хуфу, едва достигающие до колен, и шапку хумао из войлока, сапоги и требовал, чтобы подавали барана целиком, и сам резал тесаком тушу и ел. Он и говорил по-тюркютски.
— Что с ним стало? — спросил монах.
— Он вступил в заговор с генералом, заговор раскрылся, старший сын императора был понижен в звании до простолюдина и отправлен в изгнание, где жил под арестом, да и скончался уже. Кто знает, не его ли привычки варварские довели до такого… — Настоятель вздохнул. — И даже женщины щеголяют в уйгурских платьях с узкими рукавами, и талиями, и воротниками, воткнув в волосы шпильки с качающимися подвесками. Да что там говорить! Они даже обряжаются в мужскую одежду, чтобы ездить верхом! И все одержимы варварскими игрищами: скачут на лошадях с загнутыми палками, гоняют туго сплетенный шар. А эти круглые шатры стоят во дворах у многих знатных. И все чанъанцы пожирают горы варварских лепешек хубин и шаобин, лепешки с кунжутом, жаренные в масле и паровые. Но еще хуже лепешки гулоуцзы: старинные башни с бараниной, бобами, маслом и перцем. А простолюдье уплетает рыбьи и лошадиные потроха! И все это под музыку варваров на визгливых дудках и барабанах цзегу да с танцами-прыжками, которые уже перекинулись и на детей.
Лицо настоятеля выражало брезгливость. Но закончил он так:
— Скорее всего, Сын Неба выказал вам особое расположение. А главное, дозволил трудиться над сутрами. Это ли не высочайшее благо?