И Махакайя с ним согласился.
Глава 6
Но что означали слова императора о рисунках его коней? Кто их выполнил? Была ли это шутка? Или здесь какое-то недопонимание? В монастыре о Шаоми ничего не знали. Говорили о живописце, рисующем лошадей для императора. При дворе трудились братья живописцы Янь Лидэ и Янь Либэнь и второй, занимающий должность заместителя начальника ведомства наказаний, как раз и рисовал императорских коней. Он нарисовал также на стене восемнадцать знаменитых ученых мужей, а совсем недавно, тоже на стене, исполнил «Двадцать четыре достойные похвалы чиновника во дворце Линъян», — огромная, по слухам, работа.
Махакайе не терпелось повидаться с Шаоми. Но пока надо было разобраться с книгами, подыскать вместе с настоятелем подходящее хранилище, разложить все, составить списки книг, священных вещей, изваяний и изображений будд и бодисатв. Этим Махакайя и занялся, вернувшись из Дворцового города и выслушав соображения настоятеля.
Книг было великое множество. При взгляде на них глаза разбегались у всех монахов. Это было истинное богатство. Бесценные свитки на пальмовых листьях, на хлопке, на бамбуке.
— И даже на бересте, — сказал Махакайя, показывая берестяную книгу настоятелю.
У того кустистые брови взлетели, и он осторожно взял свитки из бересты, вставленные один в другой.
— Это сутры?
— Нет, — сказал Махакайя. — Это книга иноверца-огнепоклонника.
— Их храмы есть в кварталах Бучжэнфан, Лицюньфан, Пунинфан и еще Цзингунфан, — с неодобрением перечислил настоятель, насупливая брови. — Чтобы надзирать над ними, даже учреждено ведомство Сабаофу. За это время появились и храмы других иноверцев. В квартале Ининфан возвели персидский храм.
— Огнепоклонников? — переспросил Махакайя.
— Нет, сияющей веры.
И Махакайя вспомнил ночевку в горах в доме хозяина, добывавшего серебро и евшего вместе с работниками у огня за одним столом. Значит, сподвижники дождались своего вероучителя и отправились в Поднебесную. А Махакайя шел тогда в другую сторону — в Индию…
И об этом он уже рассказывал на следующий день во дворце императора, куда был вызван утром, — точнее, не во дворце, а в павильоне Линъяньгэ у пруда с соснами и кипарисами. В этом павильоне всюду были вывешены свитки с портретами чиновников, а также другие. Увидев, что монах с жадностью разглядывает эти свитки, император в розовом халате с оторочкой из меха соболя и в шапочке ученого с двумя «крыльями» нахмурился.
— Мы видим, что красочные мертвецы вызывают больше внимания, чем живые Сыны Неба, — сказал он.
Махакайя тут же оторвался от изображений и, склонив голову и сложив руки перед собой, молвил:
— Мне, недостойному, приходилось видеть изображения повсюду, в Западном крае, в Индиях, но могу заверить, живописцы Поднебесной никому не уступят в мастерстве.
— И ты привез изображения?
— Да, Ваше Величество.
Император обернулся к Гуань Пинчжуну и велел завтра же доставить для обозрения эти изображения во дворец.
— А ты знаешь, что и мы ценим книги, — сказал император, поглаживая инкрустированные подлокотники кресла из красного дерева. — И наш художник Янь Либэнь даже это изобразил. Здесь этот свиток?
Гуань Пинчжун ответил, что здесь, и тут же пошел искать в огромных резных ларцах, стоявших у стены. Вскоре он вернулся и, подозвав слуг, приказал им развернуть свиток. Там изображены были монах, сидящий в кресле, перед ним какой-то, судя по всему, ученый, между ними еще один монах, а слева двое слуг, готовящие, вероятно, напиток.
Император с интересом следил за лицом Махакайи.
— Тебе неизвестен этот монах? — спросил он наконец.
— Нет, Ваше Величество.
— Это Баньцай. До нас дошли сведения, что в его монастыре хранится свиток «Стихотворения, сочиненные в Павильоне орхидей». А мы давно мечтали его заполучить и рассылали в разные места своих людей, но те возвращались ни с чем. И мы уже потеряли всякую надежду стать обладателем свидетельства Праздника Весеннего Очищения, когда стихотворцы собираются в павильоне у потоков да и затевают игру в хмельной кубок: к кому кубок с вином подплывает — тот, осушив его, должен вписать свое стихотворение; гости выпили тридцать семь кубков и создали тридцать семь стихотворений-кубков, а начертал те стихи, а также изумительное «Предисловие» своей непревзойденной кистью великий Ван Сичжи[349]. И вот поступило еще сообщение, что свиток у этого Баньцая. И наш чиновник Сяо И был отправлен тоже в странствие за священным для нас свитком, ибо мы боготворим сей род искусства. Письмена даны нам Небом. И в письменах, исполненных трепетной рукой великого мастера, живет небесная сила и мудрость. Сяо И пришел в тот горный монастырь под видом ученого мужа и осторожно выведал все, а именно — то, что свиток у них. Тогда он предложил монаху деньги за свиток, но предложение было сразу отклонено. К чему монаху деньги? И то верно. Правда, он не ведал, что перед ним правнук императора Юань-ди династии Лян. Хотя, наверное, он, этот монах, как и ты, знаком с трактатом «Монах не должен оказывать почести императору», а тем более внуку императора, — добавил с усмешкой император. — Так что же его могло убедить? Как думаешь, учитель? — вопросил он, сощуривая и без того узкие агатовые глаза и поглаживая прозрачную длинную и острую бороду.
Махакайя задумался.
— Я, к сожалению, — сказал он наконец, — не знаю это «Предисловие».
Император тут же оглянулся на евнуха. Но тот сказал, что свиток хранится во дворце.
— Хорошо, не будем терять время, — решил император. — Смерть и жизнь величественны обе, утверждал Чжуан-цзы, а Ван Сичжи в «Предисловии» с ним спорит, говоря, что уравнивать жизнь мудреца и едва родившегося и тут же умершего младенца — пустая болтовня. И жизнь несравненна.
— Это противоречит Будде, — сказал Махакайя.
— Верно, — ответил император с удовлетворением. — Именно это и сказал мой Сяо И. Так стоит ли держаться за такие глупые и ветхие слова? И монах с ним согласился. И свиток мы обрели. Ну а теперь мы готовы слушать о том, как ты, учитель, обретал свои свитки. Займи место здесь и рассказывай.
И он указал на низкое сиденье слева от себя, там был и маленький столик из яшмы на выгнутых бронзовых ножках; тут же слуга поставил на столик кувшин для воды и чашу.
— Пей, когда в горле пересохнет, и говори, — сказал евнух в красном халате, и слуга наполнил сразу чашу чистой водой.
Махакайя поблагодарил императора и евнуха и сел за столик, взял чашу, поднес ко рту и чуть было не пригубил, но вовремя учуял странный запах. Брови его поднялись, он в смятении взглянул на императора.
— Но… здесь вино, Ваше Величество, — пробормотал он.
Император поджал губы, насупился и затем метнул грозный взгляд на евнуха.
Тот начал низко кланяться и говорить, что произошла ошибка, досадная ошибка, это слуги виноваты.
— Десять… двадцать плетей! — отрезал император.
— Позвольте сказать недостойному, — проговорил монах.
Император нехотя кивнул.
— Под действием такого предисловия и вода превратится в вино, Ваше Величество, — произнес монах. — Слуга заслушался.
Император устремил упрямый взгляд на монаха, и вокруг его глаз собрались морщинки, ноздри длинного носа дрогнули.
— Хорошо, мы простим эту ошибку, если рассказ учителя будет не хуже нашего предисловия.
Бледный слуга быстро унес кувшин и чашу и тут же вернулся с другими чашей и кувшином и налил воды, руки его дрожали.
— Давай, — сказал император, — постарайся.
И, пригубив воды, Махакайя повел свой рассказ о Большой Пустыне Текучих Песков, о незнакомце в тростниковых плаще и шляпе. Рассказ произвел большое впечатление на императора и остальных, а кроме евнуха там были еще двое мужей в фиолетовых халатах, пожилой даос с нефритовым лотосом на макушке и четверо чиновников в красных халатах; писец в синем халате сидел за соседним столиком и делал какие-то быстрые записи на бумаге, обмакивая кисть в тушечницу в виде бронзовой лягушки.
— Уже мы можем сказать, что спина слуги избавлена, — объявил император. — Но продолжай, учитель.
И Махакайя рассказал о переходе через Небесные горы и о Горячем море, в котором так безрассудно выкупался его спутник Ши-гао.
Пора было заканчивать, о чем уже намекали приближенные, но императору не терпелось узнать, как же распорядился жизнью Ши-гао каган. И вообще он с великим интересом слушал о кагане и обычаях, царивших в его землях, задавал разные вопросы.
Наконец император вынужден был прервать монаха и отпустить его с предупреждением, чтобы тот явился завтра в то же время.
Кланяясь, Махакайя, удалился из павильона.
Сопровождавший его чиновник у ворот остановился и сказал следующее:
— Учитель, вы обязаны не забывать о десяти тысячах дел, решения которых от Сына Неба ждет великая Тан и все народы, ее населяющие. Старайтесь говорить кратко и по существу. А посему хорошенько готовьтесь.
И, вручив ему пайцзу, верительную бирку, в виде медной рыбки на шнурке, выпроводил монаха за ворота Дворцового города.
Дальше монах шел один по Императорскому городу мимо Приказа жертвоприношений и Приказа придворного этикета до врат Чжуцюэмэнь. И оказался на улице Чанъани, шумной и многоликой, перевел дыхание. Хорошо читать трактат о монахе и императоре, но самому быть этим монахом непросто.
В монастыре его встречали почти с почестями, но Махакайя просил не усердствовать в этом и тут же пошел в книгохранилище. Принимать пищу после полудня он не мог. Хотя настоятель дозволял ему это ввиду особых условий, но Махакайя предпочитал поститься. Вместе с несколькими прилежными монахами он бережно разбирал свитки. Но вечером все же испросил разрешения у настоятеля выйти и отправиться к воротам Весеннего сияния. Улицы были прямы. Весь Чанъань напоминал гигантскую доску для игры чатуранга[350]