— И повстречали там зайца, толкущего снадобье бессмертья в ступке?[353] — с улыбкой спросила женщина, и золотые хрупкие цветочки в ее короне закачались, поблескивая.
— Нет, — отвечал монах. — Мы повстречали много поломэнь, или брахманов. И посему свою страну тамошние жители так и называют Поломэнь. С трех сторон там океан, на севере — Большие Снежные Горы. И среди океанов и под защитой гор государств там семьдесят. Земли влажные и воздух жаркий. Почвы жирные, а посему много трав и деревьев, лесов. Но есть и каменистые и совсем бесплодные земли. Три месяца там льют беспрерывные дожди, и монахи предаются дхьяне в пещерах, монастырях и хижинах и сочиняют гатхи — стихи…
— Какие же? — спросил пожилой осанистый чиновник с высокомерным взглядом, облаченный в фиолетовый нарядный халат с поясом из золотых и нефритовых вставок.
— Еще бы нашему Фан Сюаньлину[354] не захотелось этого узнать! — заметил император. — Но у нашего монаха нет с собой свитков. Как же он прочитает?
— Я многое помню, — скромно отвечал Махакайя, — и могу прочесть по памяти.
— Так чего же ты ждешь? — спросил император.
И Махакайя продекламировал гатху, которая ему особенно полюбилась, — и потому он ее перевел на язык хань:
Когда журавлиха, завидев черную тучу,
Расправляет ослепительно белые крылья
И в страхе, стремясь укрыться от ливня, летит к скалам,
Аджакарани-река бывает тогда так прекрасна!
Когда журавлиха, завидев черную тучу,
Взмывает вверх, белизною слепящей сверкая,
И в страхе, не зная, где скрыться, расселину ищет,
Аджакарани-река бывает тогда так прекрасна!
Да и как тут в восторг не прийти
От раскидистых джамбу,
Что украшают берег реки
За моею пещерой?
Лягушкам здесь не угрожает змеиное племя.
Важно квакая, они говорят друг другу:
«Еще не время уходить от горных речек;
Аджакарани надежна, благостна и прекрасна»[355].
Монах умолк, и некоторое время никто ничего не произносил, пока молодая женщина не вздохнула так громко и выразительно, что все тут же заговорили, — но все же только после императора, он первый нарушил молчание, спросив у советника, каковы, по его мнению, эти стихи? И тот ответил сдержанно:
— В них много чувства… лягушкиного.
— Я знаю, кто по достоинству оценит это, — подала голос зрелая женщина.
— Кто? — переспросил император.
— Янь Либэнь[356].
— Именно! — ответил император. — Позовите же художника сейчас же! А учитель пусть продолжает, да. Или кто-то еще хочет сказать? Чу Суйлян?[357]
По широкому добродушному лицу чиновника в черной шапочке ученого и фиолетовом халате пробежала улыбка.
— Кто бы что ни сказал об этом стихотворении, а выпорхнуло оно вовремя — чтобы мы и отправились на нем в Индию, — ответил он.
Император одобрительно кивнул.
— Да, так. Что же, учитель, — обратился он к монаху, — направляй дальше свою журавлиху.
И Махакайя продолжил.
— Брахманы, — говорил он, — высокородные люди. Из них выходят учителя, ученые, правители. За ними следуют высокородные воины — кшатрии. Из них тоже выходят правители, а также полководцы и сановники. За ними — купцы. Эти все почитаются дваждырожденными. Четвертые — крестьяне, работники, слуги. А еще есть те, кто живут обособленно, в отдалении от сел и в городах в предназначенных для них кварталах, — это обычно мясники, рыбаки, певцы и певички, актеры, палачи и уборщики нечистот. Они всегда идут с левой стороны.
— А кем же становятся дети ученого и воина или воина и купца? — спросила молодая женщина.
Император засмеялся:
— Разве у них могут быть дети?
Молодая женщина смутилась.
— Я хотела сказать…
— …про детей смешанных браков, — пришел ей на помощь монах. — Это почитается нарушением правил. Но если отец брахман, а мать из рода воинов, то ребенок принадлежит роду отца. То же и род воинов, и род купцов. Но самый тяжкий проступок — связь слуги или крестьянина с брахманкой, такой ребенок считается самым низким из людей. Так гласит их закон Ману.
— А что говорит Будда? — спросил император.
— «Брахманом становятся не из-за спутанных волос, родословной или рождения. В ком истина и дхамма, тот счастлив и тот — брахман», — продекламировал Махакайя «Дхаммападу». — Будда говорил: «Я называю брахманом того, кто не убивает и не заставляет убивать, кто не поднимает палку на живые существа, трусливые они или храбрые»[358].
Император слегка переменился в лице. Фан Сюаньлин прервал речь монаха замечанием:
— Если бы все там были брахманами, то Индия превратилась бы в страну самых низких людей… Как их называют?
— Чандалами. Но… почему, ваша милость? — в недоумении произнес монах.
— Завоеватели низвели бы их до такого состояния. Они заставили бы их стать уборщиками нечистот.
Император улыбнулся. Советник продолжал, глядя свысока на монаха:
— И мясниками, палачами, рыбаками. Кто же препятствует этому? — вопросил он, воздевая руки, и широкие рукава его халата взвились как птицы. — Воины. Как их род называется?
— Кшатрии, — ответил монах.
— Да! — подтвердил советник.
— Этим брахманам повезло, — проговорил император, — что есть род воинов.
— Но смею сказать, для того и явился Будда, чтобы изречь свою истину. И если она всюду распространится, то рано или поздно отпадет надобность в воинах, — смиренно, но твердо отвечал Махакайя.
В этот момент появился слуга и доложил, что живописец Янь Либэнь явился. Все устремили взоры на человека примерно тех же лет, что и монах; на нем был халат коричневого цвета с желтой оторочкой и круглым воротом, узкими рукавами, голова повязана черным платком путоу с большой «шишкой» для собранных на макушке волос и красной вставкой на лбу. Лицо его было светлым, с каштановыми нитями усов и длинной прозрачной бороды. Но больше всего поражали его глаза — они как будто взлетали и вот-вот готовы были оставить этот лик и упорхнуть.
Махакайя вспомнил глаза старика Таджика Джьотиша, они тоже устремлялись куда-то прочь, к звездам…
Живописец встал на колени и поднялся, встал снова на колени и снова поднялся. Император дозволил ему совершить ритуал до конца, и тот в третий раз встал на колени и поднялся. Император взглянул на монаха.
— Живописец — не монах, — проговорил он. — Хотя тоже поклоняется чему-то высшему. В «Шу цзине» император Шунь поет… Что он поет про руки-ноги? — вопросил император.
И евнух тут же пропел:
Если руки и ноги преисполнены радости,
То первоначало-голова высоко поднята,
А…
— …сотни дел разрешаются благополучно![359] — подхватил император. — Каково толкование этой песни? Чу Суйлян?
Каллиграф ответил:
— Первоначало-голова — это образ государя, а руки-ноги — его подданных. И они едины во плоти.
— Верно, — откликнулся император. — Так что церемония поклонов необходима в первую очередь не государю, а Небу, дабы оно проявило благосклонность этой плоти — великой Тан. Но и первоначало-голова свершает поклонение Небу. — И с этими словами император встал и поклонился.
Затем он попросил монаха повторить то стихотворение про журавлиху для Янь Либэня. Что и было исполнено.
— Что ты скажешь? — вопросил император.
— Скажу, Ваше Величество, что это изысканная и необыкновенная живопись.
— Да, — согласился император. — И мы желаем, чтобы ты нарисовал эту журавлиху над индийской рекой и горами.
— С радостью сделаю это, Ваше Величество, — ответил живописец.
— А пьяница Шаоми сделал бы это сразу, тут же, — сказал император. — Растер бы тушь, осушил бы пару чаш и, окунув кисть, брызнул на бумагу или шелк, да еще окунул бы и свою бороду, весь перемазался бы, но журавлиха уже летала бы по этому залу.
— Простите, но мне необходимо время, — ответил Янь Либэнь.
— Знаю, знаю, — отозвался император. — Да и пьяницы сейчас нет. Но в твоей журавлихе будет больше плоти, а значит, и жизни. Так что рисуй.
Махакайе не терпелось спросить о Шаоми, но император потребовал продолжать рассказ об Индии. И монах подчинился.
Он поведал, что Индия состоит как бы из трех миров: на севере это огромная плодородная равнина с двумя великими реками Индом и Гангой, обнимающими будто гигантскими дланями всю Индию с севера; далее лежит плоскогорье с горами; затем еще две реки отделяют эти две части от третьей — южной. И никто из завоевателей, как приходивших издалека, так и индийских, не мог захватить царства юга.
— Туда можно попасть морями, но путь слишком опасный и долгий, о чем ярко повествует мой предшественник монах Фа-сянь. Сами индийцы не очень хорошие мореплаватели, земля им милее. Да и удобных бухт на побережье мало. И на этих землях и живут индийцы. Дома свои строят из бамбука и стволов деревьев. Великие дома с каменными стенами или со стенами из обожженного кирпича. Крыша из тростника и травы. Полы обмазывают глиной с коровьим навозом и то и дело усыпают цветами. Деревянные кровли, столбы — все изукрашено резьбой. Некоторые дома очень высоки. Двери открываются на восток. И окна смотрят на восток и юг. Сиденья плетеные. У государя трон льва из дерева, украшенный жемчугами, драгоценными каменьями. Одеяния любят белые.
— Как наши простолюдины? — удивленно спросил сын императора.
— Да.
Но одеяния эти ослепительны и с цветочными узорами. Голову зачастую не покрывают или надевают венок из цветов, а их там великое изобилие. Одеяния из шелка дикого шелкопряда, из конопли, шерсти, тончайшего войлока, из шерсти диких зверей. Иноверцы украшают себя павлиньими перьями и ожерельями из черепов…