— Человеческих? — спросила зрелая женщина.
— Да. А иные ходят и вовсе без одежды, без единого лоскута, ничуть не стесняясь, ибо преодолели мерки обычного мира, и все это понимают и смотрят на них благосклонно. Могут носить покровы из трав, из дощечек, любого цвета…
— И уборщик нечистот может вырядиться в зеленое или… или красное? — спросил советник с возмущением, не решившись упомянуть фиолетовый цвет.
— Да.
Зато монахи нашего учения всегда облачены в одежды трех видов — это сангхати, то есть верхняя одежда, уттарасанга, оплечная одежда, санкакшика, нижняя рубашка, всё желтого или красного цвета.
Ходят почти все босые.
— Монахи? — уточнил сын императора.
— Все жители.
Зубы красят в красный или черный цвет. Уши прокалывают. Глаза у них большие. Очень любят чистоту, тщательно умываются перед трапезой и после.
— Но во время пиров говорят? — спросил советник Фан Сюаньлин.
— Говорят. И во время еды могут говорить. А наши монахи — нет, никогда. И не говорят, пока не умоются после еды.
— Почему?
— Мы боимся нарушить ахимсу и во время говорения проглотить живое существо.
— А сейчас? — с усмешкой спросил советник.
— Когда ты делаешь что-то одно, то внимание не разбегается.
Вчерашнее не едят. Посуду старательно моют. После еды жуют ивовые веточки и умываются, а без этого не прикасаются друг к другу. Справив нужду, моются. Тело всегда умащают.
— Чем? — спросила женщина.
— Сандаловым деревом и юйцзинем, пряным растением.
— Как же они умудряются натираться… деревом? — удивилась она.
— Порошком из дерева.
— И от них хорошо пахнет?
— Да, Ваше Величество. А если государь свершает омовение, то гремят барабаны и звучат всякие инструменты, раздается пение.
— Будем и мы это делать, когда барабан у ворот возвестит Час Петуха, — с улыбкой заметил император.
— Речь их мягка и чиста, слушать ее приятно, словно бы внимаешь неторопливому потоку среди камней, покрытых листвой и мхами. Изучают древние книги — веды, а также книгу произношения и написания слов — «Сиддхавасту». Грамматику Панини, мудреца древности. Математику. Медицину. Логику. Философию. Но более всего уделяют внимание ведам. Всего четыре веды: Ригведа — книга гимнов богам, Яджурведа — книга о жертвоприношениях, Самаведа — книга песен, Атхарваведа — книга заговоров.
— И вы, учитель, видели эти книги, внимали им? — спросил живописец Янь Либэнь, устремляя на него ясные глаза с черными пронзительными точками зрачков.
— Да. В Наланде, а это высшая школа Индии из нескольких монастырей, домов для житья и преподавания, учителя читали веды для всех желающих. И я им внимал, чтобы знать. Ведь веды — четыре черепахи или четыре кита этой страны. С них начиналась ее ученость. Будда пришел позже. Веды — источник всей речи, его индийцы почитают священным. Эта речь передана, как они считают, богами — поэтам и риши, то есть мудрецам. Веды и означает — услышанное. От самих богов. Они называют это шрути. А все остальное — смрити, то есть воспоминание, то, что передается по памяти. Таковыми они считают и сутры — нити.
— Удалось ли вам, учитель, привезти и эти книги? — спросил Ли Чжи, сын императора.
— Я, недостойный, перевел несколько гимнов. — Тут монах перехватил взгляд евнуха и слегка кивнул ему, подтверждая, что помнит его наказ и хорошо подготовился. — И они у меня с собой. Если позволите, я кое-что прочту.
И Махакайя, достав из холщовой сумы свиток, развернул его и прочитал Вступительный заговор «На сохранение священного знания»:
Ом!
Трижды семерых коловратных
облеченных во все обличья
их силы мне Владыка Речи
их сути мне даруй сегодня.
Вновь прииди Владыка Речи
совокупно с бессмертной мыслью
да пребудет Владыка Блага
откровенье во мне со мною.
Призываем Владыку Речи
призови нас Владыка Речи
да сольемся мы с сокровенным
откровенье да не утратим[360].
Махакайя закончил и обвел взглядом лица присутствующих.
Император посмотрел на даоса с нефритовым лотосом на макушке. Тот имел вид насупленный. Наверное, ему не только не по нраву были эти иноплеменные гимны, но и вообще то внимание, которым оделял император какого-то жалкого монаха, по сути преступника, достойного наказания или хотя бы презрения. Но император не сводил с него взора, и тому пришлось сказать:
— Так чье это моление? Поклонников Будды или еще чье-то?
— Это моление брахманов. Они поклоняются Творцу Брахме, которого мы отрицаем.
— Почему же вначале поется это «Ом»? — с брезгливостью спросил даос.
— Так и поется.
— Но и у вас это поется, — напомнил даос.
— Это священный звук всей Индии, а Будда был ее сыном.
— Хорошо, — сказал император. — Можешь прочесть что-нибудь еще?
И Махакайя прочел «Гимн вещей птице», который заканчивался такими словами:
Ты вещая птица провещай нам благо
не вещая птица укажи нам счастье
воспаряя птица прозвучи как цитра
среди общины да воспарим мы в слове[361].
— Истинно, ты, монах, воспарил на слове, как на той журавлихе с ослепительно белыми крыльями, — сказал император. — Мы готовы и дальше странствовать с тобой на этих крыльях, но… но…
— Десять тысяч дел! — возгласил евнух.
— Да, — со вздохом добавил император. — Поднебесная необъятна, четыре моря глубоки, и все изменяется. И требует нашего участия.
И на этом все закончилось.
Глава 8
На следующий день как бы второй поход в Индию — теперь уже в слове — продолжился. Слушателей стало еще больше. И все собрались уже не в павильоне, а в Палатах Цифэнгэ, Отдыхающего феникса. Здесь было просторно. Темно краснели колонны, матово лоснились мраморные полы; вытягивали шеи и головы бронзовые черепахи с иероглифами на панцирях; сверху свешивались бронзовые резные шары, куда помещались светильники; посредине зала стояли громадные водяные часы: вода постепенно вытекала через клюв бронзового феникса и падала в поставленный на весы сосуд; счет шел на кэ[362].
Император, восседавший на троне, над которым нависал медный дракон с жемчужиной в пасти, обвел собравшихся широким жестом и сказал:
— Учитель Трипитаки, скоро вам придется выступать на площади.
Монах склонил голову, подумав тревожно об ушах и глазах императора: ему уже известно прозвище. Все разместились на низких сиденьях и богато украшенных циновках. Монаха усадили справа от императора на небольшом возвышении, так, чтобы его лицо, хотя бы в профиль, видели все, — но прежде всего Сын Неба. В установившейся тишине зазвучал голос монаха и мгновенно отделился от него. Махакайя вдруг начал видеть свой голос. Он мерцал и переливался и напоминал ту птицу в изумрудном и оранжевом одеянии из перьев, с острым нацеленным дротиком клюва — нацеленным на смысл. Махакайя созерцал свой голос-птицу. Птица повисла над его обритой головой, трепеща крыльями и полетела к императору в сиреневом халате с крошечными золотыми звездами, сделала круг над его головой и затем воспарила, видимая всем, но ее никто, кроме монаха и не замечал, взоры собравшихся были устремлены на Махакайю и императора. Кто-то смотрел на благородную супругу Гуй и на талантливую супругу.
Да, это была птица зимородок, а вовсе не журавлиха с белыми ослепительными крыльями. И он устремился к цели.
Какова же была эта цель? Поведать обо всем виденном, удивительном? И только? Нет, конечно. Ради этого и не стоило никуда ходить.
— Битва всегда кипит в Индии, и это — битва умов. Здесь множество наставников, учителей, риши, йогинов, брахманов, и за ними следуют два-три ученика, десять, сто и целые толпы. Школой может быть бамбуковая роща у дворца, лес возле города, гора, берег реки или озера, моря. Слова поучения звучат повсюду: на площадях столиц и совсем крошечных городов, в больших селениях и маленьких горных деревнях. Мудрецом и знатным человеком может обернуться нищий в лохмотьях, выпрашивающий подаяние, чашку риса и лепешку, ибо у каждого индийца четыре возраста: возраст ученика, возраст домохозяина, возраст лесного отшельника и наконец возраст нищего. Учителем не может быть склонный к дурному, слава всегда опережает или нагоняет учителя, скверная или добрая. К ученикам учитель суров, нерадивого запирают, как солдата, сбежавшего с поля боя. То и дело возле школ, монастырей, во дворцах даже на площадях разворачиваются ристалища ученых — сходятся последователи и одной школы и одного учения, и разных направлений учения, и разных верований. Даже в Дхарме восемнадцать школ. И приверженцы каждой пытаются доказать преимущества своей. Спор может продолжаться день, два, три. И победителя осыпают цветами и усаживают на богато убранного слона, и слон шествует по улицам города под музыку. Правители одаривают победителя щедро. Но обычно тот все раздает ученикам, бедноте и вдовам. Самому ему только и надобны чашка риса да вода. А те, которые принимают дары, пускают их на покупку книг, изображений, изваяний и на строительство ступ или приютов для странников, а также храмов. Иные выкупают у мясников диких животных и птиц и выпускают их на волю. Ибо сердце Индии — ахимса, несотворение вреда живому. Множество людей вообще не употребляют в пищу не только мяса, птицы и рыбы, но даже молока, яиц. И они ходят с покровами на нижней части лица, чтобы случайно не проглотить мошку, и держат метелку, чтобы сметать со своей тропинки муравьев, даруя им жизнь, а себе чистую карму. Все просто. Деяния человека сказываются не только в будущих рождениях, но и прямо сейчас. Отнимающий жизнь у другого, отнимает и часть себя. Вот почему нравы в Индии мягки. Преступления усердно расследуют и вместо казни дают возможность жить или умереть, сажают в темницу, в крайнем случае отрезают нос, ухо, а то и руку и ногу или прогоняют в лес, в пустыню. Чаще определяют штраф. Допрос без плеток и палок. Бывают испытания огнем, водой и ядом…