Дракон Гопала и есть! Клянусь зубом Будды!» Так он с тех пор называл свою раковину, трубить в которую и вправду был большой мастер. От этого звука мурашки бежали по коже, с деревьев срывались птицы и, если мы ночевали в лесу, в чащобе раздавался треск из-за убегающих зверей.
— Но чья же то была тень? — спросил Фа-и, не в силах скрыть своего любопытства.
— Джанги, узнав о ней, утверждал, что как раз вскарабкался на скалу с той стороны озерца, а сквозь облачную пелену прорвалось солнце, и, значит, то была его тень.
— Так выдержали вы экзамен или нет? — сурово спросил император.
— Нет, — ответил вместо него надменный советник Фан Сюаньлин.
— Да, — возразил Фа-и.
Они посмотрели друг на друга.
— Но это была тень человека, — напомнил советник холодно.
— Но она появилась именно тогда, а не позже или раньше. Это похоже на веление Неба, — заявил Фа-и.
— У монаха другие повелители, — сказал советник.
— Тогда — на веление Будды? — спросил Янь Либэнь, живописец с добродушным лицом.
— И это надо нарисовать, художник, — заявил император.
Янь Либэнь поклонился и сказал, что ему надо было отправиться вместе с монахом в Западный край и Индию.
— За бегство с сообщниками нам пришлось бы покарать монаха, — сказал император. — Его выкупила лишь отвага идти в одиночку и возвращение со столькими книгами. За двоих — книг должно быть в два раза больше.
Услышав это, монах порадовался, что ничего не сказал о тех спутниках, что много лет назад вышли тайком с ним из Чанъани.
— …Вернувшись в город, мы отыскали Дантаха и утром двинулись дальше, на юго-восток через горы и, пройдя, пятьсот ли, прибыли в страну Гандхару и ее столицу Пурушапуру[364]. Страна подчиняется Капише, своего царя нет. Селения в разорении, жителей мало. А всего в изобилии: хлеба, цветов, плодов, сахарного тростника. Но люди пугливы, идут по улице и озираются. Дети разбегались врассыпную, как только Джанги сверкнет своим глазом. Хорошо еще, что он не дудел в Дракона Гопалу, конх. Жители в основном иноверцы, любят книгу, ученость. Родом отсюда Асанга, много писавший для Дхармы, Васубандху, его младший брат, написавший «Абхидхармакошу», Дхарматрана, Маноратха, учитель Васубандху. И видели мы много монастырей, около тысячи, но почти все безлюдные, совсем или частично разрушенные. В городе была деревянная башня, в которой хранилась патра Будды, но теперь она в другом месте, а от башни осталось лишь основание. В окрестностях города священное дерево пиппала, гигантское, древнее, под ним сидел и Татхагата, придя сюда в своих странствиях. Неподалеку царь Канишка построил ступу. Он здесь охотился и погнал белого зайца в лугах. Заяц бежал, подпрыгивая, и вдруг исчез. Царь озирался и увидел мальчика-пастушка в рощице. Подъехав, Канишка разглядел, что пастушок там делает: он строил маленькую ступу. И царь воспринял это как предзнаменование и веление. И он, во-первых, обратился к Дхарме, а во-вторых, возвел здесь ступу. Говорят, если принести жертву цветами, то излечишься. И Дантаха так и сделал, нарезал цветов целую охапку, так что еле ее дотащил и усыпал землю перед ступой. В скале там высечены два изображения Будды, одно — в полный рост, другое — Будда, сидящий со скрещенными ногами под древом бодхи, и, если солнце освещает скалу, Будды становятся золотыми. Говорят, тут жили муравьи такого цвета, были они величиной с палец, они-то и прогрызли в скале эти изображения. А вот изображение на каменной стене ступы создал человек, художник. И это странное изображение. Ниже груди — одна фигура, а выше — две. Было так. В давние времена к художнику явился бедняк с просьбой начертать облик Татхагаты, но мог он заплатить лишь одну золотую монету. Художник согласился. И тут пришел еще заказчик, и тоже бедный и с одной монетой. Художник изобразил Будду. Заказчики явились в назначенное время. Художник показал им одно изображение. «Но нас же двое, — сказали они. — И заказов столько же». Художник призвал их сосредоточиться и взглянуть еще раз, что те и сделали. И тогда они увидели разделившееся изображение. И таким оно существует с тех пор.
— Вот видишь, Янь Либэнь, — сказал император, — как бывает? А твои изображения не двоятся.
— Потому что Ваше Величество платит больше двух монет, — отозвался живописец, изо всех сил удерживая глаза на лице.
— И художник следовал Дхарме, — заметил монах.
— Я следую Дао, — сказал Янь Либэнь.
— Но во многом эти учения схожи, — откликнулся император. — Так ли это, учитель Трипитаки?
— Не во многом, но кое-что идущие путем Дао подмечают верно. Потому-то так часто наши патриархи толковали «Дао дэ цзин» и «Чжуан-цзы».
— Например? — спросил император.
— Пустота, бесстрастие, анатман, то есть не-бессмертие души, — отвечал монах.
Император обернулся к Фа-и.
— Что вы скажете, досточтимый Фа-и?
— Чжао Прекрасный бросил играть на цине, ибо уличил сам себя в пристрастности.
— К чему?
— То к одному тону, то к другому. А это несовместимо с целостностью дао, — объяснил Фа-и. — Чжуан-цзы говорит, что страшно и печально всю жизнь трудиться, а так и не увидеть плодов своего труда, как скорбно, что тело, а с ним и сердце обратятся в прах.
— И это хорошо сказано, — подхватил монах. — Смею напомнить то, что говорил Будда. Он вопрошал: «Как вы думаете, о подвижники, это тело является вечным или невечным?» — «Оно невечно, о Благодатный». — «Невечное является счастьем или страданием?» — «Оно мучительно, о Благодатный». — «Но разве разумно думать о невечном, преходящем и мучительном: это мое, это есть Я, это и есть моя вечная душа, моя нетленная самость?» — «Нет, конечно, о Благодатный». — «Следовательно, о подвижники, все тела в прошлом, настоящем и будущем, как наши собственные, так и других существ, как прочные, так и хрупкие, должны быть поняты соответственно их подлинной природе: это не мое, это не Я и это не моя вечная душа»[365].
— Чжуан-цзы сказал, что для настоящего человека нет собственного «я», — подтвердил Фа-и.
— А о пустоте? — напомнил император.
— О ней говорил Лецзы. Некто спросил его, почему он ценит пустоту? И тот отвечал, что нет ничего лучше покоя и пустоты, в пустоте обретаешь свое жилище.
— Это же ученик ученика Лао-цзы? — уточнил монах. — Как хорошо сказано! Как будто о ниббане.
— Да, мы видим, что ваши слова подтверждаются, — произнес благосклонно император. — Но продолжайте, учитель Трипитаки.
И монах поведал еще о статуе Будды, что излучает свечение, а по ночам всем кажется, будто она передвигается.
Там неподалеку есть разрушенный монастырь, в нем келья Паршвы, о чем свидетельствует надпись на стене. Этот Паршва был ученым брахманом, а как ему исполнилось восемьдесят, он встал на путь Дхармы, обрядился в рубище и покинул дом, сопровождаемый насмешками взрослых и улюлюканьем детей. И старик дал клятву постичь Трипитаку, обрести шесть чудесных способностей, а до этого не ложиться на циновку. И три года он провел в бдениях и учениях, изучил Трипитаку, обрел шесть чудесных способностей…
— Каких же? — спросил Фа-и.
— Первая — охватывать весь мир форм мгновенным взором; вторая — слышать все, что слышимо; третья — знать помышления живых существ; знать все прежние рождения; пребывать в любом месте; уничтожать заблуждения.
— А вы? — тут же спросил советник Фан Сюаньлин.
Махакайя смутился, но быстро взял себя в руки.
— Мне, недостойному, приходилось больше уделять времени изучению языков и переводам. В Наланде я перевел на санскрит «Дао дэ цзин».
Император взглянул на Фа-и и молвил:
— Неспроста вы поддержали в нужный момент этого монаха.
— Ваше Величество, мне лишь дорога истина, — ответил Фа-и.
— Надо и нам, — сказал император, — учинять диспуты ради истины.
— Только пусть проигравший не потеряет язык, — откликнулся Махакайя и рассказал, что в том же монастыре есть и келья Васубандху, в которой он составил «Абхидхармакошу», а рядом башня учителя Васубандху Маноратхи, который из-за поражения на диспуте отрезал себе язык и умер. — Языка и жизни ему стоила оговорка, что дым предшествует огню. Царь и противники Маноратхи подняли крик, что так не бывает.
— Разве они неправы были? — спросил Фан Сюаньлин с иронией.
— Мне, недостойному, приходилось добывать огонь огненным кристаллом, — ответил монах. — Поймав луч солнца, я направил его на сухую труху, и сперва появился дымок, а как я подул — вспыхнул и огонек.
— Я такое тоже видела, — внезапно подала голос молодая женщина.
Все воззрились на нее. Молодая женщина, дородная, с круглыми щеками и вспыхивающим и тут же гаснущим взором, быстро взглянула на императора. Тот кивнул, и она продолжила:
— Мой отец У Шихоу издавна торгует лесом в Личжоу, и на праздники все показывают свои умения: одни рубят толстые бревна, другие бегут с бревном на плечах наперегонки, третьи переплывают на бревнах реку. А еще — трут огонь, как все это называют. И у кого первого пламя вспыхивает, то получает награду.
— Жаль, что у того мудреца не было такой помощницы, — с улыбкой заметила зрелая женщина.
— Но он же был монахом Дхармы? — возразила молодая женщина.
— Совершенно верно, — подтвердил Махакайя.
— Когда мы почием на желтых водах[366], — с некоторой торжественностью произнес император, — вы тоже станете монахиней.
И темные глаза молодой женщины загорелись. Но тут же потупившись, она спросила:
— Разве монахам и монашкам этого учения можно быть вместе?
— В некоторых случаях — да, — отвечал Махакайя. — Когда монашка странствует, что случается, конечно, очень редко, то ее принимают в мужской монастырь, если поблизости нет женского. Но долго она там не может оставаться. Мне доводилось встречать девушку, по какой-то причине скрывавшуюся под видом шраманеры, послушника в мужской обители. В том городе, да и вообще нигде поблизости просто не было монастыря для женщин.