— Учитель Трипитаки, — громко возгласил евнух, бросивший взгляд на водяные часы, — Феникс уже излил шесть кэ.
— Но позвольте узнать, — сказала зрелая женщина, — цветочная жертва была напрасной? Вы так и не сказали.
— Перестали ли болеть зубы у Дантаха? — переспросил монах и развел руками.
— Чуда не случилось? — иронично спросил советник Фан Сюаньлин.
— Вскоре мы переправлялись через реку Субхавасту[367], чтобы войти в город Пушкалавати, древнюю столицу Гандхары, и Дантах упал в воду с лодки, быстрое течение его подхватило… Джанги бросился за ним, но только чуть сам не утонул. Дантах не умел плавать. Субхавасту забрала его.
Глава 9
Махакайя по дороге в монастырь думал о вопросе советника Фан Сюаньлина и видел ясно, что в нем таилась опасность. Кому дозволено проникать в мысли Сына Неба? И если кто-то обладает такой способностью, то он опасен для государственных дел. По сути, это лазутчик. Йогин Кесара предупреждал Махакайю об этом. Махакайя и сам потерял желание овладевать этим умением после того случая. Но, видимо, семена, посеянные йогином, подспудно вызревали и вот дали неожиданные ростки. Только все получилось помимо воли монаха и совсем не так, как учил Кесара в своей пещере. В сознании монаха воздвигся не кристалл хрусталя. Вместо хрусталя — зимородок. Это было неожиданно. Но что же этот зимородок «увидел»? Какую «рыбешку» он схватил? Это были рыбешки звучания мыслей императора?
Придя в монастырь, Махакайя уединился в своей келье, — наставник, видя, сколь велик интерес двора к монаху, переменил свое отношение к нему. Махакайя предался санъяме на зимородке. Надо было очистить сознание от присутствия этой птицы. Он снова и снова вызывал в воображении ее образ: острый клюв, оранжево-изумрудно-голубое оперение, бусины глаз, стремительный полет. И, вызвав образ, начинал рассеивать его. Для этого он создавал поток ветра. И ветер, настигнув птицу, разрушал ее: подхватывал оранжевые перья, голубые перья и перья изумрудные и летел дальше, завихряясь, кружась, и это уже был просто поток воздуха, окрашенный в голубое, оранжевое и изумрудное, и эти цвета бледнели, исчезали, пока вовсе не растворились: в пустоте веял лишь ветерок, чистый и прозрачный…
Под вечер шраманера пришел и сказал, что в монастырь явился заместитель начальника ведомства наказаний господин Янь Либэнь. Махакайя вышел ему навстречу. На художнике был все тот же халат коричневого цвета с желтой оторочкой и круглым воротом, узкими рукавами, голова была так же повязана черным платком путоу с большой «шишкой» для собранных на макушке волос и красной вставкой на лбу. Махакайя снова поразился его глазам, чем-то напоминавшим стрекоз или узких бабочек с четким узором.
— Я пришел посмотреть привезенные вами, учитель, книги, изображения и изваяния, — сказал художник.
И они пошли в хранилище, где все, что собрал за много лет странствий монах, было сложено вдоль стен на полках и в деревянных больших ларцах.
— Им, конечно, здесь тесно, — сказал художник.
И Махакайя сразу проникся к нему симпатией. Он тоже думал как-то так о свитках и буддах из глины, камней и бронзы. Махакайя доставал свитки и некоторые осторожно разворачивал; вынимал изваяния, и художник их разглядывал так, словно сам все мгновенно ваял, — столь ясны и напряженны были его глаза. Больше всего ему понравились красочные картинки на хлопке и досках. Точнее — поразили его. Все-таки они были слишком яркими и…
— Они слишком горячие, — сказал Янь Либэнь. — Пламенеют. Я полагал, что уравновешенность — главная черта вашего учения. Но по этим работам так не скажешь. Наше художество, художество мастеров Поднебесной более гармоничное и сосредоточенное. Вы так не находите, учитель?
— Наверное, вы правы, заместитель начальника Ведомства наказаний господин Янь Либэнь.
Художник поморщился.
— Прошу вас, учитель, называйте меня без моей должности, просто мастер Либэнь. Как вы можете догадаться, главное, чем я занимаюсь, — это художество. Мой брат Янь Лидэ в лучшем положении, он занимает должность министра общественных работ. Но, честно сказать, к наказаниям я не имею никакого отношения.
Они помолчали, разглядывая изображения бодисатв, будд.
— До путешествия на запад, — сказал Махакайя, — я подружился с живописцем, его имя Шаоми. Знаете ли вы его, мастер Либэнь?
По лицу художника пробежала улыбка, глаза-стрекозы затрепетали прозрачными крыльями.
— Знаю.
— Где он сейчас? — живо спросил Махакайя.
— Где-то в степях. Ведет лошадей в Чанъань.
— Курыканских?! — уже и вскричал монах.
Мастер Либэнь кивнул.
— Возможно. Именно за ними и отправилось посольство почти год назад. Как вы знаете, Его Величество неравнодушен к этим созданиям. И, узнав, что его предшественник уже пытался заполучить небесных коней, он не мог поступить иначе. А Шаоми всюду об этом рассказывал в винных погребках Западного да и Восточного рынка. Канцелярии это стало известно. Поэтому Шаоми и вызвали во дворец. И он показал свое искусство… — Мастер провел рукой по нитям бороды, улыбаясь.
— Как вы находите его работы?
— А вот в них и есть такая же горячность, — сказал мастер Либэнь, кивая на индийские изображения. — Но талант Шаоми — как подогретое в чайнике вино, и его картины им пропитаны. А эти индийские мастера?
— Индия, мастер Либэнь, пламенеет, языки ее помыслов тянутся к небу. Это изначальное опьянение жизнью, музыкой, мыслью и природой. Но помыслы их строги. Ученых в Индии больше, чем в Поднебесной, языковедов, переводчиков, звездочетов, архитекторов. Пойди в любой лес Индии, и повстречаешь там араньяка, лесного отшельника. Жрецов там великое множество. Джняна — знание — разлито в воздухе, и отшельники улавливают его в созерцании. Древний мудрец Уддалака говорил, что по одному комку глины узнается все, сделанное из глины. Все видоизменения — лишь имя, форма, слова, а основа — глина.
— Это как Ком Дао, — сказал мастер Либэнь.
— Ком пустоты?
— Да. На нем зиждется мироздание. И пустота всюду. Из сочетаний пустот рождается картина. И руина говорит сердцу больше, чем целый дом.
— Как хорошо вы заметили, мастер Либэнь, — сказал Махакайя. — Мне не раз приходилось испытывать эти чувства в Индии, руин там много. Но и много новых городов и построек и людей с шульбасутрами на устах. Шульба — это веревка, струна, канат. Шульбасутра — собрание правил измерений с помощью веревки, а также правила исчислений, ориентировки по странам света, построения квадрата, равновеликого сумме или разности двух квадратов. Они говорят: «Как гребешок на голове павлина, как драгоценный камень, увенчивающий змею, так и ганита на вершине наук»[368]. Ганита — арифметика. И они перед счетом десять ставят знак пустоты, которая именуется шунья. Это дыра, небо, пустое предшествует единице, двойке и так далее. Точка и маленький кружочек. Все это и многое другое записано в труде великого ученого Арьябхаты. Мудрец писал, что Земля не стоит на месте, а кружится среди неподвижных звезд.
— Разве это возможно?
— Думаю, нет. Что может быть прочнее земли?.. — И тут Махакайя вспомнил землетрясение в Хэсине и поправился: — Хотя бывает и по-другому… А еще он утверждал, что солнечное затмение происходит потому, что Луна закрывает Землю, а если на Луну падает тень Земли, то бывает лунное затмение.
— Это безумие! — воскликнул мастер Либэнь.
— Думаю, что так, — согласился монах. — Но такое безумие и заставляет разгораться пламени мысли. Потому вся Индия и пламенеет. Потому там и явился на свет Татхагата. Учение Упанишад начинается с пяти огней, на которых боги свершали жертвоприношение. Первый огонь — иной мир, второй — Парджанья, из него дождь, третий — земля, из нее пища, четвертый — мужчина, из него семя, и пятый — женщина, из нее зародыш. Так учат иноверцы, но дхьяна на пяти огнях помогает и в Дхарме. Татхагата учил созерцанию всего мира, без изъятий. Главное — верное понимание всего существующего, в том числе и различных учений.
— Как и Дао.
— Совершенно верно.
— Мне по душе ваше учение, — признался мастер Либэнь. — Но я предпочитаю оставаться на пути Дао… И не только Дао, но и учения Кун-цзы. Можно сказать, я приверженец давней традиции ветра и потока[369].
— Патриарх ветра и потока, — подхватил Махакайя, — Чжи Дунь, был последователем Дхармы.
— Не спорю. Но в ветре и потоке много Дао. Чего стоят стихи Чжи Дуня о путешествиях к бессмертным. А ведь вы не признаете бессмертия. Но в ветре и потоке это было. И он составил комментарий к главе «Вольные странствия» из «Чжуан-цзы», которые продолжают всех восхищать и поныне. Именно это толкование привело в восторг великого каллиграфа Ван Сичжи, когда он на пути в Шаньсянь проходил округ Гуйцзи и решил навестить этого монаха, слава о котором уже распространилась, в монастыре Линцзясы.
— Мне помнятся строки из его оды: «Упорнее, упорнее трудитесь! Восшествие на Путь еще не совершилось…»
— «Прильнем к божественному Дао при полном придержании недеяния-увэй», — подхватил мастер Либэнь, и его сияющие глаза сверкали, как крылья стрекоз на солнечном ветру. — Устав от пребывания в столице, куда его пригласил император, он написал прощальное письмо, в котором скорбел об отсутствии гуманности, — со вздохом добавил художник. — И учил, что при недеянии-увэй Поднебесная сама собой способна двигаться, а наказания и награждения сами собой могут свершаться. А его путь — в горы, где он хочет питаться овощами и пить воду из чистой канавы. Ибо его влекут необъятные просторы, и он обращает взор свой к востоку. И под конец он просит императора отпустить его как птицу в чащобу. А потом и сам выпустил на волю подаренного почитателем журавля.
Мастер Либэнь умолк, глядя куда-то в сторону.