— Так лучше вовсе не родиться? — спросил Фа-и задумчиво.
— Это зависит от кармы, — сказал Махакайя. — Если она обесцветилась, то и не будет больше рождений, цепь прервется.
— Позвольте узнать, — подал голос мастер Либэнь, — какого цвета она бывает?
— Карма бывает черной и белой, черно-белой и не белая, и не черная. Черная — у злодеев. Бело-черная у вершащих добро и зло. Белая — у подвижников. Не белая и не черная — у отшельников, очистившихся от страстей и готовых к ниббане.
— Могу ли я спросить? — снова подала голос У Мэй.
Император сделал знак, и она спросила:
— Значит, и монах готов расстаться со своими глазами? Или руками? Ногами? Если их отсечь?
И веер в ее руке полыхал.
— Глупый вопрос! — запротестовал император. — Можете не отвечать, учитель. Но должен признаться, что поступок этого царя и нам показался странным. Ведь глаза царю нужнее, чем нищему брахману, не так ли? От брахмана зависит только он сам. От царя — царство и его подданные.
— Смею напомнить, — сказал евнух Гуань Пинчжун, — что Ваше Императорское Величество жертвует всего себя своим подданным.
И все посмотрели на евнуха, У Мэй быстро подняла веер, скрывая улыбку.
— Прошу дослушать джатаку до конца, — молвил Махакайя. — Слепой царь в парке предался дхьяне, и трон царя богов Шакры припекло снизу. Он понял, что слепцу надо вернуть зрение. Ведь явиться царю в образе нищего брахмана решил именно он, как только его достигли помыслы царя о желании жертвы. И предводитель богов Шакра снова предстал перед царем и спросил, чего тот желает. Шиби отвечал, что желает одного — смерти. «Потому что ты слеп?» — спросил Шакра. — «Да». — «Нет, ты не умрешь, а получишь глаза, но другие». И зрение вернулось к Шиби. И стал он видеть далеко и сквозь скалы и стены. Глаза эти назывались очами совершенства в правде. И прослышавшие о том люди стали собираться у дворца. И царь Шиби к ним вышел и молвил так: «Жители царства Шиби! Посмотрите на мои чудом вернувшиеся глаза и отныне не принимайте трапезу, не поделившись ею с кем-нибудь».
Советник усмехнулся.
— И ради того стоило выдирать глаза? — спросил он, взглядывая на монаха, потом на императора.
— Ваша милость, — отвечал ему монах, — когда мне довелось переправляться через Гангу, лодочник правил совсем не к тому месту, куда нам нужно было и где ожидал его брат, разжегший костер, потому что было уже поздно, а много выше — на повисшую низко над водами звезду. И на мой вопрос, зачем он правит на звезду, лодочник ответил, что всегда надо править выше, выше, ибо течение снесет.
— Разумный ответ, — одобрительно произнес император. — Вы удовлетворены, почтенный советник? — Он улыбнулся. — И мы уже раздумываем, не назначить ли во дворец монаха? Чтобы выслушивать его советы?
Это была, конечно, шутка. И собравшиеся встретили ее улыбками. Но Фан Сюаньлин не улыбался.
— Ваше Императорское Величество, — сказал он, — боюсь, в таком случае десять тысяч дел Поднебесной обернутся десятью тысячью безделиц и все придет в расстройство.
— Но царство… Ашоки? — Император взглянул на монаха. — Ашоки царство, оно процветало. Хотя он окружил, как мы поняли, себя монахами этого учения. И сам вступил на путь Дхармы.
— А окружали это царство такие же мирные царства? — спросил сановник, хмуро взглядывая на монаха. — У воинов луки расцветали? И в колчанах были лотосы?
Император улыбнулся, присутствующие засмеялись.
— За Великой стеной в степях лотосы не цветут, — продолжал сурово сановник Фан Сюаньлин, и его высокий лоб бликовал в отсветах из окон. — И в сердцах степняков не птицы поют, а воют волки.
Император от удовольствия даже зажмурился и чуть было не захлопал в ладони, но просто сложил руки.
— Но прекратим споры, — сказал он, — и лучше послушаем учителя. Сведения о странах удивительны и всем нам полезны. Продолжайте, учитель.
— Дальше лежал город Балуша. Здесь царевич Судана подарил брахману прекрасного белого слона своего отца-царя и был изгнан, ибо не отец, а горожане, подданные, разъярились такой щедростью и закричали, что для управления царством царевич слишком щедр и мягок, путь уходит. Пребывая на горе Даньдолоцзя, он отдал брахману своего сына с дочерью. Такова была его щедрость. Тому учит Татхагата: раздавайте, и вы будете чисты; и многое вам вернется. Так случилось и с царевичем, — ему вернулось царство, а народ выкупил его детей.
— Это сказки! — не выдержав, молвил евнух. — Полезны ли они?
— Джатаки — создание народа Индии, — отвечал Махакайя. — Им можно верить, можно и не верить. Но знать их — значит, знать и тот народ.
— Хороший довод, — рек император.
И Махакайя продолжал рассказывать о пути из города Балуша, к монастырю у горы, на которой жил тот царевич, и брахман стегал лианой его детей, и кровь, пролившаяся от наказания, окрасила там землю, — и до сих пор камни и травы красного цвета.
— Я видел это собственными глазами. Поблизости обитель одного древнего риши, которого совратила блудница, да так, что поехала в город на его плечах.
И при этих словах талантливая супруга У Мэй взмахнула своим веером и бросила взгляд на большеухого плотного Ли Чжи.
— А дальше есть гора, и на зеленом камне там проступает изображение прекрасной супруги Махешвары[373] по имени Бхимадэви. К камню стекается народ из всех стран Индии. Но допускаются к смотрению лишь те, кто семь дней будет поститься полностью. Мы не постились и не смотрели, презрев ритуал иноверцев. Дальше лежит город Удакабханда на правом берегу Синдху. Город — полная чаша. И жители его богаты и радостны. На базарах множество торговцев со всех стран. Но мне интереснее этих богатств богатства другие. Хотя Джанги и спорил со мной и даже хотел оставить меня, чтобы подольше побыть в том изобильном городе. Но меня влекло селение на северо-западе, ибо там, как сказали монахи, родина великого человека Буквы. Имя его — Панини. Он составил в древние времена «Вьякарана-шастру» и иные труды. Он хотел привести в порядок письменность Индий. И долго странствовал, пока не повстречал дэва Махешвару, который обещал ему помощь. И глаза, ум Панини исполнились остроты и ясности. В копилке у него была тьма слов. И он осветил своим разумом ту тьму и создал великую книгу в четыре тысячи сутр «Аштадхьяи» — «Восьмикнижие». Это книга о языке. Это чистое море, в которое должен окунуться любой переводчик с санскрита. И я в нем омылся. А также в трудах его учеников Катьяны и Патанджали. «Йога-сутры» Патанджали хранились в пещере йогина Кесары, о котором я еще поведаю. Панини изучал санскрит. Это священный язык. Хотя Будда и говорил: «Вы не должны перелагать слова Будды на ведийский язык. Поступающий так совершает грех. Я говорю вам, бхикшу, учите слова Будды каждый на своем собственном языке». Но все же санскрит стал языком Дхармы, а еще и пали, язык Страны Льва. Панини говорит о многом, упоминает предшествующих мудрецов и рассуждает о музыке: музыкантах, певцах, инструментах. И даже о танцах. И его труд — это музыка букв, музыка слов. Раскрой его — и она звучит зримо…
— Простите, учитель, — остановил его даос Фа-и, — как это? Музыка — то, что мы слышим. Слышим мы ушами. — И он коснулся мухогонкой с оленьими хвостами своих ушей. — А видим — глазами.
— Музыку и звуки можно видеть, — ответил Махакайя.
— И вы это умеете? — быстро спросил советник, остро глядя на него.
— Нет, — ответил монах.
— Это правда? — не отступал советник.
— Лишь иногда, — вынужден был признаться Махакайя, уклоняясь от пачкающей карму лжи. — Но мне доводилось встречать тех, кто умел это делать. Селение Полодуло, где родился Панини, довольно большое. И там обитает много риши и учеников. Все взыскуют мудрого Слова. Говорят, что сам Панини был тупым учеником. Да, пока не встретился с Шивой. Еще рассказывают про ступу посреди селения: это место, где архат, пришедший из Кашмира, спас от побоев ученика брахмачарина. Брахмачарин — это тоже ученик брахмана, но тот юный отрок, которого он таскал за волосы и колотил, был на самой первой степени ученичества, а брахмачарин уже и стар. И архат спросил, зачем он это делает? Брахмачарин отвечал, что заставляет его выучить «Шабдавидью» Панини, то есть «Науку о языке». А юный отрок не разумеет. И архат ему открыл тайну: этот отрок и есть Панини. Круг перерождений вынес его, как круг ветра пылинку, сюда, снова в это селение. Только он уже постиг тщету всех книг и писаний и постиг мудрость Дхармы, что выше письменных слов. Ведь даже птицы могут это постичь. На берегу Южного моря стояло сухое дерево с дуплами, в коих жили пятьсот летучих мышей. И купцы, остановившись под ним, развели огонь, и один стал читать «Абхидхарма-питаку», и, хотя древо было объято огнем, летучие мыши внимали чтению и не улетали. Так и погибли. Но переродились людьми и стали мудрецами Дхармы. Царь Канишка созвал в Кашмире святых для составления «Вибхаша-шастры» — числом пятьсот. И это были те самые летучие мыши из сухого дерева на берегу Южного моря. Старый брахмачарин сказал, что все-таки те летучие мыши внимали книжному слову. «Они внимали, — ответил архат, — только звукам и стали святыми». — «Но звукам книжного слова», — снова заметил старик. «Звукам истинной мудрости», — сказал архат. И старик достиг просветления в этот миг и отпустил отрока с архатом следовать путем Дхармы.
— Так это был Панини? — спросил каллиграф Чу Суйлян. — Где же он сейчас?
— Может быть, среди ваших учеников, мастер, — ответил Махакайя.
— Но среди моих учеников нет варваров, — возразил Чу Суйлян с добродушной улыбкой.
— Панини мог явиться и в облике ханьца, — сказал Махакайя. — Если, конечно, в том перерождении ему не удалось добиться кармы не белой и не черной.
— А может, это вы, учитель? — спросил тогда Чу Суйлян, посмеиваясь и поглаживая седую бородку.
— Мне далеко до совершенства Панини, — отвечал монах и продолжил: — Дальше лежала виноградная страна Удьяна. Виноград там в изобилии, его давят, готовя сок, вино, сушат в глиняных сооружениях с дырами в стенах, чтобы сквозь них веял воздух. По склонам гор растут леса, и дерева для построек достаточно. Фруктов много, а вот хлеба скудные. Жители отличаются робостью и склонностью к обману. Много книжников, ученость в почете. Заклинателей почитают. Предпочитают носить белые одежды. Монахов и монастырей Дхармы все меньше.