Джанги замолчал, оглядывая подошедших паломников, монахов и повторил: «Да, своим одеянием!»
Люди эти догнали нас, чтобы, видимо, схватить, но сразу не стали это делать, а принялись слушать черного монаха, сверкающего своим единственным глазом и ослепительно белыми зубами. И тот вдохновенно продолжал:
Учение, что дхармы пусты —
Своим местом.
Опираясь на это, проповедуй Дхарму!
Если во время проповеди этой Сутры
Найдутся люди, которые будут злословить,
Поносить тебя, избивать мечами,
Палками, камнями,
Думай о Будде и будь воистину терпелив!
В тысяче, десяти тысячах, коти[376] земель
Я выявляю мое чистое неразрушимое тело
И неисчислимые коти кальп
Проповедую Дхарму живым существам.
Пришли сюда и слуги вместе с каким-то важным господином, и они тоже слушали.
Собирать их вместе
И побуждать слушать Дхарму.
Если какой-нибудь человек захочет со злостью
Напасть на них с мечами,
Палками или камнями,
Я направлю тогда посланцев в облике человека,
Которые будут защищать их.
Если человек, проповедующий Дхарму,
Будет в одиночестве пребывать в уединенном месте,
В котором царит покой,
Где не слышно человеческих голосов,
И будет читать и декламировать эту Сутру,
Тогда я выявлю перед ним
Мое чистейшее и сияющее тело.
Все взгляды были устремлены на сухопарого жилистого черного монаха в потрепанной застиранной одежде, которая еще и намокла от мокрого исподнего, на его посох из красного сандала. И он продолжал:
Этот человек будет с радостью
Проповедовать Дхарму,
Разъясняя ee без препятствий,
Так как будды будут охранять его
И помнить о нем.
И он приведет к радости великое собрание!
Тот, кто приблизится к этому Учителю Дхармы,
Вскоре достигнет Пути бодисатвы.
Тот, кто прилежно учится у Учителя Дхармы,
Увидит будд, бесчисленных,
Как песчинки в Ганге.
И Джанги умолкнул. Но лишь на мгновенье. Вынув из мешка раковину, он приложил ее к толстым губам и затрубил так, что дрожь пробежала рябью по лицам собравшихся. И они ему поклонились. А кто-то сказал: «Уж не Царь ли Врачевания сам явился?» И я подумал, что Джанги удачно выбрал именно это место из великой сутры. Ведь и у Царя Врачевания, бодисатвы, лик был темно-синий. По крайней мере, таким его иногда изображают. И Джанги поклонился им в ответ. Поклонился и я. И, сопровождаемые почтительными репликами и даже восхищенными возгласами, мы пошли своей дорогой.
«Почему ты выбрал именно это место сутры?» — спросил я, когда мы ушли на значительное расстояние и вошли в проход между горами, где поблизости возвышается ступа Ашоки. «Клянусь зубом Будды, я больше ничего не знаю из „Лотосовой“, — ответил Джанги. — Выучить про Царя Врачевания мне посоветовал один слепой бхикшу в Кашмире». — «Слепой?» — «Да. Когда мы с ним заговорили, он спросил, каков я обликом? Я ответил, что без глаза и иссиня-черен. Тогда он и посоветовал мне знать назубок эту гатху. И она меня не раз выручала. И я благодарен тому прозорливцу слепцу».
Пройдя между гор, мы оказались у разрушенного монастыря. Но там нашлась келья, где мы и заночевали, слушая подвывания шакалов и уханье сов. Утром путь привел нас к другой ступе Ашоки, которая в дни праздника, как нам сказали, светится, а с неба на нее падают цветы. Здесь исцелилась женщина, больная проказой. Она молилась, убирала мусор и нечистоты и рассыпала цветы, а с озера принесла лотосы и тоже устелила им землю, и тогда ее проказа исчезла, а сама женщина стала красива и благоуханна, как лотос.
«Мне кажется, — сказал Джанги, выслушав эту историю от местного монаха, — и я уже благоухаю лотосами после купания». Монах потянул носом и поморщился. «Что, нет? — спросил Джанги. — Да, я не женщина». — «Ты купался в Элапатре? — спросил монах. — И не утонул?» — «Освежил знание „Лотосовой“». — «Ты коснулся четвертого сокровища, — сказал старый монах, тряся лысой головой. — Татхагата говорил: Вот четыре махараджи, стерегущие четыре великих сокровища: Пингала в Калинге, Пандука в Митхиле, Элапатра в Гандхаре и Шанкха в Варанаси». — «Ради этого стоило сбивать ноги», — ответил Джанги. «Лишь бы потом не потерять голову», — заметил монах, тряся головой. «Что такое ты говоришь?» — вспыхнул Джанги. — «Как? Разве вы не знаете, что Татхагата, будучи здесь бодисатвой в облике царя Чандрапрабха, принес жертву, отрубив себе голову? И хотя ты не бодисатва, но — береги голову», — сказал монах, и его лысая голова на жилистой шее всё тряслась, как некий плод под ветром. «А ты свою, как видно, не уберег, — бросил на прощание Джанги. — И знай, мое имя — Айдхабхарт аджмасья. Разве твои наветы заставят свернуть Воина пути?» И он засмеялся, показывая крепкие зубы совсем не пожилого человека. Эти сверкающие белизной зубы, хотя и с большой прорехой в верхнем ряду, по моим наблюдениям, многих озадачивали и заставляли внимать словам, перелетающим подобно птицам такие снеговые вершины, с особым чувством. Образ Джанги двоился, как та роспись на ступе. Был он почти стар и в то же время молод.
Я начал порицать его за грубость, но Джанги отвечал, что сам, как четырехглазая собака огнепоклонников, видит смерть и нечего ему заговаривать дорогу.
«Но ты хотя бы оказал почтение стенам монастыря, в котором писал книги Кумаралабдха, светильник мира, патриарх Дхармы». — «Почтение Кумаралабдхе! — воскликнул Джанги, останавливаясь и, обернувшись к монастырю, кланяясь. — Но не монахам, здесь живущим, — добавил он. — Монастырь в запустении». — «Монахов мало». — «Да и те — гадатели».
И мы продолжили наш путь и вскоре пришли к ступе, которую возвел Ашока в честь царевича, лишившегося зрения из-за навета мачехи. А было так. Царевич, сын первой царицы, был красив и добр. Мачеха пыталась совратить его, но тот отверг ее, и тогда она задумала недоброе, посоветовала царю дать в управление сыну область Такшашилу, а когда царевич стал там править, послала приказ царя, скрепленный отпечатком его зубов, как было принято, выколоть глаза царевичу за какие-то прегрешения. Что и было сделано чандалой. И слепой царевич покинул дворец, ходил повсюду, прося подаяние, зарабатывая игрой на ви́не. Однажды он вновь попал в родной город, и царь услышал его игру и песнь, узнал его. Злое деяние раскрылось, мачеха была наказана. А царь просил архата в Монастыре Дерева Бодхи вернуть сыну зрение. И тот собрал людей и начал читать им проповедь, попросив собирать слезы, если слова проймут их. И слушатели плакали. И теми слезами омыли глазницы царевича, и он прозрел.
Джанги обратил свой глаз на меня и сказал, что бывал уже здесь и, узнав историю этой ступы, хотел испытать это средство. Но потом передумал. Почему? Да одним глазом он видит сильнее и больше, глубже. И такова его карма — быть одноглазым. Наверное, в предыдущих рождениях он что-то сделал не так. Бремя кармы надо нести без стенаний. Хотя иногда и кажется это несправедливым. Ведь прошлое перерождение — было ли оно? Если прошлого времени просто нет. Нет и будущего. И только искра настоящего нам доступна… Или тоже неуловима.
«Но раз все имеет причину, то и настоящее ее имеет, — сказал я. — Одна дхарма занимает свое место настоящего. Потом ее сменяет другая дхарма. Не могут одно и то же место занимать две дхармы. И дхарма ушедшая — это уже прошлое, дхарма не пришедшая — будущее. Между ними — дхарма настоящего. И она — причина последующего». — «А влияет ли на нас будущее?» — спросил Джанги. «Надеюсь, удастся это и многое другое узнать в Наланде». — «Я бывал там, — сказал Джанги. — Провел почти год, но так и не узнал. И ушел дальше…» — «Сам?» Джанги растянул толстые губы в улыбке: «От тебя ничего не скроешь. Меня прогнали за строптивость. И я туда не хочу возвращаться… Но тебя провожу, Черная голова».
И мы пришли в страну Сэнхэбуло, на западе которой протекает Синдху. Там было холодно, моросил дождь. Жители были храбры на вид и грубы. У них нет правителя, а подчиняется страна Кашмиру. Рядом с городом есть ступа Ашоки, окруженная десятью прудами с берегами, выложенными камнями. Отовсюду льются ручьи, очень быстрые, звучные, будто драконы. И рядом пустой монастырь. А подальше и место священное для иноверцев джайнов: здесь Махавира Джина обрел свою истину. Ему темным и жестоким казалось учение вед. Ритуалы, кровавые жертвы… Взять хотя бы ашвамедху, приношение в жертву коня. Лучшего коня выпускали на волю, а за ним по пятам следовал царь с войском. И правители земель, на которые приходил конь, должны были покориться. Если не соглашались, начиналось сражение. И так продолжалось год. Год кровавых жертвоприношений. Поля сражений пропитывались кровью, реки окрашивались кровью, кровь испарялась под солнцем и проливалась красным дождем. И наконец в столице собирали покоренных правителей, выводили на деревянный помост умащенного и украшенного цветами и драгоценностями того коня. К нему восходил не жрец, а сам царь в белых одеждах, с острым мечом. И под пение брахманов он убивал коня.
— Варвары! — не выдержав, воскликнул император. — Мои боевые кони все доживают до старости, их моют, задают им отборный корм, и музыканты услаждают их слух игрой на цинях и флейтах. Нет лучше и преданней животного, чем конь. И вы это знаете не хуже меня, учитель.
Махакайя склонил гладко обритую голову в знак согласия.
— Хорош ли уход за вашим конем Бэйхаем? — спросил император.
Махакайя удивленно взглянул на него. Император запомнил его имя. Монах сказал, что всего у коня в достатке.
— Мы можем распорядиться о предоставлении места в императорских конюшнях, — сказал император.
Монах поблагодарил, но отказался, сославшись на то, что каждый день разговаривает с конем.
— Но вы и со всеми нами каждый день здесь разговариваете, — возразил император. — Вот и сегодня снова пришли. Не лучше ли вам переселиться во дворец?