авай деньги!
— Погоди, ты еще ничего не сказала, что ожидает меня в девичестве.
— Тогда добавь еще гривенник. Деньги-то у тебя есть?
— Не бойся, есть.
— Ну, тогда поворожу еще. По темному небу проложена светлая прямая дороженька. И ходит по ней прекрасный ангел господень, за плечами у него крылья, глаза как у сокола, брови как у соболя. На какую девушку он глянет, той и счастье привалит. Тот ангел уже посмотрел на тебя, поэтому дорога твоей жизни прямая, как та, что на небе, глаза твои как звезды светятся, тело твое стройное, как у самого ангела, голос у тебя соловьиный, на лицо твое вовек не налюбуешься…
— Это все я и сама знаю, — прервала ее Амина, — ты расскажи о том, что мне неизвестно.
— Не торопись, все расскажу. Ты в деревне первая красавица, как картинка. Парни страдают по тебе, а больше других страдает кудрявый гармонист.
— Нету у нас такого гармониста, — возразила Амина. — Кудряш — не гармонист, так, пиликает немного.
— Потом полюбит тебя писарь, и они из-за тебя дойдут до поножовщины.
— Ой, этого не надо!
— Стой смирно, дай-ка еще руку! Хочешь верь, хочешь нет, но сбудется то, что на роду написано. Дойдет у них дело до крови. Но все обойдется, и выйдешь ты замуж совсем за другого, он будет со стороны.
— Бурлак какой что ли? — засмеялась Амина.
— Не встревай! Женится на тебе парень из другой деревни, когда же он помрет, выйдешь за односельчанина. Вот, теперь все я тебе рассказала, давай двадцать копеек!
Амина так же, как и ее мать, верила цыганкам, ворожеям и гадалкам. После гаданья цыганки ходила она еще к одной старушке, чтобы приворожила та к ней Эмана, чтобы никого, кроме нее, он не любил.
Старушка покивала головой: мол, понимаю, что тебе надобно, милая, и стала говорить старинный заговор:
— Серебряный дом, серебряный стол, серебряное блюдо. Как лежит спокойно серебряное яйцо на серебряном блюдце, пусть так же успокоится и сердце Амины. Золотой дом, золотой стол, золотое блюдо. Как лежит спокойно золотое яйцо на золотом блюдце, пусть так же успокоится и сердце Амины. Стоит серебряная гора, из-под серебряной горы течет серебряный родник. Как не сможет Эман пройти мимо этого родника, не испив воды, так же пусть не сможет он не полюбить Амину. Золотой базар, на золотом базаре золотые ягоды. Как не сможет Эман пройти мимо этих ягод, не отведав их, так же пусть не сможет не полюбить Амину. Как Луна к земле поворачивается, как Солнце к земле поворачивается, как вода в реке к устью стремится, пусть так же и сердце Эмана к Амине стремится.
Когда на другой день после посещения старушки Эман подошел к Амине и заговорил с ней, она быда уверена, что это действует ворожба. Амина не могла не заметить, что Эман все сильнее тянулся к ней.
Так шло все до того дня, когда свадьба в Луе вызвала у Амины подозрения и ревность. Эман ни в чем не был виноват, да только Амина об этом не знала…
Сейчас, отойдя от играющей молодежи. Амина с Эманом миновали деревню, вышли на луг. При ярком свете луны колышется высокая зеленая трава, ждет косарей, которые выйдут сюда после праздников. Глубокая колея, извиваясь змейкой, теряется вдали.
Куда мы с тобой идем? — спросила Амина и остановилась.
— Куда ноги несут.
— Сыгран, Эман, повесели душу.
— О чем тебе горевать? Давеча, как ты взглянула на меня…
— Нет, не надо играть… Лучше скажи что-нибудь…
— Что же тебе сказать? Хочешь, расскажу сказку?
«Значит, ему и сказать мне нечего», — с обидой подумала Амина, но постаралась, чтобы Эман не почувствовал обиды и сказала как могла равнодушней:
— Можно и сказку.
— Сказка моя длинная. Не надоест слушать?
— Нет.
— Ну, слушай. В давние времена поставил один мариец дом, крышу покрыл смолой. Прилетела на крышу ворона. Клюнула крышу — нос в смоле застрял, вытащила нос — хвост застрял, вытащила хвост — нос застрял, и так по сей день идет. Сказка туда, я сюда, а битое блюдо на печку.
— Ой, какая длинная сказка, — улыбнулась Амина.
— А теперь и вправду длинную расскажу.
— Рассказывай.
— Жил-был парень по имени Яндыган. Поехал он в дальнюю деревню выбирать себе невесту- Понравилась ему одна девушка, посадил он ее в тарантас, сел рядом, его друг — на козлах за кучера, вот едут они на паре, полдороги проехали, и встретился им мужик. Спрашивает мужик у девушки:
«Эй, Айвий, далеко ли едешь?»
Девушка вскочила на ноги, уперла руки в бока да как закричит:
«Да за кого-то замуж везут!»
Тут жених догадался, что его невеста — дурочка, вытолкал ее из тарантаса, а сам со своим другом уехал.
Досказав сказку, Эман рассмеялся было, но тут же вздрогнул:
— Отец женить меня хочет. Как бы и мне такая же дурочка не попалась.
— Будешь отцом девяти сыновей и семи дочерей…
— Что за радость… А ты мне скажи: жениться мне или нет?
— Мне-то какое дело?
— Неужели тебе нет до меня никакого дела?
— Сыграй-ка что-нибудь, давно тебя прошу.
— Не сердись, Амина! Ругай, как хочешь, только не сердись, — и Эман тихонько заиграл любимую Аминину мелодию.
Птицы давно умолкли, только издали чуть слышны голоса веселящейся молодежи. А тут, на лугу, нет никого вокруг, только двое молодых людей, парень и девушка, идут среди душистой травы. Что ждет их впереди? Просто добрые отношения или горячая любовь?
Только любовь или и жизнь семейная? Как бы то ни было, покуда они — не под руку, не обнявшись — идут по луговой дороге: он играет на гармони, она поет, и гармонь с песней разговаривают за них…
После праздника наступила пора сенокоса. Мужики вышли делить луга. Кугубай Орванче, опираясь на палку, идет вместе со всеми. Старик не знает, что здесь в праздничную ночь бродили Эман с Аминой, но заметил, что с той самой ночи сын стал задумчив и чуть ли не каждый вопрос теперь приходится повторять дважды, чтобы сын очнулся от своих дум и услышал.
Люди, собравшиеся на раздел, с мерными палками в руках толпились вокруг старосты. Когда Кугубай Орванче подошел к ним, парень в сапогах, подмигнув остальным, сказал:
— Поздно пришел, дедушка. Твою долю уже отдали.
— Мог бы не говорить, я без тебя знаю: богачи всегда бедняка обидят, — отозвался старик.
— Ну, ну, я же пошутил, — смутился парень.
— У тебя, брат Кугубай Орванче, нет никаких причин так говорить, — вставил свое слово мариец с нижнего конца деревни, — бросим жребий, кому что достанется.
— Мне-то хороший участок не достанется, — сказал Кугубай Орванче и закурил трубку.
Все двинулись на первый участок. В шапку покидали жребии на десять человек, парень в сапогах встряхнул жребии, зажал шапку. Орлай Кости опустил в нее руку.
— Достался участок Алкеч, — сказал он.
Потом перешли на второй участок, па третий, на четвертый — и только последний жребий вышел тому десятку хозяев, в которую входил Кугубай Орванче. К этому времени он совсем выбился из сил.
Взяли прутик потолще, разрезали на десять кусочков, каждый поставил на одном из кусков свою тамгу, и жребии положили в шляпу.
Когда закончили раздел, Кугубай Орванче вынул из-за пояса топор, вытесал кол, сделал метку-зарубку и вбил кол на краю доставшегося ему участка.
— Ладно, хоть трава тут не ахти какая, да уж какая досталась, — сказал он соседу.
— Если б твои участок достался кому-нибудь с нижнего конца, заставили бы снова тянуть жребии, — сказал сосед, — это только мы такие безответные.
— Да ладно уж, браток! Наверное, сам бог так рассудил…
На другой день всей деревней вышли косить.
Орлай Кости, досадуя на то, что ему полагается только один пай, как обычно, принялся пилить жену.
— Только девки у тебя живучи, а чтоб сына вырастить, на это тебя нету!
— Ох, отец, для чего ты это говоришь? Ведь на все воля божья… Что я могу поделать…
— «Что я могу…» Хоть бы один сын! А то майся тут — поле на одну душу, покос на одну душу! Эх, баба!
— Можно, как и в прошлые годы, прикупить несколько десятин.
— Сам знаю, что можно прикупить. А где деньги взять?
— Мои холсты продашь, вот тебе и деньги.
Дарья знает, что у мужа деньги есть, но завела речь о холстах, чтобы он не злился.
— Ну, тогда другое дело… Так что, когда голодранцы придут продавать свои сенокосы, ты их не гони, напои чаем, можно и водочки налить по полрюмки…
— Сумею, отец.
— Ты бы лучше сына родить сумела…
— Опять…
— Ладно, ладно, не спорь. Что муж велит, ты исполнять должна, ибо ты не что иное, как «сосуд дьявольский».
— Да будет тебе издеваться-то…
— Ладно. Некогда мне с тобой тут время зря терять. Кто придет участок продавать, пусть ждет, я через час вернусь.
— Далеко ли идешь?
— В лавку. Там, говорят, сегодня косы-литовки привезли, и брусок нужно купить.
Вернувшись из лавки, Орлай Кости прошел в избу, сел на лавку и, задумавшись о чем-то, молчал. Жена не осмеливалась заговорить с ним. Потом Дарья пошушукалась с Настей, и дочка спросила:
— Отец, о чем закручинился?
Он не ответил, но в свою очередь спросил:
— Никто не приходил?
— Никто, — ответила Дарья.
— Народ сильно напуган, — сказал Орлай Кости, — давеча урядник из волости Унура Эбата и работника с мельницы заарестовал.
— За что? — в один голос спросили Дарья и Настя.
— Говорят, Эбат каких-то бунтовщиков из волости в волость возил. Еще говорят, он замешан в том деле, когда в Боярсоле приезжего барина хотели сжечь. Вроде бы и оттуда пятерых забрали. Эх, не стало нигде покою. Не знаю, куда только жизнь идет.
— Тебе-то какое дело? Твое дело — сторона, — сказала жена.
— Кто против властей идет, тот против богатых, — наставительно ответил ей Орлай Кости.
— Не так уж мы богаты, чтобы нас трогать, — стараясь успокоить мужа, сказала Дарья.
— Да и не бедны, — обиделся Орлай Кости.
Настя, услышав, что отец считает себя богачом, чуть не рассмеялась, но, перехватив испуганный взгляд матери, прикрыла рот платком, вроде бы закашлялась.