— Ты, дядя, сейчас отнеси ему еду, он же голодный.
— Передам, передам.
— Ты возьми себе одну ватрушку, а остальные отнеси поскорее, ладно? Очень тебя прошу.
— Ладно, отнесу. Ступай, покуда начальство не явилось.
Но когда Амина собралась уходить, он остановил ее вопросом:
— Так как ты сказала — сестра? Или дочь?
— Дочь.
— Ну ладно, ступай.
Кугубай Орванче получил хлеб и масло, про ватрушки он даже не узнал. Хотя старик удивился, когда ему сказали, что передачу принесла дочь, на голодный желудок раздумывать об этом было некогда.
В камере темно. Не видно ни лавок с клопами в щелях, ни грязных, испещренных похабными надписями стен, ни голодных глаз сокамерников. Но Кугубай Орванче не стал дожидаться, котла его попросят разделить полученную еду, он угостил всех.
Поев, один из арестантов собрал хлебные крошки на ладонь, положив их в рот, сказал:
— А теперь, дедушка Орванче, расскажи, как вы стражника поймали в капкан вместо волка.
— Да я уж про это рассказывал.
— Ты обещал рассказать, как охотился в этом году.
— Да чего рассказывать? Лисиц добыл немного, четыре. Не повезло нынче. Зато зайцев порядочно настрелял. Зайцев сейчас много, даже соседский парнишка, двенадцатилетний, и тот трех домой принес.
— А насчет белок как?
— Белок нет. Уж лет пятьдесят будет, как в наших краях не стало белок. Били их без счета, вот и перевели всех. У белки, говорят, нюх силы» развит. Если под снегом — хоть на аршин в глубину — лежит орех, не пустой, конечно, то белка его обязательно найдет.
— Я вот слышал, что ваш кеминский Янк Ардаш очень хороший охотник?
— У него любое дело спорится.
— Говорят, он на «Потемкине» служил, это правда?
Кугубай Орванче, немного помолчав, ответил:
— Вот уж этого не моту сказать, не знаю. А что за «Почемкын» за такой?
— Корабль так называется. Матросы на нем восстание подняли в пятом году.
— Не знаю, не знаю. Он про это не говорил.
— Дед Орванче, расскажи лучше сказку.
— Эх-хе-хе, — вздохнул Кугубай Орванче, — коли другой работы нет, эта всегда требуется. Какую же сказку рассказать?.
— Знаешь про Портупен-пропорщика? Или про Чарантай-Ивана?
— Что толку от сказки? Расскажешь — и все. Вот от колдовства есть польза, — сказал Кугубай Орванче.
— Какая же от него польза, кому?
— Хотя бы колдуну или знахарю, — засмеялся Ку губан Орванче. — Чай, колдует не даром, а за деньги.
— А ты умеешь колдовать, дедушка Орванче?
— Колдовство — дело не трудное. Вот послушайте: «Как холодная земля тяжелеет, пусть тело старосты деревни Дуй отяжелеет! Как замшелый камень тяжелеет, пусть тело старосты деревни Луй отяжелеет! Как поваленное на землю дерево тяжелеет, пусть тело старосты деревни Луй отяжелеет, свалится, сгниет!»
— О-о, ишь, как умеет старик! Кабы можно было наших врагов уничтожить словами! Да тут мало одних слов, нужны сильные руки и умная голова!
— И словами можно.
— Как это?
— Вы же все в деревне родились и выросли, должны знать: кто умеет шептать-нашептывать, тот слабовольного человека может то чего хочешь довести, хоть до смерти.
— Бывали такие случаи. — сказал один из арестантов. — Наверное, нигде на свете нет такой дикой деревни, как наша, марийская.
— Я не только колдовать умею, я еще знаю, как знахари болезни лечат, — продолжал Кугубай Орванче. — Хотите, я вам про знахарей расскажу?
— Расскажи, дедушка Орванче.
Кугубай Орванче наклонился над сложенными ковшиком ладонями, стал рассказывать:
— Когда заболеет человек, считают, что его кто-то сглазил, порчу на него напустил. Чтобы избавить его от порчи, берут чашку с солью, нашепчут, наплюют на нее, потом этой солью кормят того, кого считают порченым. Знахарка плюет в соль и приговаривает. Я вам сейчас, дай бог памяти, весь заговор припомню.
Кугубай Орванче помолчал немного, вспоминая, потом заговорил нараспев, как говорят знахарки.
— Если тот, который наколдовал, сможет из серебра, что добудет из серебряной горы, сделать серебряную лошадь, объехать на ней весь белый свет, одним ударом срубить тысячелетний дуб, достать ножом летящего под облаками орла, накормить своим хлебом, напоить своей брагой народы семидесяти семи стран, тогда только его колдовство будет иметь силу.
Если сможет подняться в небо, как туман, к солнечному богу, к лунному богу, если сможет стать повелителем солнца и луны, тогда только его колдовство будет иметь силу.
Если сможет в диком лесу обернуться дикой птицей, если сможет вместо глаз вставить солнце, надеть на голову луну вместо шапки, если сможет на пальцы нанизать звезды, влезть по лестнице на небо к матери ветров, отомкнуть языком замок серебряного сарая, только тогда его колдовство будет иметь силу.
Если сможет усидеть-удержаться на черной туче, на красной туче, среди сорока одной ядовитой змеи, на сорока одном жарком костре, тогда только его колдовство будет иметь силу.
А этого никто не сможет исполнить, потому и колдовство его разрушится.
Тьфу, тьфу, что наколдовал — разрушься, что задумал наколдовать — не исполнись!
— Здорово ты, дедушка Орванче, умеешь! — в восхищении воскликнул один арестант.
— И велик ли у тебя доход от знахарства? — спросил другой.
— Что? — переспросил Кугубай Орванче.
— Много ли, спрашиваю, денег знахарством зашибаешь? Небось, со всех сторон идут дурачки…
— Нет, я знахарством не занимаюсь.
— Откуда же тогда все это знаешь?
— Была у меня одна знакомая знахарка, все старалась обучить меня своему искусству. Да мне как-то совестно обманывать народ.
— Врешь поди?
— В чашку с солью никогда не плевал. Вот когда трубку курю, то и дело сплевываю — все «тьфу» да «тьфу», это верно… Если бы знахарем был, небось, не сидел бы за недоимки в тюрьме, было бы чем рассчитаться.
— Где же твоя знакомая знахарка живет?
— У нас в Коме.
— Эй вы, кончай болтать, спать пора! — ударив в дверь кулаком, крикнул охранник.
— Мы и сами на боковую собираемся, — отозвался Кугубай Орванче.
После сытной еды Кугубай Орванче спал крепко.
Эман, вернувшись домой (это случилось как раз в тот день, когда Амина носила передачу в тюрьму Кугубаю Орванче), очень удивился, увидев избу запертой.
— Твоего отца, наверное, в город увезли, ничего о нем не слыхать. Мы Эбатова коня пожалели, поставили к себе во двор, — оказала соседка.
— Отец оставил ключ?
— Нет, его забрали не из дома.
— Придется замок ломать…
— Уж как знаешь… Я только зашла сказать, что лошадь у нас.
— Ладно, тетушка, спасибо.
— Эх-эх, Эман, как же ты без жены живешь, — запричитала соседка. — Был бы женат, приехал — а изба натоплена, хлеб испечен, на столе горячий самовар…
— Ты уж говорила это…
Эман с силой дернул дверь и выдернул пробой.
Вдвоем вошли в избу.
— Говорила, — согласилась соседка, — жалею тебя, потому и говорю. Второй год девушку тебе сватаю. Уж такая девушка хорошая! Всякую |работу как медведь ворочает, наступит — железо переломит, на молотьбе никому за ней не угнаться. А как вышивает — ну, просто печатает, и холст ткет тонкий, словно кленовый лист. И приданое у нее приготовлено: рубашки из тонкого холста, три куска холста, восемь рубашек, две наволочки на перину, четыре длинных полотенца… Полотенца-то какие! Уж так хороши, так… Что ты свистишь? Да ты не слушаешь меня что ли?
— И не будут слушать, тетушка.
— Какая я тебе тетушка! Ты меня должен сестрой называть, не маленький, пора бы уж разбираться.
— Так ведь ты мне и не сестра, и не тетка — просто соседка. Так и буду называть.
— Соседка! Очумел ты, марийских обычаев не знаешь, да кто ж у нас так человека называет? Ведь положено называть сестрой или там дядей, а ты… Надо, как другие люди…
— Какое мне до людей дело?
Эман затопил печурку, сел греться возле нее.
— Ты, браток, наверное, и своих родственников не знаешь, толком как назвать, — опять заговорила соседка. — Есть же у тебя, наверное, какие-нибудь родственники. Не может быть, чтоб ни одного не было. Есть же у тебя, к примеру, отец!
— Это я без тебя знаю.
— Хорошо, что знаешь. А все не лишнее будет напомнить тебе, не то, может быть, и как называть родного отца начал забывать.
— Заболталась ты, бабка…
— Бабка? Да я еще покрасивее молодух буду, ха-ха!
— Я своего отца чту, чего зря говорить…
— Да ты отца-то ни во что не ставишь: он тебе жениться велит, а ты не слушаешься.
— Ну, дальше что?
— Дальше? Ничего. Я дошла, а ты подумай хорошенько. К масленице свадьбу справили бы. Отец невесты большого выкупа не потребует.
— Не хочу я жениться, не грудись — не сватай, впустую труды твои пропадут.
— Э-эх, парень, нет, чтобы ухватить свое счастье!
— Счастье — не хлеба кусок, его не ухватишь.
— Ишь, какой поперечный, все-то ты споришь, Эмам. Не годится так…
— Годится не годится — мне лучше знать. Шла бы домой, муж приревнует.
— Да я и так уж иду.
— Иди, иди, надает тебе твой мужик тумаков.
— Надает так надает, что поделаешь. Ну, ладно, всех слов не перескажешь, приходи и ты к нам. За конем сам придешь или мне его привести?
— Сам попозже приду.
Эман поставил на печурку чугунок с водой, чтобы поскорее сварить похлебку, потом принес из сарая дров, затопил большую печь. Изба четыре дня не топлена, железной печкой ее не обогреешь. Истопив печь, Эмам закрыл вьюшки, сходил за конем, задал ему сена и лег спать.
И приснился Эману сон.
Ему снилась собственная свадьба. Но на ком же он женится? На ком же, кроме той, которая дорога его сердцу, кроме Амины!
Увидел он свата и сваху, заправляющих свадебным обрядом. Сват надел на конец палки вышитое полотенце, закрепил его кольцом, как обручем, в левую руку взял чашку с брагой, в зубах зажал серебряную монету, и сваха тоже взяла в руку чашку с брагой и монету в зубы. Приплясывая, они трижды обошли вокруг стола.