— Как же так? — спрашивал он рабочего. — Ты в больших школах не учился, а все знаешь…
— Не в школах дело, браток. Ты думаешь, только те во всем разбираются, кто в школе учился?
— А как же!
— Нет, браток. У иного есть бумага с золотым гербом, и он ничего не смыслит. Другой и рядом с партой не стоял, а кое в чем разбирается. Сам выучился.
— Как же можно без школы выучиться?
— Было бы желание.
— Небось, самому учиться, всего не узнаешь?
— Никто не говорит, что узнаешь все на свете! Да хоть в гимназии, хоть в университете учись, будь хоть профессором, хоть академиком, все равно всего знать не будешь.
— Недаром говорят: век живи — век учись.
— Надо тебе, братец, учиться, — сказал старик и добавил — Надо! Вот что, браток, начинай не откладывая! Прямо сегодня.
— Учиться здесь? В тюрьме? — спросил Унур Эбат и посмотрел на своего нового приятеля, не смеется ли он? Но под седыми усами не было видно улыбки, и глаза старого рабочего оставались серьезными.
— В тюрьме, — подтвердил он.
— Так ведь тут школы нет, — растерянно проговорил Унур Эбат. — И учителя нет.
— Все найдется, было бы желание.
Старик отошел в угол и стал о чем-то говорить с Линовым и еще двумя товарищами.
Унур Эбат заметил, что Линов скривил губы и безнадежно махнул рукой. До Эбата долетели его слова:
— Ничего не выйдет… Если бы на свободе, тогда другое дело, да и то…
Линов отошел, но оставшиеся стали что-то горячо обсуждать. Унуру Эбату хотелось подойти к ним, но постеснялся и остался сидеть на своем месте.
На другой день бородатый студент начал учить Унура Эбата арифметике, другой товарищ — естествознанию, третий — истории.
Теперь Эбату не приходилось скучать. Даже те товарищи, которые не занимались с ним, частенько собирались вокруг него, расспрашивали его о деревенской жизни, сами рассказывали какие-нибудь интересные истории. Иногда завязывались опоры.
Один Линов держался в стороне, он не находил тем для разговора с Эбатом. Только однажды спросил:
— Это ты катал весной дочку адвоката в уездном городе?
— Я.
Почему он это спросил, Унур Эбат не понял, больше Линов об этом не заговаривал.
Если же Унур Эбат его о чем-то спрашивал, он отвечал, взглянув на парня сверху вниз:
— Тебе этого все равно не понять, браток.
«Объяснил бы по-марийски, небось, я бы все понял, да не хочешь», — с обидой думал Унур Эбат. Как-то раз он обратился к Линову по-марийски, но тот ничего не ответил, отвернулся и, достав огрызок карандаша длиною в палеи, принялся что-то писать в маленькой записной книжке.
Как бы то ни было, с другими обитателями камеры v Унура Эбата установились самые сердечные отношения. Учеба продолжалась успешно, и он с радостью видел, как с каждым днем ему все легче понимать, что говорят учителя.
Однажды он спросил у студента, кивнув в сторону Линова:
— За что его посадили?
— По делу покушения на губернатора.
— A-а, выходит, он — эсер.
— Эсер-то он эсер, но в террористической организации не состоял, только помогал террористам. На следствии отказался давать показания.
— Ну, ему-то, наверное, не трудно выкрутиться. Сам следователь, все законы до последней запятой знает.
— Для политических арестантов законов не существует, тут царствует произвол жандармов.
Унур Эбат учился охотно, но потом стал замечать, что у его учителей пропадает желание заниматься с ним.
Как-то раз студент приняло» было объяснять десятичные дроби, но вдруг положил карандаш и сказал:
— Знаешь, друг, все эти занятия — бесполезны.
— Почему? — удивился Эбат.
— Что ты собираешься делать с полученными знаниями?
— Как что? Как и вы, вступлю в революционную борьбу. Не век же нам в тюрьме сидеть.
— В том-то и беда, что никогда нашей тюрьме конца не будет.
— Да ты что?! Смеешься?
— Эх, не до смеха сейчас! Теперь вся Россия — тюрьма!
— Что-то я не пойму.
— Слышал про закон от третьего июня?
— Слышал, ты сам вчера говорил: Вторую Думу распустили, социал-демократических депутатов арестовали.
— Ты знаешь, о чем это говорит? Пойми и запомни; начинается реакция, и все демократические свободы, завоеванные в пятом году, будут окончательно растоптаны полицейским сапогом.
Подошел старик-железнодорожник, ткнул студента в грудь:
— Хватит тебе, браток, слезы проливать… Соберемся с силами, снова начнем. В народе зреют новые борцы.
Студент, размахивая руками, полез в спор…
Миновал месяц, прешел другой, третий… Никаких перемен в судьбе Унура Эбата не намечалось.
Из письма, тайно пересланного с воли, стало известно, что большинство членов социал-демократической фракции Второй Государственной Думы осуждены и сосланы в Сибирь.
За это время четверых арестантов Уфимской тюрьмы приговорили к смертной казни. Правда, говорили, что смертную казнь им заменили пожизненной каторгой.
Линова перевели в другую тюрьму. Старика-железнодорожника и с ним еще троих отправили в ссылку. В камере из старожилов остались лишь Унур Эбат, студент и учитель-чуваш. Зато прибавилось девять новых арестантов. Ни места на нарах, ни чашек-кружек на всех не хватало, поэтому сразу же началась грызня, споры о какой-то провокации, некоторым спать пришлось на грязном затоптанном полу. От былого порядка в камере не осталось и следа.
Однажды один из новых арестантов долго прислушивался к разговору Унура Эбата со студентом и вдруг взорвался:
— Чего ждете? Ну, чего вы ждете? Раз надели петлю на шею народа, Столыпину осталось ее только затянуть.
Унур Эбат и студент разом повернулись к нему.
— О чем ты? — спросил недоуменно студент.
— Да вот, я слышу, по вашему разговору выходит, что вы надеетесь поднять общественность против реакции. Но ведь дело уже сделано: профсоюзы распущены, партии разогнаны, десятки тысяч передовых людей томятся в тюрьмах и ссылке.
— Что же делать теперь? — спросил Унур Эбат.
— Теперь ничего уж не сделаешь. И пытаться не стоит. Их верх. Правильно я говорю?
— Правильно, — согласился студент и вдруг истерически воскликнул — Эх, дурак я, дурак! Зачем было ввязываться, зачем совать нос не в свое дело! Жил бы себе— поживал…
Унуру Эбату было тяжело слышать эти слова.
«Что-то тут не так, — думал он, — Что-то они не договаривают. Не может быть, чтобы дело было так уж безнадежно. Чего уж так голову вешать? Вот сколько в тюрьме крестьян, аграрников. Выходит, крестьянские массы вступают на путь революции…»
Эти мысли Унур Эбат как-то высказал учителю-чувашу. Тот, по учительской привычке, поднял кверху палец и сказал:
— К сожалению, все, действительно, развалилось. Да, да, это именно так!
— А как же крестьяне? Вот и аграрники…
— Эх, браток, да ведь от движения аграрников остались рожки да ножки!
— Вот оно что! — Эбат присел на нары рядом с учителем. — Что же они теперь станут делать?
— Кто?
— Революционеры.
Учитель закашлялся, глаза его налились кровью, лоб прорезали глубокие морщины. Когда кашель утих, он сказал убежденно:
— Мы. большевики, никогда не отступим от своих целей. Мы мобилизуем новые силы. Пролетарская революция победит.
Однажды утром надзиратели заявились в камеру с обыском. Всех заключенных поставили в ряд. Больного учителя тоже. Он едва не падал, его поддерживали товарищи.
Один надзиратель проверял одежду, два других рылись в матрацах, переворачивали табуретки.
Под матрацем у Эбата лежала книга «Природоведение».
— Чья? — спросил надзиратель, схватив книгу.
Унур Эбат ответил смело.
— Моя.
— Как отвечаешь?!
— Моя, господин надзиратель.
— То-то!.. Кто дал книгу?
Книгу Эбат получил от старика-железнодорожника, и хотя его давно уже отправили в ссылку, он не стал называть имени, чтобы не прослыть в камере за фискала. Поэтому ан ответил:
— Получил с передачей.
— Врешь, сволочь! — надзиратель ударил книгой Эбата по лицу.
— Господин надзиратель! — воскликнул студент, — Вы не имеете права!
Лито надзирателя налилось кровью;
— Молча-а-ть!
Но студент продолжал, повысив голос:
— Не имеете права бить нашего товарища! Мы будем жаловаться!
— А, вам прана нужны?! Эй, Маньков, Григорьев, Газизов, бейте этих мерзавцев!
Проводившие обыск надзиратели кинулись на заключенных и принялись бить их рукоятками револьверов.
— Сам ты мерзавец! Товарищи, не потерпим, чтобы опричники глумились над нами! — крикнул студент.
Он и русский со скрипучим голосом кинулись вперед.
— Стреляйте! — закричал старший надзиратель и, стреляя, остудил к двери.
— Ложись! — крикнул учитель-чуваш и упал плашмя на пол. Рядом с ним упал Эбат.
В камере повисла тишина. Железная дверь захлопнулась. Эбат пошевелился и хотел что-то сказать, но учитель оборвал его:
— Лежи, лежи!
Тут открылся глазок, в нем показался конец ружейного ствола. Потом ствол убрался, послышался голос надзирателя:
— Эй, полишканты! Погодите, мы вас еще не так проучим. Это пока цветочки, а будут и ягодки!
Глазок захлопнулся. Все поднялись с пола, только русский, который со студентом бросился на надзирателя, остался на полу.
Студент принялся перевязывать окровавленную руку, но, заметив, что товарищ лежит неподвижно, наклонился над ним, потрогал залитое кровью лицо, потом, обрывая пуговицы на рубашке, раскрыл ему грудь. Послушав сердце, студент выпрямился, хотел что-то сказать, но не смог, лишь махнул рукой и, отойдя в угол, лег на нары.
Бородатые мужики, крестясь, тоже разбрелись по своим местам.
— Ну, теперь студента повесят, остальным — каторга, — сказал учитель-чуваш.
— Надзиратель человека убил, его самого надо повесить! — возразил Унур Эбат.
— Надзирателю все с рук сойдет.
— Из-за меня все получилось, вот черт! — с тоской проговорил Унур Эбат. — Надо было сказать, я же это «Природоведение» не прятал, там на первой странице написано: «Разрешено»…