Моркину вспоминается, как через несколько дней по приезде сюда жена затосковала. Она искоса смотрела на мужа, когда он разговаривал с марийцами, не знающими русского языка, на родном языке. Жена часто запиралась в комнате, выходила оттуда с опухшими глазами. Потом три дня подряд писала в город письмо матери, напишет — и порвет, снова напишет — и снова порвет. На какое-то время она немного успокоилась, но с мужем почти не разговаривала. Все это выбивало Моркина из колеи, на душе было тяжело.
Он упрекал себя в том, что завез молодую жену в деревню. где для нее нет ничего привлекательного. «Лучше бы я в городе дворником остался», — иной раз думал он. видя исхудавшее и побледневшее лицо жены, и сам был готов разрыдаться, как малый ребенок. Увидев, что жена как будто стала поспокойнее, он было обрадовался, но его радость была преждевременной. Вскоре выяснилось, что жена воспылала к нему лютой ненавистью. И с тех пор их жизнь превратилась в цепь скандалов, ссор и взаимных оскорблений. От такой жизни Моркин быстро опустился и постарел.
В школе у него тоже дела не ладились. В первый год он объяснял уроки марийским ребятишкам на их родном языке. Но кто-то донес инспектору, и тот, возвращаясь в город из соседней волости, специально завернул в Кому, чтобы сделать Моркину выговор. После этого Моркин не смел говорить по-марийски не только дома, но и в школе. Особенно тяжело бывало каждую осень с первоклассниками. Они ничего не понимали из того, что он объяснял им по-русски, он сердился и на них же срывал свою досаду.
— Дураки, ничего-то вы не понимаете! — кричал Моркин. бил учеников линейкой, оставлял без обеда.
Иной раз, увидев, как обиженный им мальчик утирает слезы рукавом худой холщовой рубахи, Моркин испытывал чувство раскаяния, ему хотелось подойти, погладить малыша по голове.
«Нет, так нельзя, — думал он в такие минуты. — Надо как-то по-другому!»
Но проходил день-другой, чувство раскаяния проходило, и все продолжалось по-прежнему, по-заведен-ному.
Постепенно он привык ко всему этому, жизненный круг замкнулся так крепко, что выбраться из него было не под силу, да и не хотелось уже.
Моркин стал частенько напиваться. Однажды, во время его очередного запоя, неожиданно явился его школьный товарищ Эмаш.
— Ого-го-го! — увидев его, обрадованно закричал Моркин. — Откуда бог несет? Как же ты можешь разъезжать посреди зимы, бросив школу, ай-ай-ай! Ну, раздевайся, раздевайся!
Эмаш заговорил было по-марийски, но хозяин показал глазами на дверь соседней комнаты, где находилась жена, и сделал предостерегающий жест. Гость, без слов поняв, что разговаривать по-марийски в доме нельзя, посмотрел на друга с жалостью и заговорил по-русски.
— Яс прошлого года больше не учительствую.
— Вот ка-ак? Почему же?
— Да так уж, сочли неблагонадежным.
— Ого! Неужто ты, Эмаш, попал в неблагонадежные? Ха-ха!
— Перестань. Ничего тут нет смешного.
— А? Что? — Моркин посмотрел на друга так, как будто только что очнулся.
Эмаш усмехнулся:
— Ты, я вижу, выпил сегодня? У тебя нынче день рождения?
— Нет, сегодня у меня день смерти.
— Что ты говоришь? Глупость какая-то!
— Ты прав: я превратился в непонятливое животное, стал хуже самого темного мужика!.. Погряз, опустился… Прежние товарищи ушли вперед, а я остался. безнадежно отстал… Конец, всему конец! Мне конец!..
— С чего ты взял. Не надо, не наливай мне столько!
— Пей! Водка царская, и мы сами — царские. Царскую водку пьем, а царь…
Жена, бросив шитье, вышла из соседней комнаты, поздоровалась с Эмашем, потом, указав на мужа, сказала:
_— Ты, Эмаш, его не слушай, он, как напьемся, болтает невесть что. А ты, пьяница, укороти свой язык, не то я сама тебе его укорочу! — прикрикнула она на мужа.
Но Моркин осмелел:
— Жена, не суйся в мужской разговор, мы сами знаем, что говорить. Ступай на кухню, приготовь угощение для гостя.
— А если тебя заберут, как Унура Эбата…
Моркин со злобой перебил ее:
— Кому сказано: знай свою кухню, ну?
— Иду, иду, — неожиданно испуганно проговорила жена и ушла.
— Итак, Эмаш, на чем мы остановились?
— На третьей чарке.
— Ха-ха-ха, нет, на третьей мы не остановимся! Не-ет! Я тебя спрашиваю, о чем мы говорили?
— Ладно, не стоит больше об этом толковать.
Моркин покачал пальцем:
— Не-ет… Ты ко мне один раз за три года выбрался, а теперь не хочешь выслушать, что у меня на душе?
— В паше время не принято особо много разговаривать… Рты у нас зашиты.
— Не бойся. В моем доме можно говорить обо всем смело. Или ты мне не веришь?
— Ну что ты! Я вообще-то не из трусливых, да и о тебе не могу подумать плохо.
— Дай руку, Эмаш! Эх, Эмаш, отстал я от жизни, завяз в обыденности, стыдно мне! Когда учились, ненавидели тех, кто нас бил, а теперь я сам бью детей.
— Не ты один, все так учат!
— А вот ты не хотел так учить, поэтому тебя выгнали из школы. Так ведь?
— Так.
— Ну вот, а ты мне даже не писал об этом и сейчас не рассказываешь.
— Ты не даешь мне рта раскрыть!
— Правда! Сижу и болтаю. Ну, теперь давай ты рассказывай о своих делах.
— Особенно рассказывать нечего. Все началось из-за пустяка.
— Наверное, не пустяк был, не приуменьшай.
— Пожалуй, что так. Я написал марийский букварь и в одно воскресенье собрал молодых учителей, чтобы познакомить их со своим букварем. Нас посчитали чуть ли не за революционеров. У всех произвели обыск, мой букварь изъяли. Крепко мне тогда попало от начальства, припомнили, как я однажды непочтительно отозвался об инспекторе — вот и вышвырнули.
— Хорошо хоть, что не посадили.
— Не за что сажать.
— Что же ты теперь делаешь?
— Теперь я секретарь суда, живу неплохо, свободного времени больше, чем прежде, и среди людей все время…
Моркин выслушал друга, долго сидел в задумчивости, потом проговорил медленно:
— Та-ак, значит, так, — он посмотрел на Эмаша грустным взглядом. — Знаешь, хоть тебя выгнали из школы и (Припечатали клеймо «неблагонадежный», все-таки ты счастливее меня. Душе твоей, сердцу твоему — легче. Ты знаешь, что ты честен, не завяз в грязи, не отстал безнадежно от жизни. Будь у тебя горы серебра-золота, дворцы из мрамора, или вот хотя бы как у меня, — тут Моркин улыбнулся, — хотя бы как у меня, будет у тебя квартира, и одеяла, и одежда, и самовар, и корова с овцами, если при всем этом на душе неспокойно — ничего тебе на свете не нужно. Лучше быть бедным, даже нищим, но пусть душа будет на месте!
Окончательно спиться и превратиться в алкоголика Моркнну помешала, как ни странно, русско-японская война. С началом войны его жена стала щедро снабжать своего призванного в армию брата — унтер-офицера — деньгами из жалованья мужа, и Моркину перестало хватать денег на водку. Какое-то время в кабаке ему отпускали в долг, но жена, узнав об этом, устроила целовальнику скандал.
Волей-неволей Моркин стал пить меньше.
А туг до Комы дошло известие о кровавых событиях в Петербурге, о Московском восстании.
Моркнну тогда показалось, что и его коснулось какое-то дыхание жизни. Но революция была разгромлена, повсюду только и говорили о ссылках и казнях. Пыл Моркина vrac. Снова потянулись однообразные дни — без веры в будущее, без надежд на светлые перемены в жизни.
Однажды, крепко напившись, он расплакался и стал жаловаться:
— Жизнь проходит, как в дымной бане.
Жена, погладив по волосам, простодушно сказала:
— Мерещится тебе. Какая дымная баня? Мы в светлом, теплом доме живем! Неужто тебе с пьяных глаз баня привиделась?
В другой раз, когда он сидел пьяный, положив голову на стол, приехал инспектор. Жена, заслышав под окном звон колокольчиков, принялась трясти. Моркина за плечо:
— Начальник едет, сл-ьишишь? Вон, колокольчики звенят, не слышишь что ли? К нам едут! Да проснись же ты, свинья!
Моркин вздохнул, оттолкнул руку жены и снова заснул.
— Ах ты, грязный черт, пьяный боров, вставав, тебе говорят! Встанешь или нет? — жена изо всех сил тряхнула его, подняла, поставила на ноги, но он снова порывался сесть. — Ты так… Ну-ка, иди сюда!
Она подхватила его под мышки, потащила на кухню и там, наклонив над умывальником, вылила на голову ковш ледяной воды.
— Фр-р, ты что делаешь? — закричал, очнувшись, Моркин, с удивлением глядя на жену.
— Не то инспектор, не то архиерей приехал, во двор к нам свернул, вон, слышишь, ноги в сенях обметает.
— Ах, черт, давай еще воды, лей на голову! Хватит! Дай полотенце да принеси во что бы переодеться. Теперь иди, встречай, кто там приехал, я тем временем переоденусь. Иди.
Пока Моркин переодевался на кухне, кто-то, тяжело ступая, вошел в комнату, спросил:
— Где хозяин, в церковь что ли ушел?
— Сегодня воскресенье, уроков не было, отдыхает он, — испуганно лопотала жена.
Моркин узнал голос инспектора.
«Опять этот коршун прилетел, ах, черт! — подумал он. — Хорошо еще, что не застал врасплох. Спасибо, жена разбудила… Что она там несет, разве инспектор сам не знает, что по воскресеньям уроков не бывает?»
Моркин пошел в комнату.
— A-а, вот и хозяин, добрый день! — приветствовал инспектор Моркина, подавая руку.
Раньше он при встрече подавал только два пальца, разговаривал надменно, но после пятого года изменился, поутих и иной раз, даже заметив какие-нибудь недостатки, не вынимает, как раньше, свою книжечку, чтобы сделать в ней пометки. «Сегодня он, похоже, в добром настроении», — отметил про себя Моркин.
Сели за обеденный стол. Моркин достал из шкафчика настойку, налил в рюмки.
— С дороги оно хорошо будет, — сказал он. — Выпейте, Филимон Кириллович!
— Ты сам-то не с дороги ли? — усмехнулся инспектор— Несет, как из винной бочки, от тебя.
— Выпил немножечко, Филимон Кириллович. Немножечко-то, думаю, можно…
— «Немножечко»… Ну, Моркин, было бы это в прежние времена, выгнал бы я тебя!