– Да, Финляндия великолепна! Чистота, порядок, люди относятся к друг другу с уважением, независимо от достатка и происхождения. Все вежливы, никто рукой не сморкается…
– Рукой, говорите? – секретарь усмехнулся. – Не хотите ли кофе? Посидим, выпьем, и я расскажу вам кое-что о Финляндии. Вот там, в парке – Эспланада-Павильон, у них лучший кофе в городе.
– Вы знаете, я бы не только кофе выпил, я бы и перекусил. Давайте я вас угощу?
Немец начал отнекиваться, но в конце концов, поддался на уговоры.
Они прошли по парку, уселись на террасе ресторана и под звуки игравшего неподалеку духового оркестра стали утолять голод и жажду.
– Так вот, насчет здешней жизни. Все русские туристы, прибыв в Финляндию, начинают восхищаться, возносить наши порядки, сетовать на Россию, на ее грязь, пьянство и нищету. Но все эти господа, и вы в том числе, путают туризм и постоянное проживание. Давайте начнем с нищеты. Знаете, сколько сельских обывателей княжества вовсе не имеют земли?
Кунцевич отрицательно помотал головой.
– Три четверти.
– Неужто так много?
– Да, и две трети от этих трех четвертей даже не могут позволить себе арендовать землю, а вынуждены батрачить на хозяина.
– У нас тоже батраков хватает.
– Но не три четверти сельского населения!
– Нет… У нас безземельных крестьян мало, я, правда, не знаю, сколько, но гораздо меньше точно.
– Я знаю. Около пяти процентов в среднем по России. А здесь – три четверти всех крестьян. Крестьян, которые арендуют землю и избу, у нас зовут тропарями. Они работают по 15 часов в сутки летом и по восемь часов зимой, а помещичьи тропари летом начинают работать с рассветом, а заканчивают – с закатом. Тропарь не только пашет хозяйскую землю, но и колет хозяину дрова, таскает воду, чинит крышу. Но кроме барщины, которой в России давно нет, тропарь платит хозяину оброк – маслом, хлебом, рыбой. Он не может иметь у себя скотины, сколько захочет, не может наняться на работу к другому хозяину… Города у нас красивые, чистые, ухоженные. А вот поедем мы с вами на какую-нибудь мызу, вот вы посмотрите, как живут тропари и батраки. Последним вообще хлев для жительства выделяют – такую избу дадут, в которой жить невозможно: там и печка не греет, и в стенах щели, и крыша худа. А зимы у нас не мягче подмосковных.
– И у нас таких изб полно.
– Полно, не спорю. Я это вам к чему говорю? К тому, что чтобы узнать, какова жизнь в стране, надобно здесь поселиться и хотя бы год прожить… А вы, кстати, знаете, что здесь до сих пор секут?
– Неужели? У нас телесные наказания даже в армии в позапрошлом году отменили.
– А здесь обывателей порют за милую душу – мужчин прутьями, а дам розгами.
– Неужели и дам?
– Ну баб, но все равно. В России лет десять женщин даже на каторге не секут, а здесь секут, а до недавнего времени секли публично.
– Публично! Да не может такого быть!
– В прошлом году выпороли почти двести мужчин и около восьмидесяти женщин. Это я вам как секретарь судебной палаты говорю.
– Господи!
– Вот вам и господи. Хотите, еще удивлю? Вы знаете, что у нас фактически узаконены поборы с обывателей?
– Это как так?
– А так. Взыскал ленсман недоимку, восемь марок себе в карман, на вполне законном основании. Выдал судья решение – получил денежку, не заплатил обыватель пастору – он ни крестить, ни отпевать не станет. А знаете, сколько у нас получает судья? Уездный, например – это что-то вроде вашего члена окружного суда, – сорок тысяч марок в год. В два раза больше, чем сенатор в Империи.
– Это сколько же в рублях?
– Пятнадцать тысяч.
Мечислав Николаевич аж поперхнулся.
– Я три тысячи в год имею, со всеми надбавками, прогонными и столовыми, а мой начальник – пять… Впрочем, такое жалование судейского совсем неплохо – мзды брать не будет.
– Так они и не берут. У нас многие судьи, получая такие деньги, вовсе не служат.
– Как не служат?
– А так – нанимают исправляющего должность, платят ему копейки, а сами уходят в вечный отпуск.
– Кого, простите, нанимают?
– А какого-нибудь здешнего кандидата на судебные должности, едва вышедшего со студенческой скамьи юнца. А поскольку служат эти «исправляющие должность» недолго, то каждый такой «судья» старается оставлять дела, представляющие хотя бы минимальную сложность, нерешенными, откладывая их под всякими предлогами на другую сессию, следующему новичку.
– Вы мне такие вещи рассказываете…
– Не верите? А вы знаете, что у нас до сих пор нет суда присяжных? Что мы руководствуемся в судопроизводстве уложением Христофора, изданным в 1442 году? Что процессы у нас даже по самым мелким делам могут тянуться годами? Что судебные сессии у нас происходят не более двух раз в год? Вам известно, что многие наши судьи языка не знают?
– Финского?
– Финского. Недавно был в Або случай. Судили девочку за детоубийство. Судья-швед у нее спрашивает, кто тебя надоумил убить ребенка? Та отвечает: «Паховайнен». Судья объявил розыск этого самого Паховайнена и отложил процесс. И только через несколько месяцев выяснилось, что девочка сказала не Паховайнен, а «пахолайнен», что по-фински означает «черт».
– Боже мой! Почему же новых законов не принимают, у вас же парламент?
– Сейм, а не парламент.
– А в чем разница?
– Разница огромная. Сейм собирается раз в несколько лет, максимум на четыре месяца. Кроме того, он сословный, и депутатов от дворян и духовенства непропорционально больше, чем от горожан и крестьян. Каждое сословие даже заседает отдельно и имеет только один голос. А новый закон может быть принят только большинством голосов, то есть тремя против одного. Если дворяне и попы против – ни один закон не пройдет. В этом году, правда, Сейм реформировали, сделали всесословным и однопалатным, и даже дамам предоставили право выбора депутатов. Посмотрим, что из этого получится.
– Я думал, мы от всей Европы со своей Думой отстали, а тут вон как.
– Да, Империя нас обогнала. Ваша Дума вчера заседать начала, а нашу еще даже не выбирали.
– Удивительно, просто удивительно…
– Это я вам еще про финское пьянство не рассказал!
Глава 8Кююролэ
Выходило, что Бориса Поднебесного назвали в честь деда – его отец, Виктор Борисович, жил на хуторе рядом с русским поселением Красное Село, Кююролэ по-фински.
Мечислав Николаевич, впервые путешествовавший по сельской Финляндии, подивился состоянию дороги – все 18 километров от станции до Красного Села выглядели не хуже, чем шоссе между двумя русскими столицами. По бокам дороги то и дело из земли выступали, как черепа каких-то доисторических животных, красно-серые гранитные валуны. Дорога шла то через сосновый лес, то мимо зеленеющих полей и озер с серебряной водой, то по улицам селений с покрашенными в красный цвет избами и белыми рамками окон, без каких-либо резных украшений. «А не так уж они и плохо живут, как говорил мне этот немец», – подумал титулярный советник. Переводчик с ним не поехал, местный коронный ленсман прекрасно говорил по-русски. Финский становой встретил его на станции, поздоровался, внимательно ознакомился с привезенной сыщиком бумагой, писаной на местном наречии, усадил в лаковую двуколку, сам сел на кучерское место и всю дорогу невозмутимо покуривал короткую трубку, не спеша заводить разговор. Кунцевичу пришлось проявить инициативу:
– А вы давно на этом участке служите?
– Двадцать лет. – Становой говорил практически без акцента, лишь чуть-чуть растягивал гласные и смягчал согласные.
– А вы сами этого Поднебесного знаете?
– Знаю, я всех здесь знаю.
– А сына его знавать приходилось?
– Приходилось, он вор.
Мечислава Николаевича такая манера разговора начинала немного раздражать. «Вот ведь чухна флегматичная», – подумал он про пристава, но вслух свое неудовольствие высказывать не стал.
– Вор? И много он украл?
– Нет, немного. Но это неважно, здесь любой вор жить не может. У нас ни на одной двери замков нет, только на почте, и то потому, что так положено. У нас не воруют, у нас народ честный. Даже русские.
На это «даже» Кунцевич обиделся, хотя и не был русским.
– У нас в деревнях тоже двери не запирают, – сказал он.
Финн немного помолчал, потом сказал:
– Хотите пари? Положите свой бумажник вот на этот камень, откуда его будет хорошенько видно. Уверяю вас, что, если вы вернетесь сюда через неделю, бумажник будет лежать на том же самом месте.
Сыщик недоверчиво посмотрел на станового.
– Неужели?
– Уверяю вас.
– То есть служебных дел у вас совсем мало?
– Мало, но есть. Люди у нас и дерутся, и убивают друг друга, да и других дел хватает. Вот – вам велели помочь.
Красное Село – довольно большое поселение, заселенное русскими еще при Петре Великом. Местное население занималось гончарным промыслом, приносившем, судя по опрятному виду изб, неплохой доход. Посредине села возвышалась добротная каменная церковь, рядом с которой помещались здание почты с гостиницей и школа. Но в селе двуколка ленсмана даже не остановилась. Они проехали по главной и единственной улице, растянувшейся километра на три, въехали в лес, миновали его, поднялись на холм и перевалили его. За пригорком располагалась усеянная валунами пустошь, на краю которой, у начинающегося мелкорослого сосняка, стояла сложенная из тонкого бревна избушка. Ее крытая дранкой крыша прогнулась посредине и вся поросла мхом. В нескольких местах доски крыши совсем сгнили, но дыр не было – обитатель избушки аккуратно заделал их берестой, придавив ее к крыше плашками. Одно окно было забито аккуратно подогнанными друг к другу досками, второе – застеклено, но не целыми стеклами, а осколками, подогнанными друг ко другу умелой рукой. Изба была огорожена, на дворе Кунцевич заметил какие-то хозяйственные постройки, за домом был небольшой огород, засаженный картофелем.
– Поднебесный – бобыль, мякитупалайнен по-нашему, – пояснил ленсман. – Своей земли у него нет, арендует этот участок от хозяина уже много лет, батрачит на него и на всех, у кого есть работа. Живет абсолютно один. Лет 15 тому назад его сынок попался при попытке обокрасть дом одного из местных крестьян-землевладельцев, был по приговору суда порот и с позором изгнан из общества. Жена у Поднебесного была из России. Она увезла сына к себе на родину, и с тех пор о нем ничего до недавнего времени слышно не было.