— Что? Это еще зачем? Нет…
— Да совсем маленькая вещичка, — уговаривал он.
— Браслет? Где ты только его отыскал?
Абель слегка улыбнулся.
— Я ведь однажды оставил тебя без браслета. Ты разве забыла?
— Ах, это… Детские забавы. Нет, я не могу его взять. — И она протянула браслет Абелю.
— Не можешь?
— Нет. Спасибо, конечно, но ты должен понять… такая дорогая вещь… к тому же ты и сам видишь, что у меня часы с браслетом.
Он снова аккуратно завернул футляр в бумагу и сунул его в карман. Потом встал и поклонился.
— Ты на меня не обижайся, очень тебя прошу. А назад ты его не можешь отнести, как по-твоему?
— Нет.
— Ты, наверно, привез его оттуда?
— Из Кентукки? Нет, нет, у меня тогда и одежды-то приличной не было.
— Да, просто один Бог знает, какой ты чудак. — Она протянула ему руку. — Приятно было повидаться. Жаль только, что мужа дома не оказалось, вы ведь с ним знакомы.
«Я повешу его на Иисуса, — думал он по дороге домой. — До Троицы осталось всего ничего, вот я его и повешу на другую руку».
И снова ему стал безразличен и браслет, и сам он, и все, что ни встречалось ему на пути.
Таким вот безразличным тоном он рассказал Лолле, что хотел подарить Ольге браслет, потому что с детства задолжал ей, но раз она взять браслет отказалась, он отдаст его другой женщине.
Хотел ли он испытать Лоллу? Нет, таким расчетливым он никогда не был. И Лолла со своей стороны ничем не показала, что не прочь бы заполучить этот браслет. Она даже не попросила разрешения взглянуть на него. Напротив, ее больше всего пугало, что Абель опять наделал глупостей.
— Они очень благородные люди, — сказала Лолла, — оба, и он и она, и вдобавок не бедные. У ее отца есть доля в нескольких пароходах, говорят, что и лесопильня скоро к нему перейдет. Да вдобавок акции «Воробья» — каботажного парохода.
Ну, от лесопильни вряд ли много проку, подумал про себя Абель. Вслух же он сказал:
— Они успевают распилить один ствол, а должны бы за то же время распилить десять.
Это ж надо, до чего Абель смекалистый, подумала про себя Лолла, а вслух сказала:
— Да, в этом ты знаешь толк. Помнится, ты писал из Канады с лесопильни.
— Я тогда был такой старательный, предприимчивый. Но это уже давно прошло.
— Ты и сейчас можешь быть предприимчивым, если только захочешь.
— Нет. Я предоставил это другим. Пусть их!
Молчание. Лолле было как-то не по себе. Какой бес опять в него вселился? — думала она.
— Что же с тобой дальше-то будет? — спросила она по-матерински участливо.
Она меня поблагодарила, мысленно говорил он себе. Конечно, она взяла бы его, не будь у нее часов.
— Они такие богатые, — сказала Лолла, словно читала его мысли. — У ее отца и аптека есть. Лишь бы ты ничем ее не обидел, Абель.
— Навряд ли. Я двенадцать лет думал о том, как наконец это сделаю.
Лолла стала совсем другая с тех пор, как у нее завелись деньги, совсем другой человек. Красивая, в черном платье, и ноздри не так раздуваются — одним словом, почтенная вдова. Но поглядел бы ты, Абель, на нее, когда она ночью гоняла на твоей моторке в город. Теперь она отказалась от комнаты в мансарде и жила со своей матерью на берегу, это было пристойнее, да и дешевле, и вообще единственно возможное решение, поскольку все люди из лучшего общества поступили бы на ее месте точно так же. Чертова баба, эта Лолла, а побывав в услужении у Клеменсов, она пристрастилась к чтению и прочитала много книг.
Абелю она сказала:
— Тебе надо сходить на кладбище. Я не знаю, где лежит твоя мать, но на могиле у отца стоит крест.
— Проводи меня, — сказал он.
— Почему ты сам не писал и не отвечал на его письма?
— Не спрашивай лучше. Я был занят Анджелой.
— Ты доставил бы ему большую радость.
— Нет, Лолла, ни о чем радостном, как он это себе представляет, я написать не мог. И довольно об этом. А вот на могилку к нему я схожу.
— Ну, это не одно и то же.
— Не одно, — согласился он.
Она сумела разговорить его и продолжала расспросы:
— Тебе было с ней так плохо?
— С Анджелой? Нет, мне было с ней хорошо. Она была со мной очень ласкова. Просто я шел на дно, и она тоже, мы оба так и жили на дне вместе с другими людьми. Там все люди без остановки шли на дно, у одних только и было из еды бутылка молока или кукурузный початок, а другие ходили и стучали зубами от холода, и никому не было дела ни до нее, ни до меня. Спустя полгода, а может, и целый год пришло письмо. Принес его негр, который не умел читать, но я отложил письмо в сторону. Ты, верно, думаешь, как это плохо, когда мало еды и мало одежды, но ты не права, дело не в этом. Мы блаженствовали друг с другом, как дикие звери. Мы спали вместе, опускаясь на дно. А проснувшись, ничего не говорили, мы просто вставали и шли; когда один вставал и шел, другой шел следом. У нас обоих была одна дорога, и мы шли по ней друг за другом. Порой я радовал ее курицей, которую воровал у фермера. Фермер был жадный и караулил свое добро. Один раз он в меня выстрелил, и с тех пор я не решался к нему ходить. Но и это было не страшно, в ручье оставалось довольно рыбы, а по осени всюду были плоды. И еще я посадил мерку сладкого картофеля.
Лолла, подавленная:
— Неужели ты не мог спастись оттуда бегством? Хорошо ли это — жить словно дикий зверь?
— Хорошо.
— В Канаде ты был такой активный и работящий.
— Да, но это уже давно прошло.
— Ты не считаешь, что активным быть хорошо?
— Бывают работящие и активные люди, — ответил он, — вот там у нас был фермер. Маленькая, жалкая ферма, сорок акров, но он был активный, ему хотелось чего-то достичь в жизни и заиметь восемьдесят акров. Как-то раз с его ручья донесся крик, мы с Анджелой пошли туда. Оказалось, что это фермер схватился со своим негром. Он хотел убить негра лопатой, потому что тот бездельничал. Но раз мы пришли, у негра появились свидетели, что это была необходимая оборона, и умереть пришлось фермеру.
— Какой ужас!
— Так стоит ли быть активным и лезть наверх? А вот мы с Анджелой не мечтали о восьмидесяти акрах, нам и так было хорошо.
— Ее звали Анджела?
— Да, красиво. Звучит как молитва. Она была католичка.
— И потом умерла? Она, верно, ждала ребенка?
— Это тоже. Но умерла она не от этого.
Лолла изо всех сил старалась держать себя по-матерински. Но изредка у нее все же вспыхивали глаза и раздувались ноздри. Пить и при этом не сходить с тормозов она не могла. Но он этого не знал и пришел к ней однажды с бутылкой вина. Кончилось все по-дурацки: она стала какая-то приставучая, хотела поцеловать ему руку да вдобавок распустила волосы. Мать сидела тут же и что-то бормотала про свое житье-бытье, муж-де у нее сейчас на Азорских островах. Абель поспешил уйти и никогда больше не потчевал Лоллу вином.
В первый день Троицы он сидел в церкви и слушал богослужение. Много знакомых лиц, псалмы, орган, пономарь в черном, пастор в белом. Он сидел на хорах возле органа, чтобы быть поближе к лестнице на башню и к ведущей туда двери. Дверь была глухая и заперта только на крючок.
Когда пастор сошел с кафедры и вступил орган, он воспользовался этим оглушительным мигом, приоткрыл дверь, юркнул внутрь и захлопнул ее за собой. Заявись кто-нибудь в эту минуту и спроси, зачем он сюда залез, у него был наготове ответ, что он-де не выносит громкие звуки органа. Выдумки, конечно.
Но никто не заявился. Он посидел на ступеньках, затем полез наверх. Настоящая лестница кончалась через один пролет, и дальше вела узкая железная. А когда и узкая кончилась, пошло смешение бревен, и балок, и подпорок, и распорок, во все стороны, сверху и снизу, одна поверх другой. Какое-то хаотическое сооружение из бревен, словно лев выстроил себе здесь гнездо, львиное гнездо. Посреди этого столпотворения — подмости для звонаря, чтоб он стоял здесь, когда надо звонить, а над ними сами колокола. Два колокола. Тот, что побольше, здоровенный как бочка, вместо языка настоящая палица, над колоколами — сплетение балок и стропил во весь объем колокольни, где на самом верху они терялись в темноте.
Тишина. Абель не слышит ничего, кроме свиста сквозь слуховые оконца, а так остается лишь спасать шляпу от ласточек. Он садится на перекладину. Кругом пыль, но это его не смущает. Единственная задача — дождаться, когда церковь опустеет.
Неожиданно шумовая лавина захлестывает башню — ударили колокола. Он вскакивает, чтобы спасти свои уши, спасти самое жизнь, глядит вниз в лестничный проем и хочет бежать, но теряет равновесие и потому остается сидеть на куче камней и глины. Он снова затыкает пальцами уши, но слышимость остается прежней, колокола бьют и бьют, вся колокольня содрогается. Немного спустя он привыкает к шуму, сидит и почти не обращает на него внимания, хотя — ничего не скажешь — поистине дьявольский шум издают эти святые колокола.
Когда они наконец останавливаются и смолкают, он вынимает пальцы из ушей и сует их снова, вынимает и сует, он совсем оглох и ощущает себя словно на дне пропасти. Странное состояние, смешно: он что-то говорит вслух, но слышит только собственным ртом, он улыбается, и ему чудится, будто он слышит собственную улыбку. Но он вовсе не умер, об этом и речи нет. Он встает и начинает соображать.
Мало-помалу к нему возвращается слух, и он начинает путь вниз. На широкой лестнице он замедляет шаг и прислушивается, ничего подозрительного, но все равно нужна крайняя осторожность, люди не сразу расходятся, они любят постоять на церковном дворе и покалякать и не должны при этом увидеть его в окнах колокольни. Ну и безумная блажь пришла ему в голову, но ведь идти к Ольге было не многим умней, ничуть не лучше чем то, что он затеял сегодня, — он не желает больше ждать, как какой-то воришка, он побывал на колокольне, но видит Бог — он не похитил колокола.
Он толкает дверь, но она не поддается. Что такое? Он толкает сильней. Ничего. Видно, у кого-то руки чесались и он, проходя мимо, накинул крючок. Абель может без труда разнести эту тонкую глухую дверь, ему приходилось иметь дело и не с такими дверями, но он боится, что его услышат, вдовы и матери имеют привычку задерживаться на кладбище, ухаживая за своими могилами.