— Это все равно. И чтоб я еще был тебе должен, хотя именно ты внес деньги, чтобы выручить ее фальшивку, — и не надейся! Ха-ха-ха!
— Смотри, как бы тебе не угодить за решетку.
— Ха-ха! Кто ж это на меня заявит?
— Я.
— Дорогой Абель, тебе придется это доказать. Им недостаточно, что ты оспоришь свою подпись.
— Вот это мы посмотрим. А до тех пор живи собака собакой, каков ты и есть.
— Ты еще меня будешь оскорблять!
— Неужели нельзя договориться по-человечески? — робко полюбопытствовала жена Робертсена.
— А вообще, можешь мне сказать спасибо за то, что тебе досталось место капитана, — продолжал Робертсен, — потому что захоти я его получить, то получил бы тотчас же, я, который вдобавок и штурман и могу принести наилучшие рекомендации из таможни. Так что благодари Бога, что я не перебежал тебе дорогу.
Жена еще раз попыталась внести умиротворение, мол, все это так ужасно, и не лучше ли кончить дело миром…
— Не вздумай его поддерживать, вот что я тебе скажу! — крикнул Робертсен жене. — Я нахожусь на службе у государства и могу за себя постоять. Так что не волнуйся. Я лицо официальное.
— Я просто думала…
— Молчать, кому говорят! И что, спрашивается, стало бы с твоим отцом за все те годы, когда тебя не было, не будь для него открыт мой дом?
— Это чистая правда! — подтвердила жена.
Робертсен, закусив удила:
— Сиди, тебе говорят, и не поддакивай! Я тебе, Абель, прямо скажу: твой отец бывал у нас каждый день и катался как сыр в масле и получал на обед гороховый суп, как тот, что мы получали в плаванье, а потом регулярно пил у нас кофе и набивал трубку моим табаком. Я не считаю, я просто рассказываю, как все было…
— Сегодня вечером я на тебя заявлю, — сказал Абель.
Дальше «Воробей» не пойдет — он встанет вот у этого причала и простоит два часа. Причал находится в бухте, тут большой город, с купечеством, телеграфом, адвокатом и доктором. Большинство участников пикника сошло на берег и с флагом, распевая народные песни, направилось к памятному камню вблизи церкви, где таможенник Робертсен намеревался произнести речь.
Дело происходило, когда начал таять лед и стояла ужасная апрельская распутица, так что процессия всю дорогу прыгала и пела, пела и прыгала.
Возле памятного камня уже собралось много других ферейнов с флагами, хотя заложен он был в честь мало кому известной личности, а именно в честь полковника шведской войны. Но с другой стороны, нельзя утверждать, что повод для праздника и пикника совсем уж ничтожный, нет, именно сегодня полковнику исполнилось сто пятьдесят лет или что-то вроде того.
У камня уже стоял человек и произносил речь, отнимая время у собравшихся, но речь его не зажигала сердца. Таможенник Робертсен переступал с ноги на ногу и поглядывал на часы: его пароход отваливает в точно установленное время, поэтому он протиснулся вперед и при первой же возможности взял слово: «Почтенное собрание!» — но и его речь не зажгла сердца.
Солнце хоть и сияло, но уже начало садиться. Все скучали и мерзли. Какой-то человек вышел из лесу и привлек к себе внимание. Он вел корову на веревке. «Тпру!» — сказал он корове до неприличия громко и остановился. Под мышкой он держал зонт — это при таком-то солнце, на голове фуражка, ни воротничка, ни галстука на нем не было, но при всем при том белая накрахмаленная манишка. А корова была укрыта лошадиной попоной, чтоб не мерзла.
«Тпру!» — сказал он еще раз так же громко, словно желая, чтоб его узнали. Однако нужды в том не было, его и так знали почти все, а многие подошли и поздоровались. Это оказался Ульрик Фредриксен, капитан Ульрик, бывший капитан «Воробья».
— Что, прогуляться вышел?
— Да, прогуляться. Я из дому, я живу вон там, позади, у меня хутор. А что у вас такое? Я слышал, здесь отмечают какой-то праздник.
— Нет, мы просто приехали на прогулку.
— На «Воробье», конечно. Можно мне с вами вернуться в город?
— Чего-нибудь сообразим. Чтоб капитан да не смог.
Нельзя было исключить, что они слегка над ним потешаются. Ульрик производил несколько странное впечатление, без галстука, но в накрахмаленной манишке, а под мышкой — зонт. Фуражка прежняя, капитанская, только с нее спороты золотые шнуры и пуговицы.
— Не знаю только, как мне быть с коровой, — сказал он.
— Тебе, может, нужно сводить ее к быку? — спросили его с подковыркой.
— Нет, я хочу ее продать. Я слышал, что сюда приедет много народа, вот и надумал прийти — авось ее кто-нибудь купит.
— А чем она больна, корова-то?
— А кто сказал, что она больна? Нет, просто мой брат дал мне небольшой хутор с коровами и лошадьми, но сам-то он болен и не понимает, что я ему говорю. Говорить с его мадам и вовсе без толку, она против меня настроена. А что мне делать с хутором, если они не дают мне денег? Вот и приходится продавать корову.
Капитан Ульрик попал в сложные обстоятельства, его бравада и лихость словно приувяли. Но это его не портило и не принижало, напротив даже, он стал искренней и выглядел как бы просветленным. Его открытые ответы на все вопросы делали его крайне симпатичным, и людям сразу захотелось помочь ему. Мясник Матисен стоял возле памятного камня и слушал речь, его привели посмотреть корову.
Он спросил, сколько корове лет.
— Три года, так они говорят.
Почему же он надумал продавать такую молодую скотину?
— У меня дома говорят, что она дает молоко только из трех сосков, по одному — на каждый год, а как пройдет четвертый год, у нее раздоится и четвертый.
Тут уж все захохотали.
— Да я в этом ничего не смыслю, — сказал он и смутился.
Жалко Ульрика, дома его явно держат за дурака. Матисен купил корову, извлек толстый бумажник и расплатился.
Ульрик поблагодарил, у него стал довольный вид, и он великодушно отказался забрать попону. Мясник отыскал человека, чтоб тот проселком отвел корову в город.
Когда таможенник Робертсен завершил свою речь и отзвучало, как и положено, троекратное «ура», он выстроил своих людей и повел обратно. Они снова запели. А капитан Ульрик поднялся на борт с видом человека при деньгах.
Он отыскал штурмана и расселся у него в каюте.
— Все тот же год! — воскликнул он и указал на отрывной календарь.
Штурман промолчал.
— Когда другой повесите, я спрашиваю?
— Когда придет время.
— Ну и глупо. — Он позвонил и заказал вина. Рюмок принесли две, но штурман пить не стал. — Конечно, глупо. Как вы с ним ладите?
— Так и ладим.
— А как?
— Как с вами ладил. Нам друг с другом делить нечего.
— Ну и отлично! — усмехнулся капитан Ульрик. Он уже опрокинул несколько рюмок и стал больше походить на себя прежнего. — Все равно как среди зверей и немых. Мне здесь было неуютно, потому я и сошел на берег. Как вспомню, что из месяца в месяц, из года в год вы ходили по палубе, не произнося ни слова, и календарь ваш застыл на одной дате, будто вам кто-то запретил передвинуть его на десять лет вперед, — как это все понимать?
— У меня во рту какая-то гадость, так что я не могу обсуждать с вами эту тему.
— Теперь-то мне на это наплевать, но раньше я не раз задавал себе вопрос: уж не означает ли это поражение в гражданских правах на десять лет? Не диво, что я так думал.
Штурман не ответил.
— Во всяком случае, это было как-то неприятно, и я не захотел здесь дольше оставаться.
— Просто ваша буфетчица ушла.
— Буфетчица? Какое мне дело до этой буфетчицы-конфетчицы! Да никакого. К тому же она сбежала на сушу с фармацевтом. Вам это известно?
Штурман не ответил.
— Известно, я вас спрашиваю?
— Совсем недавно он был у нас на «Воробье» с совершенно другой дамой.
— Вы серьезно?! — с явным интересом воскликнул капитан Ульрик.
Штурман взглянул на часы, болтовня гостя его, кажется, ничуть не занимала.
— Загляните-ка сюда, вы ничего не видите? — спросил штурман и открыл рот.
— Чего тут видеть? Премерзкая пасть. Впрочем, я вполне допускаю, что и моя выглядит не лучше.
— Загляните глубже, — попросил штурман.
— Да там все коричневое и синее.
— И болит.
Ульрик:
— Загляните теперь в мою глотку, похожа она на вашу или нет? Думаю, что не похожа.
Штурман заглянул и сказал кратко:
— Нет. Не могу понять, что там у меня в горле. Может, я съел что-нибудь ядовитое? Иногда меня там словно иглой пронзает.
— Надо бы вам посоветоваться с врачами.
— Скоро я совсем не смогу глотать. И, по совести говоря, мне и есть-то не хочется.
— Да, нам всем приходится несладко. Она написала мне и опять звала: так, мол, и так, она тоскует и тому подобное. Значит, говорите, фармацевт был здесь с другой дамой?
— Недели две-три назад.
— Стало быть, бросил ее. Готов поручиться спасением души, что это он ее бросил. А как вы полагаете?
— Ну хорошо, бросил, и что с того?
— Я знаю, вы такой хитрый, что якобы никогда ничего не понимаете. Но тогда мне незачем распродавать своих коров, чтобы добраться к ней, зря я это сделал. Мне надо было спокойно сидеть дома, а она сама бы пришла.
— Вполне возможно, — сказал штурман и взглянул на часы.
— Тогда получается, что сегодня вечером я ее не увижу. Я заночую на судне, а завтра с утра пораньше сяду в лодку и поплыву домой. Вы не думаете, что так будет лучше всего?
— Кто-то посоветовал мне лечить горло лимонным соком.
— Или коньяком, — сказал Ульрик. — Для горла нет ничего лучше, чем коньяк. Я бы применял его при каждом удобном случае. Но коньяк так безбожно дорог, давно его не пробовал.
— А что вы делаете у себя на хуторе?
— Делаете!! Засунуть такого человека, как я, на хутор! Баста, я ухожу.
— А потом что?
— Что потом? Если мадам из имения не перестанет меня злить, я ей тогда покажу…
Штурман еще раз взглянул на часы и вышел.
Каждый из них говорил о своем. Сговаривались ли они, чтобы отвести беду? Нет, они не сговаривались, но обоим было плохо, они сердились, они были недовольны и собой, и другими. Как же это получается? Никак и не получается, просто жить очень плохо. Они не выходили из себя, они не бранились, они были бессильны и покорны и заглядывали друг другу в горло.