Уже на подходе к причалу капитан Ульрик заплатил за вино, прикупил еще бутылку и в обнимку с ней сошел на берег. Ночевать он не вернулся. Мы меняем свои намерения. И всем нам приходится несладко.
А вот капитан Абель проявил необычную для него решимость: как человек, презирающий смерть, он пошел в полицейский участок и сделал заявление на таможенника Робертсена. Такая у него была нужда в деньгах.
XX
Волнение, скрытое под гладкой поверхностью.
В среду перед Пасхой на молоковозе отправился в плавание молодой Клеменс. Уж верно, какая-нибудь причина заставила его это сделать, впрочем, он и не скрывал, чего хочет: он хотел кое-что узнать об Африке, о Натале и полагал, что капитан Бродерсен просветит его на этот счет, но Абель никогда не ходил в те края, он побывал только в Америке и в Австралии.
— Тогда прошу прошения, капитан.
Он сел в уголок рядом с мясником Матисеном, который тоже плыл на пароходе и собирался отконвоировать домой корову, сбежавшую от него этой ночью. Они долго сидели рядышком. Клеменс выглядел ухоженным и имел благородный вид: волосы подстрижены, перчатки, новые галоши.
Мимо прошла Лолла. Клеменс встал и раскланялся. Они были давно знакомы и немного поговорили.
— Вот, Лолла, я первый раз еду с вами.
— Добро пожаловать.
— У меня было дело к капитану, вот почему я пришел.
Лолла ушла, а он объяснил мяснику, чтоб не возникло никаких недоразумений:
— Я назвал здешнюю буфетчицу по имени, Лоллой, она была у нас — я хочу сказать дома — в нашей семье. Мы с ней старые знакомые.
Прошло несколько часов, но они все сидели и сидели вдвоем, полагая, что от добра добра не ищут. Отрадно было сидеть здесь, курить и ничего не делать. Они могли видеть все, что происходит на остановках, но в основном просто глядели на чаек и на природу и говорили помаленьку о том о сем. Погода была ненастная, над морем бушевала круговерть.
Капитан сменился с вахты и тоже к ним присоединился. Зашла речь о беглой корове.
— Ну и шутку она со мной сыграла, — сказал мясник. — Дело к Пасхе, мне нужно мясо, ее собирались вчера забить, а она возьми и убеги.
— И пробежала всю дорогу от города до дома?
— Да, вы не поверите, но мне уже звонили оттуда, что она вернулась к себе домой. Я купил ее у капитана Ульрика в воскресенье. Отличная, молодая коровка, но он решил ее продать, мол, доится только в три соска. Оказалось, это все выдумки, мы у себя ее подоили, она прекрасно доится во все четыре, просто над ним кто-то подшутил, потому как сам он ничего в этом не смыслит. Ну вот, поставили мы ее в хлев, задали ей корму, мучной болтушки и всякого другого, причем сразу же, вчера, когда она стояла и отдыхала после перехода. И представьте себе, той же ночью она отвязалась, высадила дверь и убежала домой.
— Невероятно!
— Мне уже доводилось слышать о подобных случаях. У животных есть такое чувство направления, что, даже когда их привозишь морем, они могут вернуться домой по проселочной дороге. И пусть даже дома их не потчуют ни мукой, ни мелассой, как у меня, они все равно рвутся домой.
— Это любовь к родному дому, — говорит Клеменс.
— Уж и не знаю, что это, но они стремятся туда, где были детьми.
Капитан:
— И вы все равно хотите ее забить?
— Да нет, — ответил Матисен, словно бы застыдившись, — я передумал, пусть останется у меня на племя, уж больно она красивая.
— Вот и хорошо.
— Это жена меня уговорила. И еще, капитан, нельзя ли попросить вас завтра на обратном пути взять на борт корову, тогда ей не придется в третий раз проделывать этот долгий путь своим ходом.
— Что-нибудь сообразим, — отвечал капитан.
— Я уже говорил со штурманом, но он считает, что у вас нет места.
— Да есть у нас место.
Мясник Матисен сошел на берег и отправился за своей коровой.
Капитан:
— Занятную он рассказал историю.
Клеменс, немного подумав:
— Он, как и многие до него, сделал очень верное наблюдение: животные любят родной дом и хотят быть дома. Даже у диких зверей и то есть свой участок, свои угодья, свой дом. Порой им в другом месте даже лучше, но они все равно стремятся туда, где родились. По весне лосось и форель идут на нерест в озера, откуда они родом. Перелетные птицы высиживают птенцов там, где родились сами. Я помню удивительный тому пример еще по отцовскому дому: поскольку все скворечники были заняты, чета скворцов поселилась на жалкой дощечке, прикрепленной к стене. Один раз доска вместе с гнездом рухнула на землю, ее бережно водрузили на прежнее место, и скворцы тотчас туда вернулись.
— У них, может, другого места не было.
— Полно было мест, и они могли устроить себе превосходное гнездо под любой из тысяч кровельных черепиц. Но самое интересное, что и через год скворцы вернулись на ту же доску, и так каждый год, хотя дом у них был прескверный. Потом доску сняли сразу после Рождества и прикрепили на то же самое место новый скворечник. А доску — в порядке эксперимента — перенесли на другую стену. Но представьте себе, скворцы отыскали ее и снова на ней обосновались, а новый скворечник так и провисел все лето пустой.
— И что ж это была за доска такая?
— Маленькая и узкая дощечка вместо пола, а стены и крыша из клеенки. Жалкий скворечник, его придумал и сделал маленький мальчик. Но для скворцов он стал родным домом.
— Кажется, это и есть то, что называют инстинктом?
— Да, любовь к дому, голос крови. Я не знаю всех тайн, с этим связанных, но это прекрасно. Среди всего неясного и непонятного, в котором мы, люди, влачим нашу жизнь, здесь она обретает и волю, и смысл. Жизнь сама и породила любовь к родному дому, ее не выдумали.
Капитан помолчал, а потом вдруг спросил без всякой видимой связи:
— А что вы скажете о человеке, который только о том и мечтает — прямо как больной, — чтобы навсегда покинуть свою родину?
— Вы сказали — навсегда?
— Да, навсегда.
— В этом я не разбираюсь, — отвечал Клеменс. — Но что, если — как вы сами сказали — у него это просто больная идея? Что, если ему просто недостает естественности и душевного здоровья?
— У него здесь нет никаких корней.
— Никаких? Уж какие-нибудь наверняка есть. Язык, к примеру, родной язык, он понимает все, что ему говорят, и может сам сказать все, что пожелает. И то, что он долго не был дома, а теперь вернулся и встреча с родиной трогает его до слез. И то, что он чувствует свою близость с земляками, которых встречает на чужбине, пусть он впервые их видит, но все равно знает, вернее, узнает по той растроганности, которую испытывает при встрече с ними. Я сам, правда, никогда не путешествовал, но читал об этом у других. Но вы-то ведь путешествовали?
Капитан:
— Я ничего об этом не знаю.
Разумеется, Клеменс говорит не без умысла:
— А если он лежит при смерти в чужой больнице, он несомненно мечтает очутиться на родине, чтобы там и умереть. А если его посетят мысли о Боге, на чужбине это будет другой Бог, совсем не тот Бог, который дома и который преисполнен доброты, и уже одно это заменяет больному лекарство, ибо в этом и есть задушевность. Господи, воскликнет он, а не mon Dieu!
Капитан:
— Я про себя говорил.
— Понимаю. Но здесь у вас есть корни, капитан, тончайшие корни. Хотя очень может быть, что при тех либо иных обстоятельствах часть из них оборвалась.
Капитан вздрогнул:
— Вот поглядите, здесь идет снег, а в Кентукки сияет теплое солнце. — И тут, словно рассердясь на себя за чрезмерную откровенность, он встал и сказал: — Вы, кажется, хотели узнать что-то про Наталь? Вас наверняка сможет просветить штурман. Он на мостике.
И капитан ушел.
Да, у Клеменса есть на пароходе свое дело, и он должен показать, что не забыл об этом.
Он подождал до обеда, а за обеденным столом штурман оказался его соседом. Но ему не удалось получить от него исчерпывающих сведений. У штурмана было мрачное настроение и болело горло, глотать было для него мукой, каждый раз он вздрагивал, словно глотал через силу.
— Извините, штурман, вы бывали в Натале?
— Я много где бывал. А какой именно Наталь?
— Ну, Наталь, который в Южной Африке. Разве есть и другие?
— Как минимум два. Большой город в Бразилии и страна в Африке.
— А город Наталь в Африке?
— Город Наталь в Африке называют Порт-Наталь. И кстати, его больше так не называют, теперь это Дурбан.
Клеменс, извиняющимся тоном:
— К сожалению, я забыл эту школьную премудрость.
— А что вы хотели узнать про Порт-Наталь?
— У меня там дело, и мне надо бы узнать кое-что о тамошних обстоятельствах. Как мне, например, добираться туда в случае надобности?
— Только пароходом, единственная возможность.
— И долго?
— Да.
Клеменс понял, что штурману больно, и умолк.
Но тут штурман дал волю мучительной досаде, владевшей его мыслями. Он был человек нездоровый, истерзанный болью, все за столом видели, что он вздрагивает, когда глотает, будто во рту полыхает огонь. Обратив лицо к Клеменсу, он спросил:
— А как насчет бразильского Наталя?
Клеменс воззрился на него.
— Правда, там я не бывал, — добавил штурман.
Клеменс промолчал и доел свой обед. Он ничего не желал знать про Наталь в Бразилии, может, он и вообще ни про какой Наталь не желал знать. Его привел на корабль дурацкий повод.
После обеда он остался в салоне. Нашел там газеты, какой-то журнал, но меньше читал, чем наблюдал за буфетчицей, которая сновала туда и обратно, покуда девушки убирали со стола. Буфетчица же без всякой просьбы с его стороны принесла ему пирожное и кофе.
— Можете здесь курить, — сказала она, — мы потом проветрим.
Она была очень внимательна к нему. С одной стороны, фру Бродерсен, но с другой — все-таки Лолла.
Он сам заговорил с ней:
— Я еще раз прошу извинить меня за то, что тогда просил вас хозяйничать у меня.
— Нет, нет, не извиняйтесь…