«Был?! Ну почему вы его не спасли? Спасите его!!» Руки врача потерянно дернулись.
— Тут ничего не сделаешь, такая пуля: все разворотило...
— Да, такая пуля...— жестко подтвердил Гранька.
— А ты знаешь? — удивился врач.
Тогда Гранька быстро присел, подобрал гвоздь и в два движения очертил на закаменелой дворовой земле знак: квадрат, косо вправленный в другой, большой.
— Так?
— А я ведь обязан сообщить в милицию...— пробормотал врач.
— А я им ничего не скажу,— Гранька говорил негромко, но врач поверил сразу. Промолчал, только брови его поползли вверх.
— У вас сейчас глаза на лоб вылезут,— сердито сказал Тимка.
— Наверно,— согласился врач, он снова затянулся, жадно вдыхая горький дым, будто спасался им от четкой и ясной мысли-видения: здесь и сейчас убивают детей.
— Слушайте, ребята, милиция милицией, но мутное это дело, непонятное; конечно, я чужой... Пожалуйста, если что, я недалеко здесь живу: Радищева, пять, квартира семнадцать.
— Это пятиэтажка через дорогу от Города,— прежним тоном то ли спросил, а скорее, подтвердил Гранька.
— Ну да...
— Сейчас вам страшно... А когда давили Город, где вы все были?! Добрые и хорошие?! — Гранька стоял бледный, глаза нехорошо взблескивали клинковой сталью. Врач попробовал пожать плечами:
— У меня дежурство, суточное, между прочим... А что я оправдываюсь?.. Бред какой... Ладно, в общем если что, давайте ко мне.
Он швырнул окурок под тополь, побрел к машине, сел там на порожек раскрытой задней двери, сжав виски бледными пальцами.
— Они-то тут при чем,— пробормотал Тимка.
— Они всегда ни при чем,—непримиримо отрезал Гранг. Не Гранька, а тот мальчишка с баррикад Великих равнин, заменивший убитого пулеметчика и попавший в плен, когда кончились патроны. И видевший, как рубят связанных людей пополам очереди крупнокалиберных пуль. Это рассказал Тимке сторож, тогда еще, на дороге. «Алешка... Зачем?.. Ведь здесь не было баррикад...» — Слова и мысли получились сами собой глупые и ненужные. Горячий ком запоздало подкатывал к горлу.
— Это была моя пуля,— сказал вдруг Гранька.
— При чем тут ты! —крикнул Тимка с отчаянием и резким вспыхнувшим страхом.
— Вот,—листок бумаги, незнакомой, голубоватой, хрустящей, надпись рукой Вадима: «Город. Мальчишкам Ордена».— Почитай,— сказал Гранька.
— «Ребята! Времени мало у меня и у вас. Попробуйте восстановить Город. Хотя бы одну башню. Лучше— ту, что ближе к фабричному сараю, восстановите в ней роспись Радуги. Художник живет на Канатной, дом восемь... Гранька! Отдай Шар и Стрелу надежному человеку. Получится с башней — поставишь там по «опрокинутому небу». Помнишь еще уроки? Грозовая звезда поднимается к зениту, а мы почти ничего еще не знаем. Запомни: в Кольцах Миров есть Черное Оружие. В ночь, когда Грозовая звезда встает в зенит, его можно пустить в ход. Как — неизвестно, как остановить — тоже непонятно. Делали Древние Мастера. Но закрыть Границу ты сможешь, хоть на время. Еще: будь осторожен. Мы пошлем письмо, для этого придется открывать пути. Вместе с письмом к вам может попасть все что угодно и кто угодно. Держитесь!»
— Ты где его взял? — спросил Тимка.
— В развалинах Города, недалеко от сарая. Письмо и выстрел охранника открыли дорогу пуле.
— Ты думаешь, охранник — оттуда?
— Он даже не знает. Просто выстрелил солью, а попала пуля. Так случается на Звездных Путях.
— Как ты узнал, что там, у Вадима, что-то случилось, что было письмо?
— Ты еще услышишь,— ударила жесткой печалью мягкая Гранькина улыбка.— Ты же Рыцарь Радуги. Это — как колокол, только звучит дольше и немного иначе. «И Рыцарь слышит Весть издалека, и берет меч свой, и идет путями Земными или Звездными сразиться со Злом и положить предел могуществу его, как бы велико могущество не было»,— Гранька говорил как-то странно, нараспев немножко, будто заклинание читал.— Это из старого устава. На Великих равнинах уже говорили проще и жестче, меня Аль научил по-старому.
— Значит, все-таки баррикада,— Тимка сам поразился твердости своего голоса, потому что, если честно, слезы уже крепко подмочили глаза и повисли на ресницах.
Гранька не удивился, спросил только:
— Когда собираемся?
— В двенадцать, там, где будет башня.
Где-то под аркой взревел мотоцикл, пронесся по двору, принимая облачные блики на серебристый обтекатель. Тимка вздрогнул.
— Опять охламон Васька на драндулете прикатил! У людей горе, а он!..— вновь пронзительно заорала тетя Валя. Кажется, у нее выходило громче мотоцикла.
— А вот такие и убить могут, да... Носятся, носятся, шею все никак свернуть не могут...— пошли поддакивать пенсионерки. Они и сейчас были непробиваемо уверены в своей правоте. Милиционер грустно присел на скамеечку, на него изредка просительно поглядывали. Бабушкам тоже было страшно, поэтому вопили старательно и громко.
«Охламон», поставив машину, топтался со шлемом в руках, соображая. Потом со стуком надел шлем на руль мотоцикла.
— Да тебе, теть Валь, разреши, ты бы всех мальчишек во дворе перестреляла! — сказал он негромко, но четко.
Крик сломался. Во дворе стало пусто и жутко. Милиционер поднялся и пошел прочь.
— Тима! — позвала мама, высунувшись из окна, там горел свет, кажется, работал телевизор. Как всегда. Мирно, привычно. Издалека плыли над двором печальные тихие переливы, похожие на плач и на колыбельную, а еще — как будто прощаешься с другом навсегда, и он, не оглядываясь, уходит к прозрачному горизонту. Мелодия оживила серые драные дома, отдала им свою грусть...
— Тим, ты как хочешь, конечно. Тут дядя Женя пришел, вы с ним давно не виделись.
Музыка отзвучала, ушла в холодеющее небо. Двор сжался и потемнел под надвигающимися сумерками.
— Иди,— дотронулся Гранька до локтя.— А то весь уже пупырышками покрылся.
— Давай к нам, переночуешь, поешь, а завтра вместе в школу?
— Не, я завтра в школу вообще не пойду: отпрашиваться — только ругаться, а мне еще надо место одно проверить.— Гранька задумался.— Ты с Женей договорись: бревна, доски теперь нужны, и эта еще... путается, Марьниколавна. И наших всех предупредить надо.
— Ага... Только... ты не уходи, пожалуйста, насовсем... Вадик ушел, Аль...
— Ну что ты,— сказал Гранька как-то растерянно. Тимка поднимался тихо, чуть не на цыпочках, со ступеньки на ступеньку по облупленной лестнице, а надписи со стен как всегда сообщали, что «Спартак» — чемпион, что Васька — дурак и что тетя Валя — старая стерва.
И никому в этом пустом, холодном, подлом мире не было дела до маленького мальчишки, убитого сегодня на развалинах его сказки. И до самой сказки тоже... Никому? А как же все рыцари, оруженосцы, мастера? А ты сам? Или ушел Вадик, погиб Алешка, и все? Баррикада... вспомнил он, последняя линия обороны. Последняя...
Тимка вдруг сообразил, что уже с минуту стоит перед дверью в собственную квартиру. Он приподнялся на цыпочки, надавил звонок, его поставил повыше отец. «Чтоб меньше хулиганы жали»,— объяснил он. Перед «глазком» мелькнул кто-то, заслонив свет.
— Заходи, гуляка,— Кашинцев, кисло улыбаясь, стоял на пороге.— Чего уроки не делал?
Тимка поглядел на него: «Ты что, не знаешь?»
— Слышал уже,— ответил на непроизнесенный вопрос Кашинцев. Почему-то обиженно и зло спросил: — Так что теперь? Всем помирать? Да заходи, чего на пороге встал...
— Жень,— сказал Тимка, сбрасывая сандалии.— Мы будем заново делать Город, там доски нужны, бревна, инструменты...
— Постой,— досадливо поджал губы Кашинцев.— Какой город? Вадим, что ли, вернулся?
— Нет, он письмо прислал. И еще, Жень, надо к Гранькиной хозяйке сходить, она ему без Вадима даже есть не дает, картошку только...— Тимка вдруг замолчал, наткнувшись на рассеянно-неприязненный взгляд.— Ты что, Женя?
— Ну, какой опять Город? Зачем? Разрешения нам не дадут. Снова скандалы, шум. Пошло оно к черту!.. Давай лучше в поход смотаемся. Подальше от всего. Граньку своего бери, других...
— Но это не просто Город! Это защита на Границе!— Холодное отчаяние стягивало губы.
— Да какая защита, какая граница? Один уже поверил! Задурил вам Вадим головы и смылся. Ну, проходи скорее, ужинать будем...
— Ничего, дядя Женя, вы не беспокойтесь, я сыт.— Тимка хотел сказать это холодно и гордо, но не получилось. Мир становился черным провалом, и он летел туда, падал, принимая в лицо жестокий налетающий ветер.
Меньше всего хотелось Тимке на следующее утро вылезать из постели. Мама заставила-таки выучить уроки, да и не сопротивлялся Тимка особо, просто сил на это не хватило. Сумрачно было на душе, но все же легче, чем вчера; пришла незнакомая жесткая решимость. Молча он съел завтрак, оделся под встревоженные взгляды родителей и, уклонившись от маминой попытки потрогать лоб, отправился в школу. Видимо, учителей смутил его вид, даже Серафима Юрьевна, обещавшая уже на второй день вытащить его к доске за пререкания, посверкала очками, вздохнула и объявила, что по ее мнению, ответ Тимофея Омельченко ни ему, ни классу пользы не принесет, а потому пусть Омельченко посидит и подумает о своем ужасном характере, наверняка явившемся причиной его нынешнего душевного расстройства. Она, похоже, могла еще многое сказать, но Тимка поднял голову и глянул в упор в бледные, защищенные очками глаза. Серафима вздрогнула и отвела взгляд. Как во сне просидел он математику и пение, не слушал ни обиженную Серафиму, ни долговязого Александ-брисыча, даже обрадовался, когда тот развел на баяне какие-то бодрые завывания. Сигнал общего сбора был дан: темная черта у двери в столовую. Дюшку и Марчика предупредил сам.
Тимка пришел на место сбора последним. Трое устроились на автопокрышках, наполовину вкопанных в желтую песчаную полосу, Марчик болтался на турнике.
— Где Дюшка?
— Не придет он, — ответил Марчик. — Говорит, играйтесь, если хотите.
Тимка грустно оглядел ребят, уселся на покрышку. Так даже одну башню не осилить. Без инструмента, без дерева. Да из шестерых — трое малыши, оруженосцы. Значит, работать всего троим. Тимка отдал письмо Вадима Марчику, и тот прочитал его для малышей, внятно и разборчиво.