Правда, во все обозримые времена
Вина ни разу не сидела в окопах.
Еще глядишь — прославишься сгоряча,
А она не любит, когда о ней вспоминают.
Вина бывает маленькая и неизвестно чья,
А война бывает общая и большая.
БИТВА ПОД ФРАНКЕНХАУЗЕНОМ
Если власти не будут правильно защищать слабых, народ сам возьмет меч.
Очень трудно быть полководцем
Человеку другой профессии.
Даже численное превосходство
Беззащитно против агрессии,
Против лживости и коварства
И обычной военной хитрости.
Как наивно в своей беззащитности
Прямодушное наше бунтарство!
Прямодушие — не малодушие,
Мы готовы к любому сражению,
Но приходится нам выслушивать
Миротворные предложения.
Мы довольны, что кровь не льется,
Одного только мы не взвесили:
Очень трудно быть миротворцем
Человеку другой профессии.
Перемирие будет нарушено,
И опять нас врасплох застанут…
Мы ведь с детства к вере приучены
И бессильны против обмана.
Очень скоро обман обнаружится,
Кровь прольется в утроенной мере,
И солдаты Георга Трухзесса
Нас научат истинной вере.
И порубят нас в поле чистом.
Превращая в сплошное месиво.
Очень трудно быть гуманистом
Человеку другой профессии.
Будем топтаны, колоты, рубаны, —
Не придумаешь смерти злее.
Но такая будет придумана
Для того, кто в бою уцелеет.
И никто никогда не измерит
Этой смерти, безмерно мучительной.
Нас научит истинной вере
Миротворец с лицом усмирителя.
И не скоро закроются веки,
А палач — рассмеется весело…
Очень трудно быть человеком
Человеку другой профессии.
ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОБЫВАТЕЛЯ
О горе вашим детям, если вы оставите им свое горькое отцовское наследие.
Мы не Мюнцеры, не Гусы, не Жижки,
На которых вечно валятся шишки.
Наша хата не в середке, а с краю,
Мы живем и головы не теряем.
Не теряем головы, не теряем,
Хоть ее у нас легко потерять.
Наши диспуты, протесты и споры
Укрепляют, а не рушат престолы.
Революции в защиту короны
Совершаются легко и бескровно.
Абсолютно, абсолютно бескровно,
Только руки почему-то в крови.
О ДВУХ РЫЦАРЯХ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
Берлихинген Гёц, если ты и герой,
То только — трагедии Гёте.
Опущен занавес. Сыграна роль.
В полях отдыхает пехота.
И повторяется с давних пор
Все тот же финал неизменный:
Свет в зале. Сыгравший тебя актер
Выходит на авансцену.
Ему, актеру, и дела нет,
Что годы сметает ветер.
Четыреста лет. Четыреста лет
Тебя уже нет на свете.
Но скачет и скачет по всем временам
И души потомков греет
Тобою преданный Флориан,
Неистребимый Гейер.
Такой же рыцарь, как был и ты,
Такой же опытный воин, —
Не предал он, не сбежал в кусты
Перед решающим боем.
Сумел он голову честно сложить,
А ты — разрывался на части,
Все время решая, кому служить:
Восстанию или власти.
Ты, рыцарь, дорогу искал поверней,
Боялся удачу прохлопать.
Но служат тем, кто сегодня сильней,
Не рыцари, а холопы.
Берлихинген, Гёц, благородный холоп,
Некстати полезший в драку,
Когда бы солнце твое ни взошло б,
Оно — порождение мрака.
Тысячелетья идут на слом,
Но подвиг живет не старея.
Когда бы время твое ни пришло б,
Оно — бесславное время.
И ты, Берлихинген, не герой,
Не будет тебе постамента.
И даже в театре не ты, а другой
Стяжает аплодисменты.
И время пощады тебе не даст
В далекие наши годы.
Опущен занавес. Свет погас.
В полях отдыхает пехота.
Но скачет и скачет по всем временам
И души потомков греет
Неумирающий Флориан,
Неистребимый Гейер.
О КУРФЮРСТЕ ФРИДРИХЕ САКСОНСКОМ, ПРЕСЛЕДОВАВШЕМ МЮНЦЕРА И УМЕРШЕМ С НИМ В ОДИН И ТОТ ЖЕ ГОД
Фридрих Третий, курфюрст, до сих пор непонятно.
Как тебе удалось умереть в двадцать пятом.
Города и деревни, как свечи, горели
В этом смертном году над твоим изголовьем…
Бедный Фридрих Саксонский, ты умер в постели
В двадцать пятом, когда умирали герои.
Умирали в бою, на костре и на плахе,
Лишь в последний момент вспоминая о страхе,
Чтобы он вместе с ними развеялся прахом,
Чтоб в грядущем живые не ведали страха.
Мюнцер, Пфейфер и Шен, Рабман, Гербер и Веэ —
Неизвестно, кто младше из них, кто старее.
Потому что с веками стираются даты,
И ровесники эти борцы за свободу
Не по году рожденья — по смертному году…
Им навеки остался один двадцать пятый.
Ты же, Фридрих, имеешь и дату рожденья,
И правленья, и прочие громкие даты, —
Что же ты умираешь не в честном сраженье
В двадцать пятом, когда умирают солдаты?
Потому что не знаешь, за что умираешь,
Умираешь — лишь опыт чужой повторяешь.
Мол, до нас умирали — и мы умираем,
Кто-то нас пожалеет, а кто-то заплачет…
Вспомни, Фридрих: минуты с веками сверяя.
В двадцать пятом году умирали иначе.
Умирали в бою, на костре и на плахе,
Очень важно, курфюрст, этот опыт усвоить.
В нашей жизни, курфюрст, величайшее благо
Знать, за что умереть.
А иначе — не стоит.
Время катится нам навстречу, как могучий морской прибой,
И одним ложится на плечи, погребая их под собой,
А другим — немногим, немногим, что сумели дать ему бой, —
Время робко ложится под ноги, возвышая их над собой.
ШТУТГАРТ, 1782 ГОД
На книге, которая вышла в Штутгарте,
Место издания — город Тобольск.
Где Тобольск — и где Штутгарт.
Шутка ли!
Неужто поближе мест не нашлось?
Как видно, автор издания, Шиллер,
Крамольный свой заметая след,
Не знал, что первая книга в Сибири
Выйдет еще через десять лет.
Не знал, что еще не сегодня, не завтра
Туда, за многие тысячи верст,
Первый вольный российский автор
Отправится по этапу в Тобольск.
Простим мы Шиллеру произвольность,
Простим, что город выбрал не тот.
Но первая русская ода «Вольность»
Уже написана в этот год.
Чужая история снова стоит у двери.
Чужая история просит меня: «Отвори!
Брожу я по улицам, в каждую душу кричу,
Но, видно, с веками мой голос ослаб чересчур.
В шестнадцатом веке остался бессильный мой крик,
К старинным руинам, к унылым могилам приник.
А я все хожу и в чужие столетья стучу,
Из мертвых веков до живых достучаться хочу.
Кричу в телефоны, на ваших неонах горю,
А с кем говорю? Я сама лишь с собой говорю.
Послушай: когда-то был в мире шестнадцатый век.
Теперь он вчерашний ли день, прошлогодний ли снег,
Но был он живым, и его распинали и жгли,
Стирали с лица… да, вот этой же самой земли.
Но он не сдавался, крепился и прожил сто лет.
Века это могут. Наверное, знают секрет.
Впусти меня в дом, я о многом тебе расскажу,
Я многое знаю, я память веков сторожу,
Но я изболелась от стольких утрат и потерь.
Ты слышишь? Мне страшно…»
И я открываю ей дверь.
ГЕРМАНИЯ, 1525–1945
Я пишу о Крестьянской войне,
Как сейчас ее вижу.
Что до этой истории мне?
Были войны поближе.
Но от самых далеких тем
Никуда мне не деться.
Я пишу, хоть немцы не те
Мне запомнились с детства.
Где-то даль переходит в близь:
В страшном имени Гемлинг
Так и кажется, что сошлись
Гитлер, Гиммлер и Геринг.
Старый Гемлинг для всех означал
Горе, страх и погибель.
Это кличка была палача.
То же самое — Гитлер.
Я вхожу в незнакомую жизнь,
В то далекое время,
Чтоб забыть ужасающий смысл
Слова доброго: «немец».
И сливаются даль и близь,
Как сливаются реки,
Чтобы страшное слово «фашист»
Не забылось вовеки.
КАЗНЬ МЮНЦЕРА
Мюнцер пытан,
Мюнцер мучен,
Мюнцер страху не научен.
Не умеет Мюнцер жить —
Надо голову сложить.
Лютер,
Мюнцера учитель,
Нынче Мюнцера мучитель.
Дело в буквочке одной,
И она всему виной.
Потому что если вдруг вы
Позабыли ради буквы
Человека — горе вам!
Буква мертвая — мертва.
Ну, а те, какие живы,
От мертвящей буквы лживы,
И вгоняет в правду нож
Отставная правда — ложь.
Убивают лютеране
Свой порыв,
Огонь свой ранний,
Жгут былой огонь
Огнем,
Чтоб скорей забыть о нем.
Доктор Лютер
Смотрит люто:
Мюнцер,
Вождь простого люда,
Веки гордые смежив,
После смерти —
Снова жив.