Чумарь начал напевать что-то себе под нос - на удивление, очень разборчиво, без всякой каши:
На земле весь род людской
Чтит один кумир священный
Он реальный царь вселенной
Тот кумир - телец златой...
И вдруг припев подхватил Владимир, ожидаемо густым басом:
Сатана здесь правит бал
Здесь правит бал
Люди гибнут за металл
За металл!
Воздвигшись над столом, держа рюмку "по гусарски" и чуть покачиваясь, Алекс подхватил мотив, но куплет повёл совсем другой:
Много крови, много песен
За прекрасных льётся дам,
Я же той, что всех прелестней
Песнь и кровь свою отдам...
Песнь и крооовь... Свою отдам!
Залихватски опростав рюмку, он грохнул её об стол, и оглядел собрание: кто, мол, принимает вызов?..
Но никто не принял. Я петь не умею, а батюшка-сержант сидел отстранившись, задумавшись о своём, и только отщипывал мякиш от румяного бока грибного пирога и катал из него шарики...
А потом я отключился. Положил руки на стол, а на них - голову, и провалился во тьму. Снилось, что меня замуровали в каменном мешке, и он такой тесный, ровно гроб, опутанный серебряными цепями.
Испугавшись, я вскинулся, продрал глаза...
Я лежу в своей кровати, на втором этаже. Рассвет ещё только занимается - занавеска на окне сделалась чуть розоватой, прозрачной. И даже чаек не слышно.
Мужики затащили, - лениво подумал я. - Увидели, что я сплю, да и пожалели. Отнесли в кровать...
Я был полностью одет, даже в ботинках. Хотя по кухне ходил в носках, я это точно помню: ботинки мои насквозь промокли, и я оставил их в тёплой бане, рядом с каменкой...
Накатило противное чувство, что я всё ещё сплю. Так иногда бывает: думаешь, что проснулся, подымаешься, совершаешь какие-то действия, и только потом просыпаешься по-настоящему. Или не просыпаешься.
Пить хотелось страшно. Я сглотнул сухим горлом и понял, что хочу не пить. А питаться. Да так сильно, что виски ломит и челюсти выворачивает. Проведя языком по зубам, я даже испугался: показалось, что клыки удлинились раза в три...
Где-то Антигона оставляла термос с кровью, - поднявшись, я зачем-то заглянул в фаянсовый кувшин, ничего в нём не обнаружил, кроме дохлого паука, и потащился к двери.
Холодильника в тереме нет, зато есть ледник, или поруб, как его здесь называют. Пристроенная к терему землянка с ледяным полом и стенами, где хранится снедь и банки с маринадами. Помнится, в последний раз Антигона доставала термос именно оттуда... да, точно. Он ещё был запотевший, покрытый мелкими капельками конденсата.
Спускаясь ломаными шагами по лестнице, я отметил, что в горнице стоит мёртвая тишина. Даже ходики на стене, сопровождавшие людской быт размеренным тиканьем, молчат.
Угли в печке потухли. В кухне чисто, прибрано и пахнет холодным пеплом.
Стараясь не шуметь, я отворил небольшую дверку в углу, и ёжась, вошел в поруб. Поморгал, приноравливаясь к скудному свету, падающему из двери, и пошел в глубину.
Шел почему-то очень долго, минут десять. Хотя помнил, что ледник тянется всего метров на пять - шесть.
Наконец дошел до конца, щурясь, поискал на полках, между банок с прошлогодними огурцами и лежалыми яблоками, нащупал холодный металлический бок термоса, свинтил крышку и припал к горлышку.
Ничего не вышло.
Термос оказался пуст. В нос шибал запах застарелой крови, вызывая одновременно отвращение и дикую жажду.
С досадой отбросив бесполезный термос, я почувствовал головокружение, невольно схватился за полку, потянул её на себя, и рухнул на пол в осколках стеклянных банок и брызгах рассола.
Вновь накатила тьма.
Очнулся за столом. Шея затекла, щека, которой лежал на руке, онемела, глаз не открывался.
С удивлением оглядел собрание. Все были на месте: Алекс, нарушая собственный запрет, дымил сигаретой - на блюдце высилась целая гора окурков. Владимир что-то быстро писал в крохотном блокнотике, Чумарь с аппетитом доедал прямо из банки маринованные грибы, а батюшка, прикрыв от удовольствия глаза, прихлёбывал из стакана горячий чай.
Сон. Это был обыкновенный сон.
За окном было светлым-светло. Солнце било прямо в глаза - оно-то меня и разбудило. Озорное светило шарило горячими пальцами по столу, играло солнечными зайчиками на боках самовара, заглядывало в пустые рюмки...
Поднявшись, я распрямил затёкшие ноги, послушал, как хрустит поясница, а потом шагнул к окну, отдёрнул занавеску и распахнул створки на обе стороны.
В прокуренную кухню хлынул свежий утренний ветер. Взметнул с блюдца кучку пепла, смёл крошки со стола, развеял сигаретный дым...
Над озером, кружа хоровод, кричали чайки.
В их крики вплеталась песня. Высокие женские голоса выводили мелодию, ей вторили мужские...
Ах ты солнце, солнце красное
Ты к чему рано за луг катишься...
- Хорошо поют, - умилился Алекс.
Он сидел, мечтательно подперев голову рукой, в уголке глаза дрожала слезинка.
- А что, праздник сегодня? - спросил Чумарь.
Он выглядел трезвее, чем господа дознаватели. Только щетина закрыла щёки почти до глаз.
- А какой сегодня день? - встрепенулся батюшка.
- Второе сентября, - посмотрев на часы, сообщил рэпер.
- Значит, Попразднство Успения Пресвятой Богородицы, - степенно кивнул отец Онуфрий.
- Праздник урожая, - подтвердил Алекс. - Хороводы вокруг костра, баба на шесту, из крученой соломы, пряники в виде птичек и яблочный квас.
Народ оживился. Владимир, угрожающе качнувшись, воздвигся с лавки, удержал равновесие, и заправляя рубаху в брюки, пробормотал:
- До ветру схожу...
- А давайте все пойдём! - весело вскричал шеф, хватая со стола бутыль с остатками самогону.
- До ветру? - уточнил батюшка.
- На гулянья! - отхлебнув прямо из горлышка, и что самое удивительное, не пролив ни капли на грудь, пояснил Алекс. - Хочется, знаете ли, поплясать. После бессонной ночи - самое то. На девок красных полюбуемся... Они с утра свеженькие, румяные - ммм!.. - он закатил глаза.
Я тоже воодушевился. Вдруг захотелось выйти в чисто поле, подставить грудь ветру...
- Идёмте, батюшка, - Алекс уже подхватил под локоть отца Онуфрия. - Ну какой же деревенский праздник без попа.
Мы выкатились на крыльцо, под ласковые лучи осеннего солнышка. От вчерашней непогоды не осталось и следа, утро радовало умытыми облаками и свежим голубым небушком.
- Почему соляркой пахнет? - неожиданно спросил Чумарь.
Я принюхался. Да. Откуда-то из-за угла удушливо тянуло топливом.
- Кажется, там сарай, - я поджал босые пальцы: по ногам дуло. - Может, трактор, или ещё что...
Странно, я ведь был в ботинках! Потом я сообразил, что в ботинках я был во сне, а сами они стоят в бане, сушатся. Кажется, в рюкзаке я видел кроссовки...
Народ потянулся к деревянной кабинке в глубине двора, а я метнулся в горницу и наверх, в свою спальню. Достал из-под кровати рюкзак, вытряхнул его тут же, на половик, отыскал в мешанине вещей синие с белым кроссовки, напялил на босые ноги - носки искать не хотелось.
Выбегая, бросил взгляд на тумбочку и замер. Чёток не было.
Я точно помнил, что снял их, когда привёл в комнату Алевтину. По её же просьбе... Бросил на тумбочку, да и забыл. Потом, на острове, вспоминал пару раз, а вернувшись, даже ни разу не подумал.
Моргнув, я уже сделал шаг обратно в спальню, но снизу донеслось хлопанье двери и богатырский рёв шефа:
- Кадет! Мы идём на праздник! Кто не успел - тот опоздал...
Плюнув на всё, я скатился по лестнице.
Гулянья развернулись за околицей, между берегом озера и опушкой леса. Длинной вереницей стояли накрытые белыми скатертями столы, на лавках празднично сидели сельчане.
Дальше, возле самой опушки, водили хоровод. Мелькали белые рубахи, яркие сарафаны, люди размахивали сосновыми ветками и пучками свежесрезанных колосьев.
А за столом пили, смеялись и что-то жевали. Я учуял запах жареного гуся, в животе забурчало.
Нам приветливо махали руками, приглашали к столу.
Алекс на пару с Чумарём пошли в хоровод, Владимир устроился на пригорке, размеренно хлопая в ладоши и улыбаясь. Батюшка куда-то делся.
А я пошел к столу.
Скромно пристроившись на уголок, впился зубами в жареную куриную ногу. После нескольких месяцев воздержания, после всех страданий и самокопаний, я отрывался. Мне в тарелку совали квашеную капусту, пирожки с яйцами и луком, варёную картошку в топлёном масле, с чесноком, куски жареной рыбы... Я ел всё.
Две дородные тётки в красных бусах взяли надо мной шефство, и следили, чтобы тарелка моя - и рюмка - не оставались пустыми...
А потом мои глаза встретились с глазами старосты.
Тот тоже сидел за столом, недалеко от меня. Но ничего не ел, не веселился и выглядел усталым. Только пил.
Перед ним стоял отдельный штоф. И староста, выпив рюмку, тут же наливал ещё и вновь макал усы в самогон.
- Как Гришка? - крикнул я ему сквозь песню, что доносилась от хоровода. - Спит, поди?
Староста вскинул на меня взгляд покрасневших глаз.
- Пропал Гришка, - тихо сказал он. - Не вернулся.
Кусок во рту превратился в жеваную бумагу.
Задохнувшись, я вывалился с лавки, отбежал в сторону и начал кашлять. Изо рта полетели ошмётки еды, мне стало стыдно.
Утерев рот, я вернулся к столу, но садиться не стал. Подошел к старосте. Я помнил, что отчего-то мне этот человек не слишком нравился, но сейчас не было ничего, кроме глубокого сочувствия. И зарождающейся где-то в районе крестца тихой паники.
- Моя подруга обещала его отыскать, - зачем-то сказал я, хотя и понимал: раз Гришки нет, значит, Алевтина его не нашла...