— Только попробуйте, — пытаясь справиться со слезами, пробурчал Митька. — Я тогда… я тогда убегу, вы не уследите.
— Ты уже однажды пытался мною командовать, — сухо обронил кассар. — Вспомни, чем кончилось. Больше у тебя это не пройдет. Впрочем, хорошо, что предупредил — теперь я на ночь, пожалуй, буду тебя связывать. На всякий случай. А теперь закрой рот. Не можешь смотреть — отвернись. Или лучше вон пойди к Угольку, напои его. В мешке еще достаточно воды.
Митька, однако, не мог сдвинуться с места. Сидя на корточках, он широко раскрытыми глазами смотрел на происходящее.
— Ну, — ухмыльнулся кассар, поднеся к глазам пленника нож, — ты вспомнил язык?
Парнишка судорожно кивнул.
— Вот и славно. Итак, слушай. Мне надо знать, кто вы такие, кто вас сюда послал и как в точности звучал приказ. Не вздумай лгать — если ты знаешь, кто я, то знаешь и то, что я умею отличать вранье от правды. Если не знаешь — просто поверь, что оно так. Скажешь правду — я отпущу тебя. — Чтобы я погиб в степи от жажды и ястребов? — с ненавистью выдохнул юноша.
— Не пытайся казаться глупее, чем ты есть, — возразил кассар. — Скоро сюда с подкреплением вернутся твои товарищи. И найдут тебя здесь — связанного, побитого, но живого. Дальнейшее зависит от тебя. Сумеешь доказать им, что молчал — будешь жить. Нет — твои сложности. А меня интересует лишь то, что я спросил. Кто, зачем и как. Говори.
Пленник долго не отвечал. Потом мрачно выдохнул:
— Я верен своему слову, я верен своему Роду, я верен своим богам. Язык мой не предаст.
— Вон как? — ненатурально удивился Харт-ла-Гир. — Ладно же. Я тоже верен своему долгу. Приступим.
Митька дернулся, видя, как неуловимым движением кассар схватил левую ступню юноши и положил ее себе на колено, а потом, приставив к мизинцу острие ножа, коротко, но сильно резанул.
Кровь выплеснулась одновременно с криком — сдавленным, отчаянным, звериным.
— Вот так, — кивнул кассар, аккуратно обтирая лезвие пучком травы. — Как видишь, я не шучу. — Он брезгливо поднял с земли что-то и поднес к самому лицу пленника. — Вот, одного пальца у тебя уже нет. Теперь очередь второго. Понял?
— Я… — хрипло, плачуще выдохнул парнишка, — я скажу.
Но что он сказал, Митька уже не слышал. Неудержимым потоком хлынула из горла омерзительная, вонючая рвота, в глазах помутилось, запрыгали острые зеленые пятна, и он со стоном упал лицом в траву. И сейчас же милосердная тьма сомкнулась над ним.
— Очухался? — ворчливо спросил кассар, переворачивая Митьку на спину. — Сходи умойся, там еще осталась вода. — Какой же ты все-таки… с белой звезды…
Митька поднялся.
Все вокруг было по-прежнему — зависло в небе жгучее солнце, прокатывался по верхушкам трав легкий ветерок, пугливо шмыгнула какая-то мелкая зверушка. Невозмутимый Уголек бродил невдалеке, шумно вздыхал, время от времени наклонял шею и щипал сухую траву.
И пленник тоже никуда не делся. Черным мешком он лежал навзничь, освобожденный от веревок, и ветер ласково трепал его длинные темные волосы.
— Он все рассказал, — удовлетворенно заметил Харт-ла-Гир. — Да, все как я и думал.
— Вы… — прошептал Митька… — вы убили его! А ведь обещали…
— Да, обещал, Митика. Чего не пообещаешь, лишь бы развязать туго завязанный язык.
— Но ведь… Вы же сами… это же подло!
— Подло, — вздохнул кассар. — Но необходимо. А знаешь, кто виноват в его смерти?
— Ну, кто? — недоверчиво буркнул Митька.
— Ты. Именно из-за тебя мне пришлось зарезать парнишку.
Митька отшатнулся, с ужасом глядя на кассара.
— Но почему?
— Ты просил его не пытать? Ты говорил, что это низко, подло, не по-человечески? — скучным голосом перечислил Харт-ла-Гир. — Ты ставил мне условия, угрожал побегом? А ведь все это говорилось при нем. Теперь посмотри на все это его глазами. Раб смеет вмешиваться в дела господина, раб смеет требовать от господина, при этом раб требует милости к врагу, чуть было его самого не убившего. Мыслимо ли такое? Бывают ли такие рабы? И может ли в таком случае истинный господин тут же, на месте, не отрезать безумцу его поганый язык? Отсюда простой вывод — ты не настоящий раб, а я не настоящий господин. Мы оба с тобой притворяемся. И более того — таких, как ты, ужасающихся пытке, в нашем мире нет. Никто не просится в застенок, но пытка другого — обычное дело, в ней нет ничего странного. Отсюда вывод — ты чужой в нашем мире. Пускай этот юноша, — кивнул кассар в сторону трупа, — сам бы и ничего не понял, он все равно бы рассказал своим, а уж там найдется, кому приложить палочку к палочке. Они охотятся за тобой, Митика, но еще не знают, где ты именно и кто именно тебя сопровождает. Поэтому подозревают всех, кто более или менее подходит под описание. Поэтому в степь высланы разъезды, поэтому подкуплены кочевники. Степь, однако, большая, а куда мы движемся, наши враги не знают. Но стоит им понять, что это именно ты, а не просто похожий на тебя мальчишка — и все их силы будут брошены сюда. Можно кое-как отбиться от одного отряда, да и то… вспомни ночь и стрелу. Но отбиться от целой армии не смог бы ни один… а куда уж мне… Ты понимаешь, что такое армия? Ты видел, как лавиной несется конница? Ты видел, как сплошной цепью идет пехота? Ты знаешь, что такое боевые колдуны… впрочем, у сарграмцев их нет, но от этого не легче. Ты выдал себя своей неуместной жалостью. А ведь сколько раз я тебя предупреждал — слушайся меня, я лучше знаю, какие пути ведут к жизни, а какие — в нижние пещеры.
Митька подавленно молчал. Возразить ему было нечего.
— Поехали, — потрепал его по плечу кассар. — Ничего, тебе наука. Впредь будешь осторожнее.
И вновь пришлось держаться за конскую гриву, и вокруг лежала колючим одеялом необъятная степь. Солнце жарило все сильнее, и млоэ давно уже спрятали в седельную сумку, да и кассар расстался со своей плотной курткой. Под его загорелой, медного отлива кожей прокатывались мощные бугры мышц. Как ни старайся, а такой мускулатуры у него, Митьки, никогда не будет. Это ведь не Земля…
— Что он вам сказал-то хоть? — рискнул спросить Митька, когда они уже изрядно отъехали от мертвого тела.
— То же, что я и предполагал. Это не степные разбойники-тсиу, хотя вырядились они именно так. Разбойникам сейчас нечего делать. Караваны в такое время не ходят, слишком жарко и безводно. Сейчас купцы предпочитают двигаться морем, оно и быстрее получается, и дешевле. А вот осенью, когда переменятся ветры, и морской путь станет опасен — тогда действительно сюда потянутся караваны. Тем более, пройдут дожди и возродится трава, значит, можно не беспокоиться о корме для лошадей и быков… Да и жара спадет, все не так тяжко. Осень — самое разбойничье время, но до осени еще далеко. А эти — крестьяне из нескольких окрестных селений. Все как на подбор — шваль, не достигшая возраста мужа молодежь. Несколько дней назад по селениям ездил богато одетый мужчина, видимо, кассарского звания, а может, и из жрецов. Внешних знаков различия на нем не было. Он выискивал охотников до приключений, щедро платил им задаток. Выдал вот эти разбойничьи тряпки, выдал оружие. За нас с тобой живых он сулил тысячу серебряных огримов, за мертвых — триста. Деньги, как видишь, немалые. Просто так не швыряются. Я думаю, что и ночные наши гости — такие же млишу, как и эти — тсиу. Только ночных, наверное, не из крестьян набирали — уж больно умело стреляют. В общем, дела неважные. В селения нам соваться нельзя, а припасы уже на исходе. И вода… разве что источник какой встретится, но сомнительно. Источники все в селениях, возле воды люди и строятся. Ладно, посмотрим. Пока что мы оба живы и здоровы. Завтра ты уж пешком пойдешь.
— Куда хоть мы идем? — Митька наконец задал давно уже вертевшийся вопрос.
— Если бы знать, — вздохнул кассар. — Если бы знать… Возможно, мы идем прямо в пасть ко льву.
18
— Ох, не нравятся мне эти игры, — генерал Вязник отпил из фарфоровой чашки и с досадой посмотрел в окно. Слякоть и морось… И куда утянуло недавнюю жару? Внизу асфальт мутно поблескивал лужами, пестрыми зонтами люди отгораживались от седого, набрякшего неба, и в приоткрытую фрамугу ощутимо дуло сентябрем. Хотя до него еще две недели…
— А есть выбор, Павел Александрович? — осторожно поинтересовался Семецкий, устроившийся в углу у огромного, подпирающего потолок книжного шкафа.
— Выбор всегда есть, — буркнул генерал. — Между плохим и отвратительным. Вот я и пытаюсь понять, что же это вы с Геннадием выбрали. Насколько оно отвратно.
— А я и теперь считаю, что нужно было брать паршивца, — заметил Петрушко. — Никуда бы не делся, мы бы его как волка обложили… В конце концов, и Гена не лыком шит, и Юрины орлы тоже много чего повидали. Да и не станет он всю свою магическую мощь применять — после этого считай, на всей затее можно ставить крест. Сдался бы, посидел бы в одиночке, подумал о жизни… И вернул бы Лешку просто за так, только чтобы работать дали. Короче, зря мы под него прогнулись…
— Виктор, я сейчас скажу неприятные слова, — с неохотой повернулся к нему Вязник. — Я понимаю, как дорог тебе сын. Он всем нам дорог, ты уж поверь… Но скольких бы ребят мы положили на задержании? Одного, двух, десяток? Пускай даже ты прав, пускай потом этот «меккос» бегал бы перед нами на цырлах, но жизни-то людские не вернуть. Вот что бы ты лично их матерям сказал? Цитировал бы устав? Сколько трупов ты готов положить за Лешкину жизнь? И даже не за жизнь — за возвращение? Я не думаю, что там мальчику действительно угрожает что-то серьезное. — Есть разница, Паша, — всем корпусом развернулся к нему Виктор Михайлович. — Ребята Семецкого взрослые люди, профессионалы, они давали присягу. А он — ребенок.
— Между прочим, в тексте присяги нигде не сказано, что они обязуются умирать по любому поводу. Целостность государства, национальные интересы — это одно, а конкретный приказ обезумевшего от горя полковника — нечто другое.
— Ты их спрашивал, Паша? — Петрушко хлопнул себя по колену. — У них ведь тоже есть право решать. Добровольно ребята пошли бы, ты же понимаешь.