Зачем Томка до сих пор звонит мне? Зачем я ей до сих пор нужна? Точно не знаю, хотя думаю, что в какой- то степени я сближаю ее «с народом». Я поддерживаю ее имидж душевного человека, хорошей подруги, что иногда бывает так важно. И хотя она никогда не посвящает меня в свои дела, ей нравится вывозить меня в дорогие рестораны и на премьеры, за которые платит всегда она. При этом она никогда не кичится своими возможностями. Возможностей у нее много, но иногда что- то пробуксовывает, и тогда Томка не извиняется. «Не получилось», – просто говорит она. У меня бывает впечатление, что она особенно и не старается, «чтобы получилось», как, например, произошло с инвалидской коляской, но Томкин уровень так высок в сравнении с моим, что возмущаться даже как- то смешно. Сегодня она обещала выкроить часок, чтобы встретиться со мной в Москве. Я тоже рада ее повидать.
А коляску – хорошую, лёгкую, мне купил Миша, а вовсе не Томка. Она обещала «выбить» мне вообще что- то необыкновенное, самодвижущееся через какой- то фонд, но потом оказалось, что надо платить. И когда стало уже совсем ясно, что необходимо срочно ехать на операцию в Германию, Миша отдал мне деньги, которые зарабатывал на собственную машину. Я не хотела брать, но он настоял. Я тогда заплакала, впервые за много лет. Ничего, мой родной, поездим пока на моей, а потом накопим.
***
Томка всегда старается приходить вовремя. Не успела я съесть салат, она уже идёт по проходу, осеняемая любезными улыбками официантов. Томка всегда меня возит в этот ресторан. Здесь у неё что- то вроде места неофициальных встреч. Очень ей по рангу тёмного дерева панели на стенах, стильные столовые приборы, солидный бар и огромный пузатый буфет с дорогой посудой.
– Вадим, я готова отвечать на ваши вопросы пятнадцать минут. Меня ждёт моя подруга детства.
Ну, так и есть. Бледнолицый молодой человек рысцой скачет по проходу за Томкой. Томка обожает представлять меня журналистам.
– Познакомьтесь, Вадим. Это очень дорогой мне человек, Майя Захарова. Представитель среднего бизнеса. Мы с ней вместе учились в школе.
После Томкиных слов журналисты, как правило, оценивают меня, соображая, насколько моя персона подойдёт для их изданий.
Томка прекрасно знает, что я – бухгалтер в одной торгующей посудой и разной кухонной утварью фирме, но «представитель среднего бизнеса» звучит солиднее и как бы «в тренде». Я привстаю на второй, не прооперированной ещё в Берлине ноге, и протягиваю журналисту руку. Его взгляд завораживает моя коляска, стоящая возле нашего стола.
– Вы можете нас сфотографировать, – предлагает Томка.
– Я пересяду в коляску, – подмигиваю Томке я. Как оно там было в нашем с ней классе? Память услужливо подсказывает мне: мордашка была не очень, зато ноги выше всяких похвал. Теперь мои колени красноречиво закрыты пледом, а ее – узкой юбкой, как у Иссы Давыдовны. И длина ее юбки на десять сантиметров ниже коленей.
Мне ещё трудно самой вылезать из- за стола, но Томка тут же приходит на помощь. Журналист делает серию снимков. На фоне патриархального буфета стоит, улыбаясь, нарядная Тамара Александровна, я сижу в коляске, и она держит руки на моих плечах.
Нам приносят закуски.
– Я очень строго слежу за диетой, это признак силы воли, – говорит она мне, но краем глаза следит, включил ли журналист диктофон. Томка совсем не толстая, но грудастая и с тонкими ногами. Этим она тоже стала похожа на Иссу. Мне вспоминается, что она самая первая из наших девчонок стала носить на физкультуру лифчик.
Иссу Давыдовну, кстати, я встречала несколько раз, когда уже сама гуляла в парке с маленьким сыном. Она то сидела на лавочке рядом с песочницей, то несла мяч и ведёрко за очаровательной девчушкой, её внучкой.
– Девочка на маму похожа? – уточнила я в одну из таких встреч.
– Конечно же, нет. Сонечка – копия я, когда мне было пять лет. И Марик был точно таким же в ее возрасте.
Исса никогда не говорила со мной о школе. Она держала себя со мной просто, как с обычной знакомой по детской песочнице, всегда расхваливала мне внучку, сына- Марика и, к моему немалому удивлению, невестку. Кстати, и Марик оказался вовсе не дурачком, как мы его себе представляли. Немножко скособоченный, весь в себе и в таких же страшенных как у Иссы очках, он, тем не менее, дорос до должности главного инженера большого завода, а потом стал его директором. Наверное, теперь его очки выше всяких похвал.
Закуски очень вкусны. Я искренно наслаждаюсь ими, пока Томка отвечает Вадиму на заранее приготовленные вопросы. Эта ситуация немного напоминает мне басню «Кот и повар». В конце концов, сфотографироваться с Томкой для журнала или газеты совсем небольшая плата за то, что тебя возят на машине и вкусно кормят в отличном ресторане. Если это нужно Томке, я готова. Я уже далеко не такая максималистка, как раньше.
– Тебе привет от Валечки Киселёвой. – Дождавшись, пока журналист выпьет кофе и уйдёт, Томка набрасывается на карпаччо. Потом она съедает за компанию со мной ещё здоровенный кусок индейки под ананасовым соусом.
– Валечка Киселёва? Это кто? – удивляюсь я и спрашиваю, можно ли мне заказать ещё крабов. К моему удовольствию оказывается, что у Томки в этом ресторане неограниченный кредит. Мы вместе лакомимся каждый своим. Томка – шоколадным тортом, я – крабами.
– Ты что? Это же Валя Синичкина. Неужели не помнишь? Она сменила фамилию, когда вышла замуж за Шурика Киселёва.
– Ах, ну, да… – Конечно, теперь я понимаю, о ком говорит Томка. Валя с Шуриком поженились после того, как Кисик стал лейтенантом – окончил военное училище. Они потом уехали вместе куда- то на Дальний Восток.
– Давай по коньячку? – предлагает Томка.
– По французскому? – нахальничаю я.
– Обижаешь, – пожимает плечами Томка и пальчиком, унизанным крупным перстнем, делает еле уловимое движение официанту.
Синичкину, в отличие от многих других, я тоже встречала в нашем городе несколько раз. После того, как Шурик вышел в отставку, они вернулись домой, к родителям. По- моему, уж если кому пошли на пользу круглые коленки, так это именно ей. Валя пополнела, но осталась по- молодому очаровательной. Её яркие глазки светятся неподдельным удовольствием, когда она рассказывает о Шурике, о своих троих уже женатых сыновьях, о нелёгкой в общем- то скитальческой жизни, об ушедших родителях, о том, кто, где и кем работает, о внуках… Впрочем, я не завидую ни ей, ни Томке, я не хочу копировать ничью жизнь, я только восхищаюсь её сохранившейся миловидностью и моложавостью, её заразительным оптимизмом.
– А ты знаешь, что Никитин хочет собрать всех на юбилей? – вдруг спрашивает Томка. Она уже доела свой торт, выпила коньяк и теперь пьёт кофе из крошечной фарфоровой чашечки, забавно оттопырив мизинчик.
– С чего это он? Дата не круглая. – Я точно знаю, что с Вовиком мы ровесники, а следовательно, ему должно исполниться столько же, сколько мне.
– О- о- ох, дорогая… – вздыхает Томка. – Столько лет уже в этом году со дня окончания школы!
Ах, это Вовик, оказывается, про школу?
Я не испытываю никакой ностальгии. Впрочем, мне кажется, что и Томка тоже.
– А где сейчас Никитин? – Я не видела Вовика давным- давно. Как- то не было желания встречаться после развода. Двадцать два уже моему Мише, а Вовик вовсе не его отец. Знаю только, что в наш город Вовик не возвращался.
– Никитин сейчас живёт заграницей, кажется, на Кипре. Давно женат. Нашёл себе то ли гречанку, то ли турчанку. Держит ресторан. Представляешь, он мне написал прямо в Совет Федерации. Ностальгирует, оказывается. Готов все организационные хлопы взять на себя. Ты хочешь с ним повидаться?
– Мне всё равно. Впрочем, я, наверное, не пойду на встречу.
– Почему?
– Ну, вы же тогда исключили меня из комсомола.
– Ой, Майка, брось. – Томка нисколько не краснеет. Она привыкла на своей работе решать сложные нравственные вопросы. – Если так разобраться, что мы могли сделать? Всем надо было заканчивать учёбу, всем надо было переходить в следующий класс. Тебе было хорошо, ты была отличницей, тебя бы всё равно взяли хоть куда, а вот то, что меня бы взяли в девятый – не факт.
Она помолчала, потом снова принялась размышлять, как бы вслух.
– Это был просто тактический ход. Те, кто любили тебя, до сих пор относятся к тебе по- прежнему, ну, а те, кто не любил… На всех мил не будешь.
Я спокойно доедала крабов. Мы были одни в этом уютном зале для VIPов. Верхний свет выключили, горели только бра и лампы на столах. Возле буфета на высоком узком столике таинственно мерцала огромная ваза с гладиолусами. Как- то Томкины слова не вязались с моими воспоминаниями.
Тактический ход… А ничего, что исключенным из комсомола полагался волчий билет? Ничего, что в десятом классе, уже в другой школе, мне пришлось вступать в этот гребаный комсомол снова? Ничего, что потом о дату вступления, зафиксированную в моем билете, спотыкались все комсорги, секретари всяческих ячеек? С изумлением они поднимали на меня глаза и интересовались: «А почему так поздно?» И я должна была врать что- то о какой- то несуществующей болезни, о том, что лежала в больнице и не могла вовремя вступить… Может быть это удивительно, но мне трудно врать, трудно изображать незамутненную чистоту помыслов, выдавливать улыбки, если мне хочется послать всех к чертям. В чем, собственно, меня подозревают?
В аспирантуре у меня появилась привычка скручивать в трубку носовой платок. Скручивать, расправлять и скручивать снова. Это чтобы не выступать против правил, когда кто- то с ясным лицом несёт ахинею, кто- то откровенно врёт, кто- то пускает пыль в глаза. Жизнь оказалась не школой. В школе я не плакала. В жизни пришлось, в ней законы оказались суровее. Но платок помогал…
Швабра вдруг подалась ко мне с тем самым видом, какой у нее был, когда она тыкала меня ручкой в спину. Я вдруг поняла, что если бы ей поменять прическу, она опять стала бы прежней, юной Томкой, у которой хищно загорались глаза при виде новых тряпок. Неужели годы изменяют нас тольк