о внешне, а внутренне мы такие же, как были в пятнадцать лет?
– Иссу же действительно кто- то заложил. Оленёва клялась, что у неё есть верные сведения, что это сделала ты. Хотя я всегда думала, что это не так. Я думаю, что это Зу- Зу…
– А тебя это так волнует? – Я и не подозревала, что Томка вообще помнит этот эпизод. У нее вдруг звонит телефон (не самой последней модели, кстати, и мне почему- то это приятно, что не самой последней). Томка отвечает. Тончайший аромат духов и запах хорошего кофе прекрасно подходит сейчас к сенатору Тамаре Александровне Швабриной и ее деловому виду. Хоть документальный фильм про нее снимай.
Она закончила разговор и посмотрела на свои дорогущие часы. «У вас часики позолоченные или же просто золотые?» – вспомнила я из Незнайки.
– Ну, ладно. – Было уже ясно, что Томка теперь мысленно где- то в другом месте. – Ты ещё сиди, у тебя самолёт не скоро. Заказывай, всё, что хочешь, а мне пора.
– Спасибо.
Она шевельнула пальцами в сторону официанта.
– Все запишешь на мой счёт. – Она собралась идти, а мне захотелось закричать, заорать, стукнуть кулаком по столу, но я молча проглотила последний кусок и тихо сказала:
– Тут ты ошибаешься, Томка. Иссу заложила как раз я.
Мне даже приятно было увидеть изумление на её лице.
– Ну, ты даёшь, Захарка!
– Коллективное сознательное часто бывает право именно своим бессознательным, – на мгновение я почувствовала себя снова за партой, и наша классная будто опять смотрела на меня с возмущением и с опаской. – Тебе, Томка, как руководителю масс, полагается это знать. Не ведая истины, вы все оказались провидцами, а Оленёва народным мстителем. Как это? Горящее сердце Данко и прочая хрень.
Она отодвинула чашку на столе, чтобы не закапать свой элегантный костюм, и снова присела к самому краешку.
– Слушай, я всегда считала, что Оленёвой ты вмазала справедливо.
– Что есть справедливость? – после двух порций салата, коньяка индейки меня тянуло пофилософствовать. – Если коллективное бессознательное кричит: «Ату её!», значит, оно всегда и право.
– Майка, не дури. – Томка широко раскрыла глаза. – Расскажи, как было дело.
– Как было дело? Разведчики и тайные влюблённые всегда прокалываются на какой- нибудь чепухе.
– Ну, вот видишь, – Томка достала из упаковки зубочистку, с озабоченным видом поковырялась в нижнем зубе.
Теперь она смотрела на меня со смесью удивления и презрения. – Тогда, значит, тебе нечего на нас обижаться?
Если я сейчас переверну остатки кофе на её светлый костюм, мне больше никогда не достанутся крабы.
– А я и не обижаюсь, – сказала я. – Чего на вас обижаться, затраханных уродов?
– Почему это затраханных? – Томка оставалась внешне спокойной, только на шее у неё выступили два розовых пятна.
– А потому что никто, кроме меня, никогда не смел выступить ни против этой варварской чистки ногтей, ни против того, что нам лезли под юбки, ни против того, что называли дураками… Между прочим, мы учились не в тюрьме и не в военном училище. И нигде не было никаких инструкций, какая длина волос или юбок должна быть у школьников. Классная просто безнаказанно издевалась над нами, потому что это считалось тогда правильным. Борьба за гребаную дисциплину. Чтобы все было прилично и никаких отступлений.
– А тебе- то больше всех было надо? Можно подумать, кто- нибудь вообще где- нибудь выступал. Наплевать всем было. Выгнала, ну и хрен с ней. В кино вместо уроков ходили. Да и во всех школах так было. И сейчас точно так же… Думаешь, не так?
– Потому до сих пор и так, что тогда никто слова против не сказал.
Я вспомнила своего Мишу. К счастью, меня не вызывали к нему в школу. И в этом мне с ним повезло.
– Я довольно часто бываю в Англии, – сказала Томка, – там студенты престижных университетов и школ гордятся своей формой.
– Возможно. Надеюсь, у них там на занятиях юбки не проверяют? Раньше, правда, в классах держали пучки розог, теперь вроде бы уже нет. Но ведь это же плохо, Томка, да? Когда учеников порют?
– Теперь, если хочешь знать, обратная проблема – школьники скоро учителей будут пороть.
– А это из той же оперы. Сначала мы их дураками обзываем, а потом они нас.
– И, кстати сказать, в Китае юбки вроде бы проверяют. И не только юбки. Трусы! Я в какой- то передаче видела.
Подбежал официант, почувствовав заминку. Не надо ли чего? Томка сделала ему знак рукой: нет. Хватит. Посмотрела на меня, поджав губы, осуждающе. Совсем, как классная.
– Честно сказать, не ожидала. И вообще, за что ты, собственно, взъелась на Иссу? По сравнению с другими она была ещё ничего.
Я кивнула.
– Конечно, не ожидала. Но зато поверила сразу. Так всегда, Томка. Тем, кто сам врёт, поверить в плохое, гораздо легче, чем в хорошее.
– Почему это я вру?
Я одумалась. Разговор мог зайти в ненужное русло.
– Ладно. Спасибо, Томка. Правда, спасибо. За всё. А на встречу я точно не приду.
Она снова встала, собираясь уйти, потом не выдержала, опять наклонилась ко мне, пахнула коньяком.
– Слушай, всё- таки ты заложила или нет?
Я почувствовала примерно такую же злость, как тогда, когда за шкирку тащила к доске Оленёву. Конечно, я злая. Я стала злой, ну и что? Положа руку на сердце, почему я должна быть белой и пушистой? Я такая, какая есть. Не хуже, и не лучше. Ольгу я тогда вполне могла бы придушить, если бы не увидела красную тушь на пальцах Вовика. И потом был еще один эпизод в моей жизни…
Расстались с Томкой мы спокойно и даже сердечно. После её ухода я еще заказала пирожное и так же небрежно сказала официанту:
– На счёт Тамары Александровны. – Он только кивнул.
Есть в жизни у каждого человека моменты, о которых не хочется вспоминать. Тот мой последний год в классе – из таких. Но я не чувствую себя виноватой. По какому праву, собственно говоря, Ольга меня обвиняла? Она ведь не видела, как я закладывала Иссу, болтала наугад.
Подошёл водитель.
– Не звали меня, Майя Михаловна? А то у меня ещё одна поездка…
Мне не хотелось срывать его маленькие, секретные делишки.
– Хорошо. Поехали, Толя.
Он выкатил меня из ресторана и всю дорогу до Домодедово уже не обращал на меня внимания, музыку не включал, а говорил по телефону о каких- то своих, непонятных мне делах. Да, честно говоря, я и не очень- то слушала его разговоры. Я сидела, откинувшись на мягкую спинку сиденья, машинально поглаживала ноющую после операции ногу и вспоминала.
Олю Оленёву всегда ставили нам в пример. И юбка у неё была выше колен всего сантиметров на пять, и ногти Олечка красила не перед уроками, не во время них, не прилюдно в туалете, а сбегая с занятий, когда опасность возвращения классной приближалась к нулю. И красила она их не кустарно дешёвым некачественным лаком, продающимся в любом магазине, трясущимися ещё от неумения пальцами, как мы, а у профессиональной маникюрши в одной и той же парикмахерской.
Замуж наша Оля вышла самой первой. На свадьбе она была в умопомрачительном кружевном платье со шлейфом и такой же шляпе с полями диаметром метра в полтора, как тогда только входило в моду. Оля была так хороша, что её свадьбу даже снимали на киноплёнку для городского архива. Вовик не зря крался за свадебным кортежем, теперь я понимаю, что воспоминание об Олиной свадьбе должно было преследовать его как минимум несколько лет. В восемнадцать она уже родила, тоже самой первой из нас, и вполне естественно, что я, уже учившаяся тогда в Москве, совершенно перестала ей интересоваться.
Как ни печально, Оля и стариться начала раньше других. Она не располнела после родов, как Валя Синичкина, не заматерела, как Швабра и не разбогатела, как Зу- Зу. Но совершенно удивительным образом она почти сразу после тридцати перестала быть красавицей. Её нежное лицо каким- то неуловимым образом потеряло очарование, черты расплылись, глаза утратили яркость и блеск, и нашу Олю перестали узнавать на улице. Не знаю, может быть, красота явилась для Ольги фактором, заставляющим быстрее крутится ее жизнь, но умерла она тоже самой первой из всего нашего класса. Я думаю, она не смогла вынести своей наступившей ординарности. Ей было всего сорок лет, рак подкрался незаметно и сожрал её скоропалительно. Никто ничего не успел сделать. После неё остались поседевший от горя безутешный муж, любивший ее до умопомрачения, и совершенно равнодушная к её смерти, ни капельки не похожая на неё, некрасивая и неустроенная дочь. Об этом мне тоже рассказала в свое время Томка.
***
Есть по Каширскому шоссе, когда едешь от Москвы в Домодедово, славный участок. Странный холм, разрезанный дорогой, поросший по обеим сторонам травой и березами. Может быть, это, конечно, и искусственная насыпь, но тогда непонятно, кто и для чего ее насыпал. Я запомнила этот участок потому, что именно там, когда мы в очередной раз проезжали его на такси с мамой, она сказала мне одну вещь, которая совершенно изменила мою жизнь. И теперь, когда я снова проезжаю эту дорогу, а самолеты из нашего города приземляются всегда в Домодедово, я с нетерпением жду этот холм. Я воображаю его чем- то вроде торта на тарелке Земли, который я сама должна прорезать и проскочить сквозь него, чтобы попасть в следующий отрезок своей жизни. Это мне всегда, кстати, удается. Да, согласна, фантазии идиотки. И еще в такие минуты я воображаю, будто снова сижу в машине с мамой.
Когда мы ехали с ней после очередной моей операции, за окном такси моросил московский октябрь. Еловый лес стоял по сторонам шоссе синеватой дымчатой пленкой. В гипсе у меня была другая нога, не та, что сейчас, но уже было подозрение, что кость опять срастется неправильно.
– Мне больше не выдержать, – сказала я. – Останусь на костылях. Уже привыкла. Ничего не изменишь. А пока после операции буду в коляске.
– Выдержишь, – сказала мама. – Ты должна ходить. У тебя будет ребёнок, ты должна ходить ради него.
Как она сумела распознать мою беременность, когда я сама ещё упорно думала, что моя задержка не что иное, как следствие наркоза, операционной травмы и тяжёлого нервного истощения?