– И видимо, надо подумать о каком- то другом образовании. Папы нет, на мою врачебную зарплату втроём не проживем, сама видишь – Перестройка. Пока срок у тебя ещё маленький, иди, учись на бухгалтера. Работу, я думаю, найдёшь. Надо понимать – наступают новые времена.
Тут- то мы и заехали внутрь того самого кургана. На зеленой еще траве желтыми мокрыми пятнами светились в сумраке опавшие листья.
– Нет! Только не бухгалтерия! Я там умру!– Я выкрикнула это так громко, что водитель посмотрел на меня в зеркало заднего вида. Он был крепкий, даже толстый, и его лицо заняло все забрало зеркала.
Мама, помолчав, наклонилась ко мне.
– Я тоже, миленькая моя, была далеко не дура. Я тоже хотела учиться дальше, закончить ординатуру, стать заведующей или кем- то еще, но ты, видимо, как раз решила, что тебе пора уже появиться на свет. А я ведь уже даже документы тогда подготовила, чтобы поступать. Я приняла тебя вместо ординатуры, и после декрета вернулась на своё рабочее место в свою «полуклинику», как тогда говорили. И ничего, не умерла. Хотя завидовала иногда папе, что он работает в ВУЗе, но ты для меня всегда была важнее. А сейчас мы должны быть реалистами. В магазинах ни черта нет даже в Москве, денег тоже нет. Хватит тебе сидеть дома в коляске. Пора начинать ходить, хоть с палкой, хоть с костылем. Будешь бухгалтером, всегда купишь для ребёнка кусок хлеба с маслом и литр молока.
– Может мне попробовать брать учеников? Стать репетиром по химии? – бормотала я.
– А ты хотела бы работать с детьми? И ты думаешь, кому- то сейчас нужна твоя химия? Хоть с костылем, хоть с палкой, но ребенку в твоем животе нужен свежий воздух, движение, – твердо сказала мама. – Надо ходить ради ребенка. Будешь работать, купишь машину. Все будет хорошо. Выдержишь.
Она никогда раньше со мной так не говорила. А мне ведь было тогда… да, уже было много…
И я действительно встала с коляски через полтора месяца после операции. Операция все- таки помогла, я даже отказалась от костылей, стала ходить с палочкой. А мама не стала ждать, заняла деньги и купила мне машину. «Хромая с палкой» – это был приговор навеки, но в какой- то степени и прогресс. Хромая – это все- таки не колясочница. А отдала я ей деньги за машину довольно быстро, уже когда стала работать бухгалтером. Теперь вопрос с машиной будет решать вместе с Мишей. Все возвращается на круги своя.
…От Берлина до Москвы ровно столько же километров, сколько потом от Москвы до того места, где я живу. В сравнении с Москвой мой родной город дыра- дырой, но города, в которых родились, не выбирают. Природа у нас отличная, если кто интересуется природой. Мне, откровенно сказать, на нее наплевать. Горы с ущельями, реки, озёра… Леса с вековыми соснами, да что с вековыми! Миша однажды принёс мне распил, я насчитала 230 лет. Ну, и бог с ними!
На внутренних линиях сопровождающего пассажира- инвалида не было, хотя я заказывала такую услугу. Работница аэропорта, ругаясь и размахивая руками, звонила куда- то насчет меня. Пассажиры скопились у стойки проверки билетов перед выходом на посадку. Уже объявили посадку и раскрыли проход в рукав, но за мной никто не пришел. Впереди стоящие пассажиры начали оглядываться на меня, и лица у них были угрюмы. Я почувствовала себя старой и никому не нужной. Зубы опять слились в гипсовые массу. Так у меня в последнее время проявлялась реакция на боль, на страх. Ну- ка, нет ли поблизости какого- нибудь мальца, который обзовет меня «страшной тетей?» Иди сюда, негодник, я непременно сделаю «козу»!
Наконец из самолета прибежала нежнейшая, длинноногая «моя» стюардесса и попросила какого- то парня с мотоциклетным шлемом закатить меня в салон. Круглоголовый белобрысый мотоциклист, насвистывая что- то похожее на то, что пел черноликий весельчак в Шёнифельде, дал мне в руки свой шлем и довольно тяжёлый рюкзак.
– Женщина, не уроните! – сказал он. – Поехали! – И мы полетели с ним по рукаву с такой скоростью, будто участвовали в мотоциклетных гонках. В салоне он довольно жёстко плюхнул меня в кресло, укатил коляску вдаль за шторки и вернулся, картинно отряхивая ладони в байкерских перчатках.
– Телефончик дай, – он подробно оглядел догнавшую нас принцессу авиалиний.
– Перебьёшься. – Но я заметила, она тоже его с интересом разглядывала.
– А что мешает? Замужем?
– Все тебе расскажи.
– Света, ну скоро там? – Другая, не такая красивая девушка, сдерживала на входе поток пассажиров.
– Запускай! – крикнула «моя», и толпа желающих вернуться домой понесла вперед моего благодетеля. Он еще задержался немного на старте, будто разглядывал синий платочек, повязанный вокруг стройной Светланиной шейки, но потом быстро пошел вперед, нахлобучив на голову свой шлем.
– У вас тринадцатый ряд. Место В! – вдруг крикнула ему вслед Света, но он не обернулся. Я вздохнула и устроилась поудобнее в своем кресле. Зубы мои высвободились из воображаемого гипсового замка.
Из- за воспоминаний время от Берлина до Москвы пролетело не то, чтобы незаметно – не длинно. На операцию я поехала скорее из- за Миши, это он настоял. Я почти не надеялась на успех. С годами разница в длине костей обеих ног стала еще больше, хромать я стала сильнее. Еще стала очень болеть спина, я подсела на обезболивающие, принимала их с утра, днем и на ночь. Миша решил, что Германия – это последний шанс. Все сам узнал, уговорил меня. Нельзя сказать, что у меня совсем не было надежды, как же без нее? В своих снах я часто видела себя бегущей, играющей в баскетбол. Разочарование, которое настигало с пробуждением, было часто страшнее унылой действительности. Конечно, я понимала, что порхать не буду. Но если хотя бы выправился позвоночник… Черт возьми, неужели все что произошло со мной было случайным или все- таки я теперь выполняю некое предначертание, а юность дразнила меня разминкой перед предстоящим?
От Москвы до родной сторонушки лёта ещё три часа с лишним. И самолёт теперь был уже не такой красивенький и новенький, и публика в нём другая. В теперешний мой самолёт сначала запустили четверых солидно одетых дядек с лоснящимися рыльцами, а после уже стали пробираться и остальные пассажиры. Были среди них и сильно накрашенные девушки с распущенными волосами и в кроссовках на босу ногу, были командированные мужики с объёмистыми, чуть не разрывающимися от всякого добра портфелями. Были две матери с грудными детьми – одна полненькая, а другая худая, но обе выглядели одинаково устало. Встретилась парочка влюблённых, эти все время целовались. Разве любовь веселая штука? Впервые за долгое время я вдруг позавидовала хоть кому- то. Чуть не треть пассажирских мест заняла группа маленьких загорелых граждан, летящих с пересадкой в солнечные восточные государства. И все эти люди опять проходили чередой перед стюардессами и в какой- то степени и передо мной, и мне эта очередь с билетами в руках вдруг почему- то показалась очередью в места, располагающиеся значительно выше, чем потолок полета нашего самолета.
«Были вы счастливы на этом свете?»
«Я была очень несчастлива».
«Тогда проходите. Вам в рай. И нечего разглядывать какие у кого коленки».
Ощущение счастья и несчастья. Неужели это тоже всего лишь синонимы каких- то соединений, возникающих в мозге? Какой- нибудь триптофан хрен знает что. И если это так – какой смысл жить на свете, бороться за счастье? Оно по идее должно быть продуктом твоих собственных усилий, но ведь так не бывает. Разве можно разбиться в лепёшку, чтобы быть счастливым? Не исключено, что добьёшься славы, богатства, станешь любимым в конце концов, но разве все это равнозначно счастью? Разве счастье, то есть состояние счастья, которому мы придаем столько значения, не есть всего лишь продукт психики? И когда я еще была биохимиком, разве я этого не знала лучше других? Съешь таблеточку со «счастливым» веществом – и прыгай до небес. Но разве к этому нужно стремиться, чтобы жизнь состоялась?
Я читала одну повесть у Нагибина, про его отца. Про то, как человеку, прошедшему лагерь, определили вечное поселение вдали от Москвы в каком- то крошечном диком городишке. У него не было своего жилья, он не мог снять целую комнату, а только угол в комнатушке у неграмотной и алчной хозяйки. Этому человеку нельзя было видеться с семьёй, жена отказалась от него ради сына, будущего писателя. И этот человек, выйдя на свободу еще не старым, вдруг оказался совершенно беспомощным, больным и до неузнаваемости изменившимся. Он всеми силами боролся с обстоятельствами, он хотел казаться праздничным и весёлым хотя бы в те дни, когда его сын приезжал к нему. Этот человек пытался даже одеваться красиво и со вкусом, опять- таки благодаря сыну. Он даже стал носить совершенно сумасшедший в тех краях галстук- бабочку. Ему, можно сказать, повезло, он устроился работать бухгалтером (кстати, тоже!) и получал зарплату. Но всё- таки он не мог даже от сына скрыть ощущение полной катастрофы всей жизни, жуткое ощущение постоянного несчастья, хотя казалось бы в сравнении с теми муками, которые этот человек вынес в тюрьме и лагерях, жизнь в относительной свободе даже в этом вонючем городишке могла бы показаться истинным раем. Но счастье больше не наступило, не пришло, не озарило своим сиянием жизнь. Мозг перестал вырабатывать гормон радости. Я представляла себе этого отца, как его описал Нагибин, маленького человечка, идущего по деревянным настилам поверх непролазной грязи странных кривых улиц в штиблетах, светлом плаще, купленном на сыновние гонорары, и пёстром шёлковом кашне. Мог ли он быть счастливым? Может быть и мог бы, будь он моложе. А в том возрасте и положении, в котором он оказался, он слишком устал для того чтобы к нему снова пришло счастье, устал от страха, от боли, от воспоминаний о том, что его часто били, от непрерывной и непосильной работы на протяжении долгих лет в холоде, от печальных мыслей… Но были и другие примеры в истории, когда люди, перенесшие такие же страдания обретали свободу от прошлых несчастий и учили других освобождаться от них.