Хотя, когда я одумываюсь, я себя успокаиваю. Во- первых, почему «скотина»? Он был влюблен. Во- вторых, никто силком не тащил меня за него замуж. И, в третьих, когда я сама была влюблена, неужели не могла бы сделать кому- нибудь пакость? Во всяком случае, кроме Оленевой, еще одну женщину я тоже чуть не убила. Интересно, что стало потом с той женщиной? Что стало с Оленевой, я знаю.
Уже выгнанная из комсомола я доучилась четвертую четверть в своем классе и перешла в другую школу без всяких проблем. Мой пятерочный аттестат сыграл мне хорошую службу. Но этот последний месяц в классе запомнился мне тяжкой необходимостью ежедневно преодолевать собственное унижение, хотя внешне в отношении ко мне со стороны ребят я не замечала никакой видимой разницы. И я тогда не подозревала еще, что жизнь это, по сути, и есть череда событий, главное в которых преодолеть или предотвратить унижение и добиться счастья.
Домоводства в тот год у нас больше не было, и я больше не ходила по боковой лестнице, по которой мы поднимались к Иссе на последний этаж. Нет, я не чувствовала вины, но мне неприятно было вспоминать, как мы хихикали возле кабинета, принюхиваясь к сигаретному дыму, и обсуждали Иссу. Однако я и не сочувствовала ей.
Странно, что именно из Вовика Ольга за какой- то месяц сделала безвольную тряпку. Кстати, Кисик, между прочим, в восьмом классе уже начал бриться, а Вовик нет, но этот факт, по- моему, ничего не объясняет. В этом успехе была не столько победа самой Ольги, сколько податливость жертвы. Ни до, ни после, я не видела у Вовика в глазах той покорности и того удивления, с которыми он весь май и все лето поклонялся своему божеству. На групповой фотографии той весны (меня на ней нет, я не захотела вставать вместе со всеми в ряд), Вовик – косая сажень в плечах и ростом выше всех в классе. Но вот мордашка на этой фотографии у него еще детская, с испуганно- нахальным выражением в глазах, мол, господи- боже- мой, что это со мной случилось? Я этого не хотел, дорогие мама- папа… И Швабра мне потом рассказала, что и весь следующий год Вовик ходил «не в себе».
Как- то, уже когда мы с Вовиком мыкались в Москве, мне случайно попалась на глаза та самая фотография. Я позвала его посмотреть. Оленева на ней, кстати, тоже вышла «не очень» – симпатичная девочка с двумя огромными бантами над ушами и только. Была ли она в жизни гораздо лучше и ее испортила фотографическая пленка, или она просто казалась нам очаровательной, потому что была похожа на известную киногероиню, теперь неизвестно. Я позвала Вовика и спросила об этом. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы Вовик сказал бы что- нибудь вроде: «Не понимаю, что на меня тогда нашло, она такая же, как все. И вообще, ты – гораздо лучше», – но Вовик ничего не сказал, только посмотрел с прищуром на фотографию, потом перевел взгляд на меня и отошел. Через некоторое время мне стало казаться, что он прищуривается специально, когда смотрит на меня, будто прицеливается или прицельно сравнивает меня и Ольгу.
Говорили, что после десятого класса, когда выяснилось, что Ольга срочно выходит замуж, он слонялся все лето возле ее дома, как тайный агент. Он сопровождал ее на расстоянии нескольких метров во всех ее передвижениях: в походах по салонам для новобрачных ( раньше были такие, где по специальным талонам можно было заказать фату, платье и туфли), в парикмахерскую, по магазинам. Иногда он подходил к ней, пытаясь поговорить, но она его прогоняла. Из- за этого в тот год он никуда не поступил и даже и не попытался. Его родители не знали, что с ним делать, даже ездили к какой- то колдунье, чтобы отвести приворот или что- то в таком роде. Швабра болтала мне уже после того, как мы с Вовиком развелись, что в день Ольгиной свадьбы он утром прибежал к Кисику и умолял дать ему на денечек отцовское охотничье ружье. И вроде бы отец Кисика чуть не силой увез Вовку на дачу и стерег его, пока молодые не уехали в свадебное путешествие. Странно, что в этой истории участвовали не только Синичкина и Кисик, но и Швабра, и еще кто- то. Забавное единение по спасению Вовика, не правда ли? Впрочем, мотив несчастной любви всегда действует сильнее, чем мотив справедливости. Я мысленно ухмыляюсь. Что есть моя память? Моя собственная социальная сеть, в которой запутались ложь и правда.
Странно, что теперь, когда я вспоминаю историю моего замужества, я по- прежнему ненавижу Вовика и остаюсь совершенно равнодушной к Оленевой. Обычно ведь ненавидят соперниц? Но я не считаю Ольгу соперницей, теперь я ей даже сочувствую. Никитин тоже пребывает в полном порядке, дай бог ему счастья… Но нет, неправда, в глубине души я ненавижу их всех: и Оленеву, и Никитина, и Швабру, и Синичкину… Пожалуй, только Зу- Зу не вызывает во мне никаких эмоций. И после школы я почему- то никогда не встречала Кисика. Его я вспоминаю даже с какой- то симпатией.
А вообще- то, что на меня нашло? Пошли они на фиг, откровенно говоря. Может быть, если бы я жила в каком- то другом городе, я бы вообще забыла, как кого зовут, но я возвращаюсь именно туда, куда прошлое засасывает меня, как в водоворот тенистого омута. А раньше на этом берегу был веселый, шумливый пляж.
***
Ну, вот, мы взлетели. Чей- то ребёнок лет трех передвигается по проходу самолёта, цепляясь за ручки кресел, они вровень с его лицом. Ему надоело сидеть, и он совершает свой маленький подвиг, вырвавшись из материнских рук. Пробегает несколько нетвёрдых шагов по ковровой дорожке, потом внезапно останавливается, повисает на ручке кресла и заглядывает с умильной миной пассажирам в глаза, потом пробирается дальше. Думаю, большинство пассажиров ему улыбаются. Он добегает до меня, впереди тяжелая матерчатая шторка, отделяющая бизнес- класс от эконома, дальше дороги нет. Малыш останавливается и смотрит на меня не мигая. Мы рассматриваем друг друга. У него симпатичная, немножко плутовская мордашка. Я тоже пытаюсь ему улыбнуться, но он вдруг резко мчится назад, спотыкается, слышно, как он с размаху падает в проходе и истошно вопит. Я оборачиваюсь со своего места и вижу в проходе его болтающиеся ноги в белых, новеньких кроссовках.
– Не надо было убегать так далеко, – уговаривает его женский голос.
– Там тетя! Страшная! – Он захлебывается слезами.
Страшная? Неужели мной теперь можно пугать детей? Хм, а ведь у меня уложены волосы, сделан маникюр. Я заплатила за то, чтобы приехать красивой.
Я пытаюсь представить, как я выгляжу в его глазах. Если он опять полезет ко мне, я сделаю ему «козу», пусть думает, что злые волшебницы бывают на самом деле. Почему всем нужно верить только в хорошее и в добрых фей?
Первое и единственное, о чем бы я попросила фею, если бы она мне встретилась, вернуть меня на тридцать лет назад.
Я рассматриваю свои ногти. У меня модное стойкое покрытие, я сделала эту процедуру как раз перед поездкой в Германию, они и отрасли совсем немного. А в школе я не заморачивалась с этим, хотя маникюр все наши девочки стали делать как раз с восьмого класса. Мои ногти быстро ломались от тяжелого баскетбольного мяча. Но для остальных девочек это было чем- то вроде ритуального обряда, посвящавшего в клан «взрослых». На переменах все собирались кучками, подробно осматривали друг у друга пальцы, обсуждали их длину, размер ногтей, цвет лака и наличие или отсутствие белых точек. Белые точки считались «счастьицами». Ольга, конечно, была во главе этих обсуждений. Тут я и узнала, что хоть мне и повезло иметь от природы длинные пальцы, ногти у меня «не очень» – слишком маленькие и «лопаточкой». И даже думать никто тогда не мог, что через тридцать лет в моде будет как раз такие ногти, как у меня. Девчонки стачивали пилочки от усердия, добиваясь формы перевёрнутой капли.
Время от времени наша классная, снедаемая педагогическим зудом, командовала в начале своего урока:
– Девочки, руки на стол!
Наша классная ходила в каких- то ужасных трикотажных костюмах, обтягивающих ее яйцевидный выпирающий живот. Мы даже время от времени гадали, не беременна ли она. Уход ее в декретный отпуск был бы для нас приятным освобождением. Но нет, костюмы одинакового фасона сменяли один другой, кофточки с дешевенькими брошечками под воротничком тоже различались только безумием оттенков. Впрочем, мы были все- таки снисходительны. Тотальный дефицит многое мог извинить, однако ногти у нашей классной имели такой вид, будто она их грызет с утра до ночи, а после выходных под ними еще и прослеживались следы огородных работ. Мы ничего не имели против подсобных хозяйств или так называемых «дач», но наша классная с гордостью противопоставляла свои «рабочие» руки нашим «неженкам».
– Посмотрите на мои трудовые мозоли! А ваши ручки – это ручки лентяек, белоручек! Вам должно быть стыдно, что вы отлыниваете от ручного труда!
– Мы не отлыниваем…
– А почему тогда на субботники приходите с перчатками? Ручки испачкать боитесь? Ну- как быстро, показывайте ваши ногти!
И мы послушно выкладывали свои «белоручки» на крышки учебных столов, исписанных фиолетовыми формулами алгебры и физики, любви и ненависти. «Зу- Зу – корова» не редко попадалось среди формул. Возле буквы «О» с завидным постоянством можно было увидеть сердце в завитушках, пронзенное стрелой. И даже я, не удержавшись, начертила на столе в кабинете химии маленькое, аккуратное «М», примыкающее одной палочкой к «З». Майя Захарова, словно припечатала печатью инициалов свою любовь к этому предмету.
Нашей классной было не жаль тратить урок на ерунду проверок, она считала, что борется за дисциплину, за то, чтобы все в классе были равны в одежде, в ногтях, в прическах. Было в этом, так называемом, равенстве что- то монастырское или еще того хуже – что- то от института «благородных девиц» – одинаковые передники, одинаковые платья, но классной – учительнице истории, это не приходило в голову. Ей нравилась сама идея всеобщего равенства, пусть даже только в форме одежды. Её любовь к «дисциплине» всегда ассоциировалась у меня с садизмом, такое странное, непонятное выражение лица возникало у нее, когда она ловила «на маникюре» Швабру или Синичкину, или еще кого- нибудь. «Ну, помучьтесь теперь, помучьтесь! – приговаривала она и не начинала урок, пока виновные не возвращались. Соль наказания заключалась в том, что ногти приходилось очищать ножницами или ножом. Специальная жидкость для снятия лака продавалась далеко не во всех магазинах, девчонки чаще всего пользовались обычным техническим ацетоном, который прятали в туалете. О, эти школьные туалеты с низкими дверцами в кабинках, с грязными унитазами на которые нужно было карабкаться с ногами и восседать на нем на корточках, спуская по возможности спереди между ног коротенький подол школьного платья. О, эти выкрашенные грубой синей или зеленой краской трубы- стояки, покрытые жабьим