и пупырями холодного конденсата… Фишка была в том, что классная успевала побывать в туалете раньше нас и конфисковывала заветный пузырек. Куда она потом девала эти трофеи? Неужели относила домой и ставила в шкафчик? Каким образом соотносились с дисциплиной и знанием предмета наши накрашенные ногти, кстати, вполне себе скромные по сравнению с нынешними временами? Не знаю, кому было хуже, тем кто уходил в туалет, или тем, кто оставался слушать нотации? Классную не волновало, что подавляющее число учеников не умеет формулировать свои мысли, она и сама, по- моему, этого не умела, ей было важно, чтобы мы «не ходили в школу, как на праздник». «Здесь вам не фестиваль!» – это ее дословное выражение тогда вызывало насмешки, а теперь стало бы мемом. Но если вдруг выяснялось, что ногти во всем классе накрашены только у Оленевой, низкий лоб нашей классной морщился в некоем раздумье, тонкие губы в слишком яркой, слишком «химической» помаде растягивались в какой- то странной полуулыбке, значение которой мне тогда не удавалось постичь, однако урок начинался своим чередом. Оленеву она не выгоняла.
В конце концов пузыречки с заветной жидкостью девчонки стали постоянно носить в портфелях, передавать, как эстафету. Правда, часто ацетон проливался, и тогда на уроках им страшно воняло, и это было еще более вредно, чем вонь в туалете. Однажды из- за этого запаха Зу- Зу стало рвать прямо на уроке, и в школу пришел ругаться ее отец. Классной удалось как- то отмазаться, но она, перестав проверять ногти, переключилась на измерение длины юбок.
– Девочки, по росту к доске! – теперь командовала она. – Посмотрим, как кто- то опозорится сейчас перед мальчиками! – И мы выстраивались перед доской «в линейку». Некоторые спешно одергивали подолы, подтянутые на талии. Другим, чьи юбки были подшиты, везло меньше. Классная обходила наш ряд с линейкой и с торжеством изгоняла тех, у кого подол был выше десяти сантиметров от середины колена. У меня с моим ростом, высота юбки над коленями составляла пятнадцать сантиметров, и злость нашей «классной» возрастала прямо пропорционально этому расстоянию. Таких, как я, отправляли домой распарывать подшивку, а за отсутствие на уроке ставили «два». Мальчишки не смеялись над нами, им тоже устраивали проверки. Волосы у них не должны были сзади спускаться ниже воротничков рубашки. «Хиппи длинноволосые» – орала классная и отправляла их во время урока стричься в парикмахерскую. Наверное, теперь все это может казаться сущими пустяками, но почему- то во мне живет убеждение, что таким образом наша классная показывала нам наше место – место говна, которое пока еще ничего в жизни «не совершило». То ли она в самом деле так высказывалась, то ли мне теперь это кажется, но я всегда в детстве чувствовала какое- то незаслуженное презрение взрослых к детям. Потом я видела подтверждение этому в поздних советских фильмах. Дети в них почему- то всегда взрослым мешали. А в фильмах «про школу» могли показать плохих учеников, но учителя были в большинстве своем мудры, объективны, высоконравственны, и вообще выше всяких похвал. В моей же жизни учителя были в лучшем случае нейтральны, в худшем – как «классная». И это из- за неё я отдала Мишу учиться в совсем другую школу, хотя добираться туда было значительно дальше и неудобнее. «Классная» наша больше уже не работала, и, к счастью, моему мальчику не понадобилась моя защита, у него в школе как- то все обошлось. А классная наша ушла из педагогики после того, как выяснилось, что оба ее сына в перестройку стали наркоманами.
***
…Вы не поможете мне поднять? – Плед свалился с моих ног в проход. Почему- то, когда летишь заграницу, пассажиры бывают гораздо более предупредительны, чем когда летишь обратно. Может одно осознание факта, что летишь домой, позволяет им уже не надевать маску вежливости? Сосед через проход, к которому я обратилась, плед поднял, но на меня даже не посмотрел. Просто протянул брезгливо руку в мою сторону, как будто боялся запачкаться. Я посмотрела на него и не стала благодарить. И откуда- то всплыл в моём сознании мокрый асфальт и белёсые ворота автомобильной мойки, моя первая машина – подержанная голубая «nexia» вся в мыльной пене, и я сама, молодая, курящая за столбом возле газона, и голос распорядителя – чернявого парня с книжкой квитанций.
– Чья эта машина?
И ответ такого же чернявого худого мойщика.
– Вон там, хромая с палкой.
И разом исчезли тогда для меня все мои детские представления о счастье и несчастье, отодвинулись куда- то в небытие дурацкие школьные проблемы и университетские невзгоды, мой брак и развод с Вовиком Никитиным и даже смерть отца. Я поняла, что теперь на всю оставшуюся жизнь буду для всех и для себя инвалидом. «Хромой с палкой». И больше с этим уже ничего нельзя поделать.
У стюардессы не только круглые коленки, у нее еще и обворожительный и голос.
– Что вы желаете? Воду? Сок?
– Томатный, пожалуйста. Только не холодный.
Раньше я могла промочить ноги и проходить целый день в мокрых ботинках. Когда мы в предзимье открывали окна и жадно хватали первый снег с подоконников, чтобы запустить снежками друг в друга (чаще всего доставалось Зу- Зу, и она тогда опять плакала) пальцы мои ломило от холода. Стекла молочных бутылок успевали запотеть, пока я, достав из холодильника и торопливо содрав круглую крышечку из фольги, длинными глотками прямо из бутылки булькала ледяное молоко прямо в горло. И со мной от всего этого, иногда совпадавшего и случавшегося в один день, не было ничего плохого. Теперь же я ненавижу холод во всех его проявлениях, и один вид снега или даже только облаков в окошке иллюминатора, похожих на снег, вот как сейчас, и даже одно воспоминание о нем вызывает озноб и панику. Метель, которую я наблюдаю из окна тёплой квартиры, вгоняет меня в тоску.
– Ма- ма! А- а- а- а- ! – ноет сзади от скуки малец. Мать больше не пускает его по салону, и теперь он орет и извивается у нее на коленях. Исса не сказала нам, что женские колени, оказывается, не столько функция для соблазнения мужчин, сколько постамент материнства: на них спят, едят, прыгают, писают и рыдают. Их облизывают, пачкают, а иногда грызут и кусают. Мне жаль, что моему Мише подставляла свои колени не я, а моя мама. Это она вынянчила моего сына и, если бы не она, мне бы не справиться. А если рассматривать вопрос в целом, то мама спасла и его, и меня. Я ведь тоже повторяла в тот ужасный зимний день «ма- ма, ма- ма».
Я не звала, звать было бесполезно. Я повторяла эти слоги про себя; в голове не было ни единой мысли, только ощущение ужаса от боли и непонимания «что теперь будет». Я не думала о смерти, я еще тогда не верила в смерть, но именно в те часы, пока меня искали в промерзшем, колючем лесу, пока спускали с высоты и везли в больницу маленького городка, лежащего у подножия черно- коричневых гор, а потом грузили в самолет, именно тогда открылось мне с ужасающей ясностью, что на всём белом свете я нужна только ей и больше никому.
Да, прекрасно лететь в самолете после операции, попивать томатную кровь и надеяться на лучшее. Но только почему же проклятое прошлое все никак не выходит из головы? Дома мне некогда предаваться воспоминаниям, я не верчу постоянно в башке эту бесконечную жвачку из видений прошлого. На работе я думаю о работе, дома готовлю обед, разговариваю с Мишей, часто навещаю на кладбище маму. Уже целый год, как я хожу туда к ней и разговариваю с ней о настоящем, а не прошлом. Но вот сейчас… Может это наркоз так подействовал на меня? Совершенно не типично для меня, но последние дни мне упорно хочется плакать.
Вовик Никитин свалился мне на голову как раз через неделю после того, когда я явилась из Москвы уже после окончания института. В МГУ, как мысленно предрекала классная, я не добрала баллов, но поступила в другой, не менее престижный ВУЗ. Ничего из того, о чем я так наивно рассуждала до поступления, не сбылось. Я по- прежнему училась на одни пятерки, но ни в общаге, ни в лабораториях мне не попадались те люди, которых я видела в мечтах, и я сама вовсе не оказалась «звездой». Тем более, что в Москве было гораздо больше победительниц, как с круглыми коленками, так и без. Трудная обыденность стала моей спутницей на целых пять лет. Лаборатории, курсовые, частое чувство голода, редкие походы в театр, очереди в магазинах, ночной шум общаги. У меня не было родственников или знакомых, которые могли бы заняться моим «окультуриванием»; я по- прежнему варилась в собственном провинциальном соку и общалась, в основном, с такими же приезжими студентами. Москвичи не очень- то с нами дружили. А мои подруги по комнате хоть и были девушками из разных городов, но были похожи на одинаковых рыб из одного моря, запиханными в одну консервную банку. К концу учебы я себя утешала тем, что учеба – это всего лишь учеба, но вот потом уж я развернусь… И когда я приезжала домой на каникулы, то из окон маминой квартиры Москва опять представлялась мне фантастически прекрасной. К тому же, я чувствовала себя кем- то вроде кормилицы, потому что это уже было такое время, что не мама давала мне с собой сумки, набитые продуктами, а, наоборот, я везла из столицы колбасу, масло, мясо, конфеты и даже любимый торт «Чародейка» и венгерское вино «Мурфатляр».
– Майя, я надеюсь, вы там не много пьете этого «Мурфатляра»? – Вино искрилось в мамином бокале. – Папа бы не одобрил.
– Мам, в общаге венгерские вина не держат, мы пьем водку. И лабораторный спирт.
– Майя! – Мама деланно всплескивала руками.
– Шучу.
Вовик Никитин случайно встретил меня ну улице.
– Ну что, Майка, столица всё загнивает?
Он сразу же пригласил меня в кино, и я вдруг с радостью согласилась. Он стал красавчиком – высокий, блондинистый, с твердым подбородком и глазами, которые смотрели понимающе. Понравилось мне и то, что он избавился от своих глупых шуточек. Он слушал меня и молчал, разглядывал меня с интересом, как эдакую московскую штучку. Теперь я понимаю, что в лице Вовика я снова увидела себя той восьмиклассницей – никого не боящейся, ни с кем не считающейся, снова победительницей.