А на посадке я чувствую что- то вроде печали. Несколько минут назад я была ещё высоко, летела над облаками, а сейчас, пронзив влажное марево, я спускаюсь к земле, будто выныриваю из- под одеяла, из прекрасного сна, из которого не хочется просыпаться. Меня волнуют огни, дома и дороги, которые я вижу внизу, я представляю, как я могла бы смотреть на свой самолёт с земли, из окна дома, или по дороге куда- нибудь. В детстве я часто смотрела на самолеты, задирала голову, и как многие думала: «Улечу!». Сейчас мы делаем вираж, чтобы зайти на полосу, и я знаю, что наш самолет садится, приподняв кверху нос, похожий на утку, растопырившую перепонки лап, чтобы спланировать на поверхность воды. Я чувствую, как он вздрагивает корпусом, когда выпускает шасси. Я знаю, посадка нелёгкое дело. Я успокаиваю его, как успокаивают матери детей перед ответственными экзаменами. «Будет всё хорошо, я уверена. Только не наделай ошибок от волнения, милый».
И самолёт опускается всё ниже, я жду его касания с полосой и чувствую разочарование, как только оно происходит, так бывает при окончании долгожданного праздника. Мой полёт завершён, и кто его знает, когда я ещё раз поднимусь в небо. Сегодня меня посадили ближе к проходу – дальше мне не пробраться, но у окна никого нет. Это счастье. Я сижу с вывернутой головой, ощущаю затылком спинку сиденья и смотрю сверху на облака. Они напоминают мне снег, плотный, спрессованный ратраком снег в горах, местами с небольшими сугробами, иногда с разбросанными по поверхности снежными комками. Удивительно, но при виде их я не испытываю каких- то неприятных чувств, хотя призрачная снежная долина очень похожа на настоящую, горную.
Что там в школе говорилось про «привыкший ползать летать не может»? Вот мне всегда казалось, что я обожаю полёт во всех смыслах – явных и виртуальных. Уж если я не могу теперь порхать на своих ногах, то я могу летать в своих мыслях. А тот же Никитин, когда бросал меня, сказал, что я ужасная зануда, скучный, приземлённый человек, зацикленный на своем «эго». Некрасивая женщина. Учёная мышь, которая никогда не превратится не только в принцессу, но даже в лошадь из каретной упряжки. Интересно, почему я будто проглотила язык, слушая его? Могла бы двинуть своей загипсованной ногой ему в челюсть. Но даже желания такого не возникло. Почему я приняла его слова, как данность? Потому что поняла, что это правда?
…Наш самолёт совершил посадку в аэропорту Шереметьево. Температура воздуха в Москве восемь градусов, просим всех оставаться на своих местах. Благодарим, что выбрали компанию «Аэрофлот»…
– Алло? Майя Михайловна, вы сели?
Это Толя, водитель.
– Я буду вас ждать в зале прилёта. Тамара Александровна сказала, чтобы вы не беспокоились. Я отвезу вас обедать, туда, где всегда. А потом уже в Домодедово.
– Толя, а сама Тамара Александровна приедет в ресторан?
– Не знаю. Она мне сказала вас отвезти.
– Ну, хорошо. Спасибо.
Пассажиры уже повскакивали со своих мест. Я сижу и жду, пока они выйдут, к тому же у меня еще один звонок. На панели айфона загорается моя любимая фотография – я и прекрасный юноша. Видны только наши лица, никаких коленей. Это Миша, мой сын, единственный мне теперь родной человек. Фотография сделана пять лет назад, перед его выпускным вечером в школе, но я ее не убираю, хотя у меня есть сотни других его фотографий. Секрет здесь не в Мише. Мне нравится мое лицо. Оно на этой фотографии такое же, как раньше – иронично- веселое. Перед тем, как сфотографироваться, я уже заглянула в Мишин аттестат. Нашла в нем единственную тройку – по химии. Ну, не ирония судьбы?
– Алло, мам, я знаю, что вы сели. Я отследил твой рейс. Как твои дела?
– Нормально. Шофёр тёти Томы уже здесь. Он мне поможет.
– Тогда ладно. А у меня для тебя сюрприз.
– Какой? – Я немного пугаюсь.
– А вот скажу, когда ты уже приземлишься дома, а я тебя встречу. Ты не беспокойся, я прорвусь прямо в самолет.
– Миша, что ты темнишь? Случилось что- нибудь? В университете?
– Ничего не случилось. Целую, мам. Пока!
– Миша! Миш…
Теперь ему двадцать два. Он студент нашего политеха. Когда учился на кафедре, где преподавал его дедушка, выяснилось, что деда там уже никто не помнит, поколения преподавателей теперь меняются быстрее, чем воспитатели в детском саду. Миша бы немного разочарован. Не знаю, какие уж он возлагал надежды на свое родство, но я сказала, что ничего, что главное, что своего отца помню я, покуда у меня еще не отшибло память. Насколько я знаю, я – самая старая мама из всего нашего класса. И, наверное, самой последней стану бабушкой. Если не считать, конечно, Швабры.
Никто из нас не мог предположить, что именно Томка Швабрина, окончив совершенно не престижный в своё время Всесоюзный заочный юридический институт, неожиданно сделает самую блестящую карьеру из всех ребят нашего класса.
Вообще для меня удивительно, почему несмотря на исключение из комсомола, на неприязнь ко мне со стороны многих учителей, на классную, на эти дурацкие «чистки» ногтей и распарывание юбок, на конфликт с Оленевой и несчастливый брак с Никитиным, я до сих пор считаю своим родным именно этот «наш класс», а не тот, в котором я безбедно и бесконфликтно проучилась следующие два года. Там до меня никто не «доскребывался», никто нас не обзывал дураками, а химия и биология были профилирующими предметами. И тем не менее… И когда я слышу слово «школа», я вспоминаю то самое здание – типовую четырёхэтажку с двумя пристройками с огромными окнами – спортзалом и столовой, по праздникам превращающуюся в зал для торжеств. Туда я бежала апрельским днём на каблучках шоколадно- коричневых югославских туфель. И, кстати, я до сих пор не знаю, что тогда получилось с Иссой Давыдовной. Не то чтобы теперь это меня волнует, но ведь именно этот день был первым в моей жизни, с которого началась какая- то новая волнообразная реакция, длинное и непонятное химическое уравнение моей жизни.
– Как там Берлин, Майя Михална?– Томкин шофёр перехватывает меня в коляске после прохождения таможни.
– Загнивает, – говорю я словами Никитина и вижу в ответ удивленный взгляд. – Вообще- то, если честно, я не знаю, Толик. Я в городе не была. Из окна палаты была видна только дорога. Я по ней приехала и так же быстро уехала. Меня прооперировали уже на второй день. Раз- раз – и готово. Через неделю – в аут.
– Как же мне вас закатить в машину? Коляска поместится только в багажник.
– Так я же могу вставать. Ты мне дай костыль, дверцу открой и поддержи. Всё будет нормально. Запрыгну.
– Запрыгните…Знаю я вас… – ворчит Толя, максимально отодвигая переднее сиденье, но мне понятно, что он доволен, что не будет мороки с креслом. У Томки такая машина, что сзади я спокойно могу даже лежать. Внутри пахнет кожей, деревом, ванилью, звучит тихая музыка. Рай. Ангел этого рая Толя – всегда в белоснежной рубашке и черном галстуке, благоухает примерно так же, как тот дорогой одеколон, который я в самолете купила для Миши.
Я плюхаюсь в салон, Толя берет у меня костыль и без лишних разговоров везёт меня в ресторан. Я рада этому развлечению, к тому же я проголодалась.
– Хотите, проедем по набережным?
– Нет, лучше по Тверской, через Центр.
Что может быть отвратительнее и злее, чем напоминание о несостоявшихся надеждах. Я совершенно не хочу, чтобы мы проехали мимо моего НИИ, в котором в 90- х закрыли мою тему. Я будто слышу свой голос. Он звенит в ушах моего научного руководителя. «Но ведь идея же очень перспективная! И у меня уже есть соответствующие наработки…»
Когда тебе хотят отказать, нормальные предложения превращаются в бубнеж.
«Отсутствие финансирования… Сокращение сотрудников… Для реализации вашей работы нужно импортное оборудование и реактивы…» – В результате мою разработку отдали чьей- то родственнице, которая ее не то, чтобы завалила, она ее даже не начинала. Просто посидела какое- то время на должности, а потом испарилась так же внезапно, как и возникла.
Мы едем по Тверской, и вид прекрасно отреставрированных зданий – бежевых, коричневых, красных, так не похожих на те скучные серые громады моей молодости, даже приводит меня в восхищение. Я с интересом смотрю по сторонам. Город, в котором я прожила двенадцать лет, изменился. Он стал чужим, и поэтому для меня нейтральным. Просто красивым незнакомцем, таким, каким я могу любоваться. А кто это несется сейчас в престижной машине мимо этих девчонок со здоровыми коленками? Чье отражение я вижу через спущенное стекло этой машины, отражающимся в блестящем лаке других машин? Нет, знаете ли, это не я. Я вон только что пронеслась к метро на своих ногах со здоровыми коленками. Или побежала на работу доканчивать затянувшийся опыт. Или в коммуналку (она здесь как раз недалеко), чтобы что- то сделать поесть к возвращению моего нелюбящего меня мужа…
Но вот мы приезжаем в ресторан, Толя вкатывает меня в небольшой шестиугольный зал для почетных гостей (резная мебель, низкие массивные люстры, роскошные цветы в вазах). Я с удовольствием рассматриваю меню и заказываю салат из крабов.
Когда Томка ещё работала секретарем в суде, её на безрыбье выдвинули в депутаты никогда и ничего самостоятельно не решающего районного Совета. Одно слово Совет тогда набивало оскомину, и Томка даже особенно не распространялась о своем депутатстве, чтобы не провоцировать насмешки.
И здание того суда я тоже хорошо помню: старое, обшарпанное, с вонючими тёмными коридорами; в нем я разводилась с Никитиным. Потом из районного совета Томка как- то тихо перешла в городской Совет, потом в областной… Сейчас Тамара Александровна заседает в Федеральном собрании. Не без ее участия и суд теперь находится в новом здании – отлично отстроенном, с гербом на фасаде и флагом, гордо развевающемся над крышей. Томка тоже очень изменилась с тех времён, когда тыкала меня ручкой в спину и просила списать. Удивительно, что физически рано развившаяся Томка, в голове у которой были одни журналы мод, единственная из всех девчонок нашего класса никогда не выходила замуж, и не имеет детей. Томка теперь стала деятельной и серьёзной. Она с удовольствием выговаривает слово «сенатор». Когда я вижу, как она разговаривает с людьми, хотя бы со своими водителями, а их у неё трое на разных машинах, я удивляюсь, насколько она не похожа на ту самую Томку из моего детства. С удовольствием рассказывая о других, она не делится со мной личной жизнью, но как- то обмолвилась, что в журналах мод ей было интереснее всего разглядывать самые дорогие вещи. Те, про которые она думала, что никогда не сможет себе позволить. Я помню, как когда- то она учила меня сдавать молочные бутылки, чтобы иметь двадцать копеек.