Ей было известно, кого можно освободить под залог, а кто точно сбежит. Ей было известно, кто торгует наркотой, а кто только употребляет, кто ездит без прав, кто отличается агрессивным нравом, кто исправился, кто пьет, кто опасен, а кто безвреден для членов своей семьи. Опичи была неисчерпаемым источником информации, хотя картотеку она составляла абсолютно бессистемно.
Мы держали все документы в большом кабинете по соседству, где все стены были заставлены высокими металлическими шкафами. Новые папки всегда оставлялись сверху на шкафах, потому что отцу было интересно перечитывать их и делать пометки на полях. А в тот день я заметил на шкафах высокие стопки папок. Коричневые картонные папки с бирками, подписанными и аккуратно наклеенными Опичи. В основном там были заметки о разных делах, их краткие описания и сопутствующие соображения, проекты будущих официальных судебных решений. Я спросил, будем ли мы подшивать эти бумаги, хотя их было слишком много, чтобы управиться с ними до ужина.
– Мы заберем их домой, – ответил отец.
Этого он никогда не делал. Домашний кабинет служил для него убежищем от всего, что творилось в суде племени. Он гордился своим умением оставлять судебные страсти, накопившиеся за неделю, там, где им было самое место. Но сегодня мы загрузили папки на заднее сиденье машины, сунули мой велик в багажник и поехали домой.
– После ужина я сам занесу эти папки к себе, – сказал отец, пока мы ехали.
Из чего я сделал вывод: он не хочет, чтобы мама видела привезенные им домой из суда папки. Загнав машину в гараж, мы достали мой велик из багажника, и я покатил его на задний двор. Отец тем временем зашел в дом. Войдя через кухонную дверь, я вдруг услышал грохот и звон. А потом тихий, но резкий испуганный возглас. Мама отшатнулась к раковине, дрожа всем телом и шумно дыша. Отец стоял в нескольких шагах от нее, выставив вперед руки, словно пытаясь ее обнять, – и такое было впечатление, что он обнимает, но не ее тело, а воздух. Между ними на полу валялись черепки керамической кастрюльки, из которой на пол вытекала еще скворчащая запеканка.
Я поглядел на родителей и сразу понял, что стряслось. Отец зашел в дом – мама, конечно, слышала урчание подъехавшей машины, но почему не залаяла Перл? Шаги у него тяжелые, их нельзя не услышать. Оказываясь дома, он всегда шумел, да и, как я уже сказал, был довольно неуклюж. К тому же я заметил, что в последнюю неделю, возвращаясь с работы, он еще в дверях кричал что-то дурацкое типа: «А вот и я!»
Но возможно, в этот день он забыл крикнуть. Возможно, он двигался непривычно тихо. Возможно, он зашел в кухню, как обычно, подошел к маме со спины и обнял ее за талию. Раньше она бы продолжала хлопотать у плиты или раковины, а он бы перегнулся ей через плечо и заговорил. И так они бы еще пару минут постояли бы, изображая живую картину «Возвращение домой». Потом он бы позвал меня и попросил помочь накрыть на стол. Он бы быстро переоделся, пока мы с мамой наносили бы завершающие штрихи ужина. А потом все сели бы за стол. В церковь мы не ходили. Но это был наш ритуал. Наше преломление хлеба, наше причастие. И этот ритуал начинался с того доверительного мгновения, когда отец подходил сзади к маме, а она, не оборачиваясь, встречала его появление улыбкой. А теперь оба стояли, беспомощно взирая друг на друга, над разбитой кастрюлькой с нашим ужином. Теперь-то я понимаю, что это происшествие могло иметь несколько вариантов завершения. Мама могла бы рассмеяться, могла бы расплакаться, могла бы схватить его за руку. А отец мог бы рухнуть на колени и притвориться, что у него сердечный приступ – один из тех, который потом его и убил. И она сразу бы оправилась от шока и бросилась ему помогать. Мы бы убрали черепки и вываленную на пол еду, наделали бы сэндвичей, и все бы продолжалось как обычно. Если бы в тот вечер мы просто сели за стол втроем, я уверен, все бы продолжалось как обычно. Но мама побагровела и еле заметно содрогнулась. Она порывисто вздохнула и дотронулась пальцами до израненного лица. Потом переступила через черепки на полу и медленно вышла из кухни. Мне захотелось, чтобы она закричала, заплакала, швырнула что-нибудь в стену. Все было бы лучше, чем то ледяное бесчувствие, с которым она поднялась наверх. В тот вечер на ней было простое голубое платье. На голых ногах – черные замшевые мокасины. Одолевая ступеньку за ступенькой, она смотрела прямо перед собой, крепко держась за перила. Она шла бесшумно, словно парила. Мы с отцом проследовали за ней до дверного проема, и думаю, когда мы смотрели на нее, у нас обоих возникло ощущение, что она восходит к обители своего одиночества, откуда, вероятно, больше никогда не вернется.
Мы продолжали стоять рядом даже после того, как щелкнула личинка затворившейся двери спальни. Наконец мы повернулись и, не говоря ни слова, отправились обратно на кухню прибирать куски засохшей еды и осколки. Мы выбросили все в мусорный бак на дворе. Закрыв крышку бака, отец замер. Он свесил голову на грудь, и в тот самый момент я впервые осознал, что он охвачен отчаянием, которое впоследствии овладевало им с нарастающей силой. И когда он вот так продолжал неподвижно стоять, я по-настоящему перепугался. Я с тревогой схватил его за руку. Я не мог выразить словами своих чувств, но отец, по крайней мере, взглянул на меня.
– Помоги мне перенести эти папки в дом, – резко и решительно проговорил он. – Начнем сегодня же.
Что я и сделал. Мы выгрузили папки. Потом по-быстрому приготовили по паре неприглядных сэндвичей. Еще один сэндвич отец сделал с особым старанием и выложил его на тарелку. А я разрезал яблоко, красиво разложил дольки вокруг хлеба, мяса и салатных листьев. Когда мама не отозвалась на мой стук в дверь, я просто оставил тарелку на полу под дверью. Прихватив сэндвичи, мы с отцом отправились к нему в кабинет и с набитым ртом принялись пролистывать бумаги в папках. Хлебные крошки мы смахивали прямо на пол. Отец устроился за письменным столом и включил настольную лампу, а потом кивком головы пригласил меня расположиться в кресле под торшером.
– Он где-то здесь, – сказал отец, кинув на толстые папки с бумагами.
Я понял, в чем мне надо ему помочь. Отец отнесся ко мне как к своему ассистенту: разумеется, он знал, разумеется, что я тайком читаю его книги. Я инстинктивно поглядел на полку с томом Коэна. Он снова кивнул, немного приподняв брови, и, вытянув губы трубочкой, указал на папку у меня под локтем. Мы погрузились в чтение. Вот тогда-то я наконец начал понимать, чем занимается отец каждый день, в чем вообще смысл его жизни.
В течение следующей недели мы выудили несколько дел из моря его судебных бумаг. За все это время, в последнюю учебную неделю в школе, мама ни разу не вышла из комнаты. Отец носил ей наверх еду. А я вечерами сидел с ней и читал вслух из «Семейного альбома любимых стихотворений», пока она не засыпала. Это была старая книга в темно-коричневом переплете с подранной обложкой, на которой были изображены счастливые белые, читающие стихи в церкви, или детям перед сном, или на ушко своим любимым. Мама не желала слушать что-нибудь духоподъемное. Мне приходилось читать ей длиннющие повествовательные поэмы, изобилующие старомодными словечками и звонкими рифмами. «Бен Болт», «Бродяга с большой дороги», «Течь в дамбе»[8] и прочее в том же духе. Как только я замечал, что ее дыхание становилось ровным, я с облегчением выскальзывал из комнаты. Она спала подолгу, словно принимала участие в сонном марафоне. А ела мало. Часто плакала, горько и монотонно, стараясь заглушить плач подушкой, но он все равно проникал сквозь тонкую дверь спальни. Я спускался вниз, в кабинет к отцу, и мы продолжали изучать документы в папках.
Читали мы сосредоточенно. Отец был уверен, что где-то в его старых отчетах, записях и судебных решениях непременно найдется имя человека, который едва не исторг дух мамы из ее тела.
Глава 3Правосудие
16 августа 1987 года
Дерлин Пис (истец)
против
«Бинго-Пэлас» и Лаймена Ламартина (ответчики)
Дерлин Пис работает техником-смотрителем в игорном заведении «Бинго-Пэлас и казино» и напрямую подчиняется Лаймену Ламартину. Его уволили 5 июля 1987 года, через два дня после ссоры с боссом. Как показал свидетель, их перебранку подслушали другие работники, а вспыхнула перебранка из-за женщины, с которой оба они встречались.
4 июля работники игорного заведения устроили пикник на заднем патио «Бинго-Пэласа». В разгар пикника Дерлин Пис, который ранее в тот же день выполнял в здании мелкий ремонт, собрался уходить. Его остановил Лаймен Ламартин и потребовал вывернуть карманы. В одном кармане обнаружились шесть стальных шайб стоимостью 15 центов каждая. Лаймен Ламартин обвинил Дёрлина Писа в попытке кражи имущества компании и уволил его.
Но Дерлин Пис заявил, что это его собственные шайбы. И поскольку никаких отметок на шайбах, которые исследовал судья Куттс, не обнаружилось, не было никаких неопровержимых доказательств того, что они являются имуществом «Бинго-Пэласа». А раз никакого существенного основания для увольнения Дёрлина Писа не было, суд вынес решение, что его должны восстановить в прежней должности в «Бинго-Пэласе».
– Шайбы? – удивился я.
– Что еще за шайбы? – спросил отец.
Я снова уставился в документ.
Хотя это дело не было помечено нами как важное, я его хорошо запомнил. Вот почему: оно касалось тех серьезных материй, которым отец и посвятил свою жизнь. Я не раз присутствовал в суде, когда он рассматривал такого рода тяжбы. Но полагаю, что он не позволял мне присутствовать на заседаниях, посвященных проблемам по-настоящему важным, то есть неприличным, или связанным с насилием, или слишком сложным, до которых я еще не дорос. Я воображал, что отец решает значимые правовые проблемы, что он работал над делами из области договорного права, восстановления земельных прав, что перед ним представали убийцы, что он грозно хмурил брови, когда свидетели начинали путаться в показаниях, и своими ироническими замечаниями мог заткнуть любого доку-адвоката. Я ничего ему не сказал, но, пока я читал это дело, меня захлестнула волна смятения. Ради чего Феликс С. Коэн написал свой «Справочник»? Где же тут величие? Где драма? Где уважение? Все дела, которыми занимался отец, были какие-то мелкие, смехотворные, несущественные. Правда, кое-какие были прямо-таки душераздирающими или представляли собой мешанину из грустного и идиотического, как дело Мэрилин Шигэг, которая стащила пять хот-догов в кафе при бензозаправке и там же, в туалете, их слопала, но ни одно не доходило до уровня величия, который я себе вообразил. Мой отец наказывал воришек хот-догов и изучал стальные шайбы – даже не стиральные машины, а обычные шайбы ценой в пятнадцать центов…