– Ладно. Но почему он именно сейчас объявился?
Отец задумался.
– Возможно, из-за мамы. Призраков привлекают всякие невзгоды. Да, и еще вот что. Иногда призрак – это некто из твоей будущей жизни. Некто, кто провалился в прошлое, скажем, по ошибке. Мне про такое рассказывала моя мать.
Его мать, моя бабушка, росла в семье шамана. Она говорила много такого, что поначалу казалось странным, но потом это происходило в реальной жизни.
– Она бы посоветовала тебе следить за этим призраком. Может быть, он хочет сообщить тебе что-то очень важное.
Отец поставил кружку на стол, и я вспомнил, как прошлой ночью он спал в комнатушке со швейной машинкой, а не рядом с мамой, и что они с дядей Эдвардом пришли к выводу, что священник, возможно, и есть подозреваемый. Может быть, они пришли и еще к каким-то выводам, чего я уже не слышал, потому что уснул.
Священник, и канистра, и куча вонючего тряпья, и папки с судебными делами – все спуталось в клубок. У меня пересохло в горле, так что я не мог сглотнуть. Так мы и сидели молча друг напротив друга. Значит, призрак пришел за мамой. Или с каким-то посланием для меня.
– Не хотелось бы мне узнать то, что хочет сообщить призрак, – произнес я.
Тут мне пришло в голову, что ведь и Рэндалл тоже видел что-то очень похожее, и эта мысль меня успокоила. Если этот призрак, или что там, искал Рэндалла, тот сумел избавиться от него с помощью шаманского снадобья. Рэндалл защитился с помощью табака. И я защищусь с помощью табака. И призрак сбежит, а может, это поможет и маме. Кто знает? Она лежала в кровати не вставая. А рядом на тумбочке остывал кофе в кружке. Я знал, что она не притронется к горячему кофе, и кружка будет там стоять до вечера. На холодной противной жидкости образуется маслянистая корочка, а от нее на кружке останется черный ободок. Все, что мы приносили маме, возвращалось нетронутым, с ободком по краю кружки, или с засохшей корочкой, или совершенно остывшим, или свернувшимся, или затвердевшим. Я уже устал относить на кухню ее нетронутую еду.
Отец свесил голову и, подперев лоб кулаком, закрыл глаза. В кухне, залитой солнечным светом, громко тикали часы. На циферблате часов было изображено солнце в виде диска в обрамлении лучей. Лучи смахивали на золотых червяков, отчего часы были похожи на позолоченного осьминога. Но я уткнулся взглядом в эти дурацкие часы, потому что если бы я опустил глаза, то увидел бы отцовское темя: коричневую яйцевидную лысину с полумесяцем редеющих седых волос. Этого зрелища я не мог вынести. Если бы я взглянул на его голову, я мог бы разреветься.
И я проговорил:
– Перестань, пап, это же просто призрак! Мы от него избавимся.
Отец выпрямился и вытер лицо обеими ладонями.
– Знаю. Никакого сообщения у него нет. И пришел он не за ней. Она поправится. Она преодолеет все это. На следующей неделе она начнет снова ходить на работу. Она уже сама об этом говорит. Она уже читает книги. Ну, то есть журнал. Клеменс принесла ей какое-то легкое чтиво. Старые номера «Ридерс дайджест». Это же хорошо? Да? Призрак… И как мы, по-твоему, от него избавимся?
– Отец Трэвис, – заметил я, – может освятить наш двор или что-то еще сделать.
Отец поднес к губам кофе и стал пить, поглядывая на меня поверх кружки. Я буквально видел, как к нему возвращается энергия. Теперь он снова стал прежним. Он прекрасно знал, когда я порол чушь.
– Значит, ты не спал, – сказал он. – И все слышал.
– Да. И я знаю еще кое-что. Я ходил к круглому дому.
Глава 5Голая правда
– Когда в июне пойдут теплые дожди и расцветет сирень, мама спустится, – сказал отец. – Ей нравится запах сирени.
Старые сиреневые кусты, высаженные когда-то сотрудниками управления фермерских хозяйств резервации, вновь зацвели в южной части двора. Маме очень не хватало яркой картины их буйного цветения. Сначала в траве засияли хрупкие личики ее любимых анютиных глазок, потом в придорожных канавах нежным румянцем подернулись кусты дикой розы. И по ним она тоже скучала. Сколько я помню, мама каждый год выращивала из семян цветочную рассаду для своих клумб. В апреле она расставляла картонные коробки из-под молока со всевозможной рассадой на кухонном столе и на всех подоконниках окон, выходящих на юг, но только анютины глазки выживали до высадки в землю. Но после той печальной недели мы напрочь позабыли о других цветах. И в отсутствие ухода от всей рассады в коробках остались только иссохшие ломкие стебли. Отец разбросал погибшую рассаду вместе с землей на заднем дворе и сжег вместе с мусором молочные картонки, уничтожив все следы нашей нерадивости. Да мама ничего и не заметила.
Когда тем утром я рассказал отцу про круглый дом, он резко отодвинул стул, встал и отвернулся. Потом снова повернулся ко мне. Его лицо приняло спокойное выражение, и он сказал, что мы поговорим позже. А сейчас мы пойдем высаживать цветы в мамином саду. Накануне он купил очень дорогую рассаду в старой оранжерее в двадцати милях от резервации. Он выставил картонные и пластиковые контейнеры с сеянцами в тени у дома. Там были красные, алые, розовые и полосатые петунии, желтые и оранжевые ноготки. А еще голубые незабудки, хризантемы, календула, красноголовая книфофия. Отец давал мне указания, а я вкапывал один за другим кустики рассады в клумбы. Одну клумбу мама сделала из старой тракторной шины, выкрашенной белой краской и наполненной землей, а рядом с крыльцом устроила еще несколько прямоугольных клумб. В узкие грядки вдоль подъездной дорожки я вкопал лобелии и перечники. И поставил пластиковые таблички с названиями цветов, чтобы мама их увидела. Пока я вкапывал рассаду, в голову мне лезли всякие мысли. О папках с судебными делами, о призраке, о прочих загадочных вещах. О круглом доме. Меня пугала предстоящая беседа с отцом. Опять вспомнились папки. С ними вернулись гнетущие мысли о священнике. Потом о семействе Ларков. Потом снова о священнике. Посадив цветы, я обошел вокруг дома, чтобы собрать пластиковые горшки из-под рассады и инструменты.
– Не убирай это, – сказал отец. – Мы сейчас вскопаем грядки на мамином огороде.
Мамин огород, с грядками все еще накрытыми соломой, находился за домом.
– Зачем?
Отец молча передал мне брошенную мной лопату и указал на край двора, где он выставил коробки с рассадой лука и помидоров и пакетики с кустовой фасолью и семенами вьюнка. Мы провозились вместе еще час. И засеяли только половину огорода, когда настала пора обедать. Он поехал докупить еще рассады. А я вошел в дом. Надо было присмотреть за мамой. Я оглядел кухню. На столе стояла банка рубленой ветчины с прилепленным сверху металлическим ключиком для вскрытия. Я вскрыл банку, сделал себе сэндвич, съел его и запил двумя стаканами воды. Потом нашел пачку печенья с красным джемом и слопал полпачки. Потом сделал еще один сэндвич с ветчиной, положил на тарелку и добавил для красоты пару печенюшек. Прихватив стакан воды, понес все это наверх. Перл давно уже научилась дожидаться, когда на полу перед дверью в спальню останется без присмотра что-нибудь съестное, и в мгновение ока опустошала тарелку. Поэтому теперь мы всегда вносили еду в комнату. Я установил тарелку с сэндвичем и печеньями на стакане с водой и постучал. Ответа не последовало. Я постучал сильнее.
– Войди, – отозвалась мама.
Я вошел. Прошло уже больше недели с того вечера, как она в скорбном молчании поднялась по лестнице, и в спальне пахло затхлостью. Воздух был спертый, тяжелый, точно она вдохнула из него весь кислород. Шторы на окне были опущены. Мне захотелось оставить тарелку с сэндвичем и убежать. Но мама попросила меня присесть.
Я поставил тарелку на квадратную тумбочку, откуда я в предшествующие дни убрал кучу нетронутых сэндвичей, недопитых стаканов и плошек с остывшим супом. Если она и притрагивалась к еде, я этого не замечал. Я пододвинул складной стул с мягкой сидушкой поближе к кровати и сел. Наверное, она захотела, чтобы я ей почитал. Тетя Клеменс и отец отбирали для нее книги – ничего, что могло бы ее огорчить или опечалить. Другими словами, это были или нуднейшие любовные романы издательства «Арлекин», или, что было более терпимо, сокращенные романы, печатавшиеся в старых «Ридерс дайджест». Ну или те самые «Любимые стихотворения». Отец специально проверил «Непокоренного» и «Высокий полет»[18], которые я ей потом читал. Они вызвали у мамы невеселый смех.
Я протянул руку, чтобы включить ночник на тумбочке – ей не нравилось, когда я поднимал шторы и впускал в комнату дневной свет. Но прежде, чем я дотронулся до выключателя, она схватила меня за руку. В полумраке ее лицо со следами измождения казалось бледным пятном. Она стала как будто невесомой – только кости проступали сквозь пергаментную кожу. Ее пальцы больно впились мне в ладонь. Она еле ворочала языком, как будто еще не пришла в себя после сна.
– Я вас слышала во дворе. Чем вы там занимались?
– Копали.
– Что копали? Могилу? Твой отец когда-то копал могилы.
Я убрал ее руку и отошел от кровати. Мамин прищуренный взгляд был мне неприятен, а ее речь показалась бредом. Я сел на стул.
– Нет, мама, не могилы, – осторожно выбирая слова, произнес я. – Мы вскапывали грядки в твоем огороде. А до этого высаживали цветы. Мам, хорошо бы ты на них посмотрела!
– Посмотрела? Посмотрела? – и она отвернулась от меня. Ее давно не мытые волосы разметались по подушке всклоченными прядями, в которых кое-где виднелась седина. Сквозь тонкий халат четко проступал позвоночник, я разглядел буквально каждый позвонок. Ее плечи торчали двумя буграми, а исхудавшие руки напоминали палки.
– Я принес тебе сэндвич.
– Спасибо, мой дорогой! – прошептала она.
– Хочешь, я тебе почитаю?
– Нет, не надо.
– Мам, мне надо с тобой поговорить.
Молчание.
– Мам, мне надо с тобой поговорить, – повторил я.
– Я устала.
– Ты всегда усталая, хотя все время спишь.