Через несколько дней зарядил обложной дождь, и я остался дома второй раз за все лето, играл в любимые игры и рисовал комиксы. Энгус с утра трудился над вторым портретом Уорфа, но потом тетя Стар отправила его к Каппи за канализационным тросом-змейкой прочистить трубу. И теперь оба, наверное, торчали в квартире Энгуса, попивали «Блатц» Элвина и выковыривали из вонючего слива склизкое гнилье. Картинки мне наскучили. Я решил втихаря стянуть «Справочник» Коэна, но недавнее чтение с отцом его судебных дел и комментариев повергло меня в такую грусть, что я передумал. В такой сумрачный день самое милое дело – подняться наверх, запереться в своей комнате и полистать припрятанную папку с «домашними заданиями». Но вечное присутствие мамы рядом в спальне напрочь убило эту привычку. Я мысленно начал выбирать, что сделать – то ли сбежать к Энгусу, то ли взять третий и четвертый тома Толкина, подаренные мне отцом на Рождество. Но я не был уверен, что мне хватит отчаяния сделать то или другое. Дождь лил не переставая, уныло барабаня по крыше. От такого ливня в доме всегда становилось зябко и грустно – даже если забыть, что наверху в спальне медленно чахнул мамин дух. Я побоялся, что ливень смоет новую рассаду из грядок, что, правда, едва ли бы огорчило маму. Я отнес ей сэндвич, но она спала. Тогда я достал книги Толкина и уже приступил к чтению, как вдруг из стены ливня, сопровождавшегося нескончаемой барабанной дробью капель, на пороге выросла Линда Уишкоб, похожая на промокшего хоббита. Она снова заявилась проведать маму.
Мельком взглянув на меня, Линда отправилась прямехонько наверх. В руке она держала небольшой сверток, наверное, свой банановый кекс – она покупала почерневшие бананы и пекла из них кексы. Сверху послышалось двухголосое бормотание, и я сгорал от любопытства, гадая, о чем они беседуют. Задумавшись, с какой стати мама решила разговаривать с Линдой, я мог бы забеспокоиться или встревожиться, в любом случае – удивиться. Но я не отреагировал никак. Зато отец отреагировал. Когда он вернулся домой и узнал, что у нас Линда, он тихо сказал мне:
– Давай заманим ее в ловушку!
– Это как?
– Ты будешь приманкой.
– Ну, спасибо!
– С тобой она поговорит, Джо. Ты ей нравишься. Мама ей нравится. А меня она побаивается. Слышишь, как они там расчирикались.
– А почему ты хочешь ее разговорить?
– Нам сейчас нужна любая информация. Надо выяснить, что она может рассказать про семью Ларков.
– Но она же Уишкоб.
– Она – приемыш, Джо, не забывай. Ты же помнишь то дело, которое мы привезли домой?
– Едва ли оно релевантно в данном случае.
– Милое слово!
Но в конце концов я согласился, а отец еще и очень кстати купил мороженого.
– Линда обожает мороженое.
– Даже в дождливый день?
Отец улыбнулся:
– Она холоднокровная.
Словом, когда Линда, поговорив с мамой, наконец спустилась вниз, я спросил, не хочет ли она мороженого. Она спросила, какое. Я сказал, что с шоколадными полосками.
– А, «Неаполитано», – сообразила Линда и соизволила принять плошку с мороженым.
Мы сели втроем на кухне, и отец как бы невзначай прикрыл дверь, заметив, что маме надо побольше отдыхать. И добавил, какая Линда молодец, что приходит ее навещать и как всем нам понравились ее банановые кексы.
– Специи очень вкусные! – встрял я.
– Я кладу только корицу, – заметила Линда, и ее выпученные глаза осветились радостью. – Настоящую корицу я покупаю в стеклянных баночках, а не в жестянках. Она продается в секции импортных продуктов в бакалее «Хорнбахера» в Фарго. Это не та дрянь, которую тут продают. Иногда я добавляю немного лимонной цедры или апельсиновые корки.
Она страшно обрадовалась тому, что мы оценили ее банановый кекс, и отец, возможно, даже и без меня смог бы ее разговорить. Но он обратился ко мне:
– Вкусно же было, Джо?
И я пустился расписывать, как ел этот кекс на завтрак и как стянул лишний кусок, потому что мама с папой чуть не весь его слопали.
– В следующий раз принесу вам два кекса! – заботливо проворковала Линда.
Я сунул в рот ложку с мороженым и решил, что сейчас отец начнет у нее выпытывать, что ему нужно, но он бровями сделал мне знак.
– Линда, я тут слыхал… ну, мне стало интересно… я хочу задать вам личный вопрос…
– Давай! – подбодрила меня Линда, и ее бледные щеки и лоб порозовели. Может, никто еще никогда не задавал ей личных вопросов. Я собрался с мыслями и выпалил:
– У меня есть друзья, чьи родители или близкие родственники росли в приемных семьях. В семьях не из племени. Им пришлось довольно трудно, они сами рассказывали. Но никто не рассказывает о том, как живется тем…
– Кого принимают в индейские семьи?
Линда обнажила крысиные зубки, состроив мне наивную и, как мне показалось, ободряющую улыбку, так что я совсем осмелел. Больше того, мне вдруг стало реально интересно об этом узнать. Мне захотелось услышать историю ее жизни. Я отправил в рот еще одну ложку мороженого и повторил, что мне правда понравился банановый кекс, и это удивительно, потому что, мол, до этого я терпеть не мог банановые кексы. Разговорившись с Линдой, я как-то забыл о сидящем рядом отце и уже не обращал внимания на ее выпученные глаза, и зловещие ручонки, похожие на дикобразьи лапки, и всклоченные волосенки. Я видел перед собой просто Линду, и мне очень хотелось узнать побольше о ее жизни. Вот почему, наверное, она и поведала мне свою историю.
Рассказ Линды
Я родилась зимой, начала она, но сразу замолчала и стала доедать мороженое. Отставив пустую плошку в сторону, она продолжала уже без пауз. Мой брат появился на свет на две минуты раньше меня. Акушерка завернула его в голубую фланелевую простынку, вдруг мать говорит: Боже ты мой, да там еще один! – и я выскользнула наружу, полуживая. А после начала помирать по-настоящему. Родилась я розовенькая, а потом вдруг стала серо-синюшной, и акушерка собралась уложить меня в колыбельку, обогреваемую зажженными лампами. Но ее остановил врач, заметивший, какая я сморщенная: и головка, и ручки, и ножки – все было сморщенное. Стоя перед акушеркой, которая держала меня на руках, врач сообщил матери, что второй младенец имеет врожденные патологии, и спросил, позволяет ли она ему принять экстраординарные меры для спасения новорожденной.
И моя мать ответила: «Нет!»
Нет, пусть ребенок умрет! А когда врач отвернулся, акушерка прочистила мне рот пальцем, взяла за ножки, хорошенько встряхнула и завернула в еще одно одеяло – розовое. И тут я шумно вздохнула.
– Что там, сестра? – строго спросил врач.
– Слишком поздно, – ответила она.
Меня оставили в родильном отделении с бутылочкой, привязанной к щеке, а власти округа решали, как со мной поступить, пока я в подвешенном состоянии. Я ведь была еще очень мала, чтобы меня можно было поместить в какое-нибудь государственное детское учреждение, а миссис и мистер Джордж Ларк от меня отказались. И тогда ночная уборщица, женщина из резервации Бетти Уишкоб, попросила разрешения кормить меня в свободное от работы время. И качая меня в люльке, сидя спиной к обзорному окну, Бетти – мама! – меня кормила из бутылочки. Она меня кормила, положив мою головку в свою большую ладонь. Никто в больнице не знал, что она кормила меня и ночью, и делала мне лечебный массаж, и решила забрать к себе.
С тех пор прошло полвека. Мне же теперь пятьдесят. Когда мама спросила у руководства больницы, можно ли ей забрать меня к себе, все облегченно вздохнули, и писанины много не потребовалось для оформления, по крайней мере вначале. Словом, меня спасли, я росла в семье Уишкобов. Я жила в резервации и училась в школе как обычная индеанка – сначала в миссии, а потом в государственной школе. Но до этого в трехлетнем возрасте меня забрали из семьи в первый раз. Я до сих пор помню запах дезинфекции, того, что я называла белым отчаянием, которым сопровождалось присутствие кого-то незримого, кто страдал вместе со мной и держал меня за руку. Мне в память запало это незримое присутствие. В следующий раз работники соцзащиты решили подыскать для меня более подходящую семью. Мне тогда было четыре года. Помню, стою я около мамы и держусь за ее юбку – юбка была хлопчатобумажная, зеленая такая. Я зарылась лицом в приятно пахнущую теплую ткань. А потом оказалась на заднем сиденье машины, которая бесшумно мчалась непонятно куда. Я проснулась в незнакомой белой комнате. У меня была узкая кроватка, а одеяло туго заткнуто, и мне пришлось с усилием из-под него выбираться. Я села на край кровати и стала ждать. Так прошла, кажется, целая вечность.
Когда ты маленькая, ты сама не понимаешь, что кричишь или плачешь. Твои переживания и твои крики – это одно и то же. Я только помню, как открывала рот и не закрывала до тех пор, пока меня снова не вернули к маме.
Каждое утро, пока мне не исполнилось одиннадцать, мама и папа Альберт массировали мне голову, пытаясь придать ей нормальную округлую форму, и руки, и ноги. Они заставляли меня поднимать мешочек с песком, который мама пришила к рычагу с противовесом. Они меня будили и приводили в кухню. Дрова уже потрескивали в плите, я выпивала стакан голубоватого молока. Потом мама садилась на стул и брала меня на колени. Она массировала мою голову, а потом обхватывала ее своими сильными пальцами и выправляла кости черепа.
– У тебя иногда будут видения, – предупредила меня мама однажды, – твой родничок не зарастал дольше обычного. А через него духи обычно залетают в голову.
Папа сидел на другом стуле напротив, ждал, когда придет его черед вытягивать мое тело с головы до пят.
– Вытяни ноги, Таффи, – говорил он. Это у меня такое прозвище было. Я клала ноги на папины ладони, и он тянул меня в одну сторону, а мама крепко держала меня за голову и тянула в противоположную.
Это мой брат Седрик стал называть меня Таффи – Ириской, – потому что он знал, что, когда я пойду в школу, у меня обязательно появится прозвище. Ему просто не хотелось, чтобы это прозвище намекало на мою деформированную руку или голову. Но моя голова – а она была такой уродливой, что, когда я родилась, врач поставил мне диагноз: идиотизм! – изменила форму благодаря маминым массажам. И когда я уже достаточно подросла, чтобы смотреться в зеркало, я даже показалась себе красивой.