Я прошел мимо Бьерке в гостиную, но подниматься наверх мне жутко не хотелось. Не хотелось проходить мимо закрытой маминой двери. Не хотелось лишний раз напоминать себе, что она лежит там одна взаперти, едва дышит, и от осознания ее страданий вся радость от найденных денег высасывалась из меня по капельке. И от нежелания проходить мимо маминой двери я развернулся и пошел обратно в кухню. Я был голоден и в нерешительности замер в дверях, пока мужчины снова не прервали свою беседу.
– Может, хочешь стакан молока, – предложил отец. – Налей себе молока и садись. Твоя тетя испекла нам кекс.
На кухонной стойке стоял небольшой круглый шоколадный кекс, аккуратно покрытый белой глазурью. Отец махнул рукой, приглашая меня отрезать кусок. Я осторожно разрезал кекс на четыре сектора, выложил их на блюдечки и рядом с каждым положил по вилке. Три куска я поставил на стол. Себе налил молока в стакан.
– Я потом отнесу маме, – сказала отец, кивнув на четвертый сектор.
А я сел с ними и тут же понял, что совершил ошибку. Теперь, когда я сидел рядом с ними, я бы не смог скрыть правду – и она обязательно вылезет наружу. Не правда про канистру, а про… Они выжидательно смотрели на меня, и я, волнуясь, выпалил про канистру и спросил, можно ли считать ее уликой.
– Да, – произнес Бьерке. Его немигающий взгляд пробил жирные разводы на стеклах очков. – Мы оформим письменные показания. Но всему свое время. Если мы откроем дело.
– Да, сэр. А может, – я собрал в кулак все свое мужество, – нам стоит это сделать сейчас? Пока я ничего не забыл.
– Он что, забывчивый паренек? – спросил Бьерке.
– Нет, – ответил отец.
Словом, дело кончилось тем, что я наговорил свои показания на маленький диктофон и подписал какую-то бумагу. После этого у нас состоялась вежливая беседа с ни к чему не обязывающими вопросами о том, что я буду делать летом, и быстро ли я расту, и каким видом спорта займусь в средней школе.
– Реслингом, – ответил я.
Оба сделали вид, что не отнеслись к моему ответу довольно скептически.
– А может, бегом по пересеченной местности.
Этот вариант вызвал у них больше доверия. Могу сказать: они были рады, что я сижу с ними и как могу разряжаю обстановку, нарушая неловкое молчание, которое время от времени повисало над столом – вероятно, оттого что, как мне кажется теперь, когда я вспоминаю тот день, оба зашли в тупик. Они перебрали все версии, у них не было ни одного подозреваемого и ни одной надежной зацепки, и им наотрез отказывалась помогать мама, которая стала уверять, будто то происшествие полностью выветрилось из ее памяти. Но деньги жгли мне мозг, понуждая рассказать про них, раскрыть все начистоту.
– Есть еще кое-что, – проговорил я.
Я отложил вилку и уставился в пустую тарелку. Мне захотелось еще кекса, теперь с мороженым. Вместе с тем меня мутило от сознания того, что придется сейчас сделать, и я подумал, что после этого мне вообще кусок в горло не полезет.
– Что? – спросил отец. Бьерке вытер губы салфеткой.
– Была одна папка, – продолжал я.
Бьерке положил салфетку. Отец вперил в меня взгляд поверх очков.
– Мы с Джо просматривали папки с делами, – обратившись к Бьерке, прокомментировал он мою внезапную реплику. – Мы отобрали судебные дела, в которых мог фигурировать возможный…
– Не эта папка! – возразил я.
Оба терпеливо закивали, не сводя с меня глаз. И тут я увидел: отец вдруг понял, что я собираюсь сообщить нечто, чего он еще не знал. Нагнув голову, он исподлобья смотрел на меня. Позолоченное солнце-осьминог громко тикало на стене. Я сделал глубокий вдох, но, заговорив, издал только тихий срывающий шепот, точно ребенок, отчего мне сразу стало стыдно, а они напряглись.
– Только, пожалуйста, не говори маме, что это я рассказал. Пожалуйста!
– Джо, – начал отец. Он снял очки и положил их на стол.
– Ну, пожалуйста!
– Джо…
– Ладно. В тот день, когда мама уехала в офис, ей позвонили по телефону. Когда она положила трубку, она была явно чем-то расстроена. Потом спустя час она сказала, что ей надо вернуться в офис за какой-то папкой. А неделю назад я вспомнил про эту папку. И спросил у мамы, нашла ли она ее. Она стала меня уверять, что никакой папки не было. И еще она сказала, чтобы я не вздумал никому говорить про папку. Но папка была! И она поехала за ней! Из-за этой папки все и случилось…
Я замолчал и остался сидеть с раскрытым ртом. Мы молча уставились друг на друга, точно три манекена с крошками от кекса на подбородках.
– Это не все, – вдруг подал голос отец. – Ты не все рассказал.
Отец подался вперед, грозно нависнув над столом, как он это умел, и ввинтил в меня суровый взгляд. Сначала, конечно, я подумал о деньгах, но я не собирался колоться, и в любом случае, проговорись я про деньги, то подставил бы Соню, а я бы ее ни за что в жизни не предал.
Я попытался все спустить на тормозах и твердо заявил:
– Нет, все. Больше мне ничего не известно.
Но он буравил меня взглядом, и тогда я выдал малозначимый секрет – это лучший способ умиротворить того, кто что-то знает и, главное, отдает себе отчет в том, что знает, как мой отец в тот вечер.
– Ладно.
Бьерке тоже подался вперед. Я отодвинул стул назад, несколько раздраженно.
– Спокойнее, – сказал отец. – Просто расскажи, что тебе известно.
– В тот день, когда мы поехали к круглому дому и нашли канистру, мы там нашли еще кое-что. За проволочной оградой, у берега озера. Там был пластиковый кулер и куча одежды. Одежду мы не трогали.
– А что за кулер? – спросил Бьёрке.
– Ну… мы его открыли.
– И что там было? – спросил отец.
– Пивные банки.
Я уже собрался добавить, что банки были пустые, а потом взглянул на отца и понял, что врать ему не смогу и что от моей лжи нам обоим будет стыдно перед Бьерке.
– Две связки по шесть.
Бьерке и отец переглянулись, кивнули и откинулись на спинки стульев.
Вот так, из желания утаить находку куклы с деньгами я сдал своих друзей. Я сидел, обескураженный от мысли, как легко и быстро это получилось. И еще я был поражен, каким идеальным прикрытием мой маленький секрет стал для сорока тысяч долларов, в тот день положенных в разные банки с помощью Сони. Или под ее руководством. В конце концов, это же я ей помогал. Это у нее возникла идея положить деньги в банк. И она не пошла к моему отцу и не сообщила в полицию. А ведь она взрослая и теоретически несла ответственность за то, что произошло в тот день. Всегда можно использовать этот факт в свое оправдание, подумал я, но то, что мне в голову пришла такая идея, сразу меня удивило и унизило, поэтому, сидя перед отцом и Бьерке, я вспотел, и мое сердце бешено забилось, а горло сдавило так, что я не мог дышать.
Я вскочил со стула.
– Мне надо выйти!
– От него пахло пивом? – услышал я вопрос отца.
И ответ Бьерке:
– Нет!
Я заперся в ванной и оттуда слышал их разговор. Если бы в ванной было окно, которое легко открывалось, я бы выпрыгнул наружу и убежал. Я подставил руки под струю воды и начал что-то бормотать, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале.
Когда я вернулся на кухню и приблизился к столу, то увидел рядом со своей пустой тарелкой клочок бумаги.
– Прочти! – сказал отец.
Я сел. Это была формулировка закона, написанная на вырванной из блокнота страничке. «Употребление алкоголя лицами, не достигшими совершеннолетия». Там упоминалась и санкция: помещение в колонию для несовершеннолетних.
– Мне сделать такую же выписку и для твоих друзей тоже?
– Я один выпил обе связки. – Я помолчал. – Не сразу.
– А где мы можем найти эти банки? – спросил
Бьерке.
– Их нет. Смял и выбросил. Это было пиво «Хэммз».
Судя по выражению лица Бьерке, он не счел эту марку стоящей его внимания. Он даже не записал название.
– Место под наблюдением, – сказал он. – Нам было известно и про кулер, и про одежду. Но они принадлежат не напавшему. Баггер Пурье приехал из Миннеаполиса навестить умирающую мать, но она, как всегда, не пустила его на порог, и он ночевал у озера. Мы надеялись, что он вернется за своим пивом. Но похоже, вы его опередили.
Бьерке произнес это таким безразличным, но вместе с тем сочувственным тоном, что моя голова поплыла от внезапного выброса адреналина. Я снова встал и, зажав в руке клочок бумаги с грозным предостережением, попятился.
– Простите, сэр. Это было «Хэммз». И мы думали…
Я продолжал пятиться, пока не налетел на дверной косяк. Тут я повернулся и выскользнул из кухни. На ватных ногах поднялся по лестнице наверх, миновал мамину комнату, даже не заглянув к ней, вошел к себе и плотно закрыл дверь. По обеим сторонам лестничной площадки на втором этаже располагались ванная и кладовка со швейной машинкой. Спальня родителей – прямо перед лестницей. В ней было три окна, куда обычно били первые лучи восходящего солнца. А моя комната в задней части дома купалась в золотых лучах закатного солнца, и летом тут было особенно здорово лежать в кровати и наблюдать, как мерцающие блики и тени взбираются вверх по стенам. Стены моей комнаты были выкрашены нежно-желтой краской. Это мама их покрасила, когда ходила беременная, и часто повторяла, что выбрала такой цвет, потому что он одинаково подходил и для мальчика и для девочки, и когда процесс покраски дошел до половины, она уже точно знала, что родится мальчик. А знала, потому что всякий раз, когда она бралась красить стены, за окном пролетал журавль – как я уже говорил, тотем моего отца. А тотемом ее клана была черепаха. Отец уверял, что мама тайно сговорилась с каймановыми черепахами, которых она ловила во время их первого свидания, напугать его, чтобы он без лишних раздумий сделал бы ей предложение. Только много лет спустя я узнал, что тогда они поймали ту самую черепаху, на чьем панцире первый мамин ухажер вырезал их инициалы. Как мне рассказывала тетя Клеменс, мамин первый парень потом погиб. Ведь черепаха была предвестницей смерти, и ее послание говорило, что перед лицом смерти моему отцу следует действовать быстро. Солнечные блики ползли по стенам, превращая желтую краску в темно-бронзовую, и мои мысли перекинулись на утонувшую куклу и спрятанные в ней деньги. Я думал о Соне, о ее левой груди и о ее правой груди, потому что после долгого разглядывания их украдкой я пришел к выводу, что они неодинаковые, и мне было интересно, сравню ли я их когда-нибудь наяву. Я думал об отце, сидящем за кухонным столом в густеющих сумерках, и о маме в темной спальне с задернутыми шторами, оберегающими ее от завтрашнего рассвета. Наступил час тишины в резервации, как это всегда бывает летней порой между вечерними сумерками и ночной тьмой, до того, как пикапы начнут сновать между барами, танцевальным залом и винной лавкой. В это время все звуки приглушены – ржание лошади, привязанной к дереву, сердитые крики ребенка, которого против его воли тащат с улицы домой, далекое урчание автомобиля, медленно едущего от церкви вниз по склону холма. Маме даже в голову не приходило, насколько предсказуемы журавли и что они всегда в одно и то же время прекращают охоту на озере и возвращаются в свои гнезда. Журавль, или его журавленок, за которым мама привыкла наблюдать, с мерным хлопаньем крыльев пролетал и мимо моего окна. В тот вечер я увидел на стене тень не от него, а от ангела. Я смотрел на тень. Из-за отраженного сияния мне почудилось, что крылья взметнулись аркой вверх и словно отделились от длинного тела. А потом их перья объяло пламя, и птицу поглотила пустота света.