ьно. Все согласны с тем, что у ребенка явно индейская внешность, а губернатор уверяет, что она…
– Так это девочка?
– Да… Лакота, или Дакота, или Накота, в любом случае, по словам губернатора, она – сиу. Но вообще-то может принадлежать любому другому племени. Кроме того, ее мать…
– А где ее мать?
– Исчезла.
Мама села в кровати. Прижимая простыню к своему хлопчатобумажному халатику в цветочек, она выбросила вперед руку и вдруг издала жуткий вопль, от которого у меня волосы на спине встали дыбом. И тут она спрыгнула с кровати и зашаталась. Схватила мою руку, когда я вскочил, чтобы ей помочь. Маму стошнило – она извергла на пол слизь пугающе ярко-зеленого цвета. Она опять закричала, заползла под простыню и затихла.
А отец никак не отреагировал – только накрыл полотенцем лужу на полу. Я тоже сидел как истукан, боясь шевельнуться. Вдруг мама воздела обе руки вверх, замахала ими в разные стороны, словно силилась отпихнуть от себя воздух. Ее руки двигались нервными рывками, отбивались, отталкивали, защищались, а сама она тряслась и извивалась всем телом.
– Ну все, все, Джеральдин, – произнес перепуганный отец, пытаясь ее успокоить, – все хорошо. Ты в безопасности!
Она еще сделала несколько слабых взмахов и медленно опустила руки. Потом повернулась к отцу, устремив на него взгляд из-под скомканной простыни, словно из глубокой пещеры. Ее ввалившиеся глаза казались черными углями на сером лице, и она произнесла тихим сиплым голосом, который ударил меня наотмашь:
– Меня изнасиловали, Бэзил!
Отец не шевельнулся, не взял ее за руку, не попытался утешить. Казалось, он остолбенел.
– Нет никаких доказательств того, что это он сделал. Никаких! – прохрипела она.
Отец наклонился к ней.
– Вообще-то есть. Мы же сразу поехали в больницу. И есть твои воспоминания. И еще кое-что. У нас есть…
– Я все помню!
– Рассказывай…
Отец не оглянулся на меня, потому что неотрывно смотрел прямо в мамины глаза. Наверное, если бы он отвел взгляд, мама навсегда замкнулась бы в молчании. Я съежился на стуле, постаравшись стать невидимым. Мне и не хотелось присутствовать там, но я знал: стоит мне скрипнуть стулом, как я уничтожу возникшее между ними силовое поле доверия.
– Мне позвонили. Это была Майла. Я знала про нее только от членов ее семьи. Она редко тут появлялась. Девушка, совсем юная. Она начала процесс оформления принадлежности к племени для своего ребенка. Отец ребенка…
– Отец?
– Она внесла его в свидетельство, – прошептала мама.
– Ты не помнишь его имя?
Мама молчала – рот приоткрыт, глаза пустые.
– Продолжай, дорогая, продолжай. Что было дальше?
– Майла попросила встретиться в круглом доме. Машины у нее не было. Она сказала, что от этой встречи зависит ее жизнь. И я поехала туда.
Отец шумно вздохнул.
– …Я остановилась на участке, заросшем бурьяном, выключила мотор. И пошла к дому, а когда уже поднималась вверх по склону, он меня схватил и повалил. Выхватил ключи из рук. Потом достал мешок и быстро напялил мне на голову. Мешок был из легкой материи розового цвета, свободный, может быть, это была наволочка. Но он за секунду надел его, натянул мне на плечи, я ничего не могла видеть. Он связал мне руки за спиной. И начал допытываться, где папка. А я сказала, что нет никакой папки, что я не понимаю, о какой папке идет речь. Тогда он развернул меня и повел… Он держал меня за плечи и направлял: переступи через ствол, поверни туда… Он меня куда-то привел…
– Куда? – спросил отец.
– В какое-то место…
– А поточнее?
– Какое-то место. Там все и произошло. Он же надел мне на голову мешок. И изнасиловал. В каком-то месте.
– Ты шла в гору или под гору?
– Я не знаю, Бэзил.
– Через лес? Ты слышала шуршание листвы?
– Не знаю.
– А какой был грунт? Гравий? Трава? Там была ограда из колючей проволоки?
Мама хрипло закричала и кричала до тех пор, покуда ей хватало воздуху. Потом наступила тишина.
– Там сходятся земельные участки трех типов, – стал с усилием объяснять отец дрожащим голосом. – Земля, находящаяся в племенном трасте, земля штата и частная земля. Поэтому я и спрашиваю.
– Ты можешь наконец снять с себя судейскую мантию? Забудь про свои юрисдикции! – прохрипела мама. – Я не знаю!
– Ладно, – кивнул отец. – Ладно. Продолжай.
– Потом, после всего… Он поволок меня к круглому дому. Это заняло какое-то время. Может, он водил меня кругами? Мне было плохо… Я не помню. В круглом доме он меня развязал и снял с головы мешок. Это оказалась… наволочка, обычная розовая наволочка. И тут я ее увидела. Майлу. И ее дочурку, играющую на земляном полу. Девочка подняла ручки вверх к лучу света, бьющему сквозь щели между бревен. Она только-только научилась ползать, и ее ручки еще были слабыми, но все же она доползла до матери. Девушка была индеанка, и это она мне звонила. Она приезжала ко мне в пятницу и подала заявление. Тихая такая девушка с милой улыбкой, красивыми зубами, с розовой помадой на губах. У нее была симпатичная стрижка. Вязаное бледно-пурпурное платье. Белые туфли. И с ней была эта малышка. Я даже поиграла с ней в офисе. Вот кто мне звонил в тот день. Майла Вулфскин. «Мне нужна эта папка, – сказала она. – От этой папки зависит моя жизнь».
Она лежала на земле. Ее руки были связаны за спиной клейкой лентой. Ребенок ползал по земляному полу. На малышке было гофрированное желтое платьице. А ее глаза, такие же нежные, как у Майлы, большие карие глаза. Широко раскрытые. Она все видела и не понимала, что происходит, но она не плакала, потому что мама была рядом, и ей казалось, что все в порядке. Но он связал Майлу лентой. Мы с Майлой посмотрели друг на друга. Она не мигала, только переводила взгляд то на дочку, то на меня. Я поняла: она просила меня позаботиться о ее девочке. Я кивнула.
Потом он вошел и снял штаны. Просто сдернул их и отбросил сторону. Штаны на нем свободно сидели.
– Я запоминаю каждое слово, каждое слово! – сказал он. С такой характерной интонацией: мрачно, потом весело, потом снова мрачно. Потом весело. – А я ведь больной ублюдок. Я, наверно, из тех, кто терпеть не может индейцев в общем и целом, а особенно за то, что они с давних пор враждовали с моими предками, но вот особенно я считаю, что индейские женщины – те еще…
Но я не хочу повторять то слово, каким он нас обозвал. Он заорал на Майлу, сказал, что любил ее, а она родила ребенка от другого, и как она могла такое сделать. Но он все еще хочет ее. Она все еще ему нужна. Она поставила его в такое дурацкое положение – из-за того, что он ее полюбил. «Тебя бы следовало засунуть в ящик и утопить в озере за то, что ты оскорбила мои чувства». Еще он говорил, что мы – никто по закону, и это правильно, но все равно мы унижаем белых и лишаем их чести. «Я мог бы разбогатеть, но лучше я покажу вам обеим, кто вы такие на самом деле. И меня не поймают. Я же читал книжки про законы! Это забавно!» Он засмеялся и ткнул меня в бок ботинком. «Я в законах разбираюсь не хуже судьи! Ты знаешь хоть одного судью? Я ничего не боюсь. В мире все устроено шиворот-навыворот, но здесь, в этом месте, я все исправлю и устрою как надо. Сильные должны командовать слабаками. А не слабаки сильными! Слабаки обламывают сильных. Но меня не поймают!»
И тут он развернулся к Майле и продолжал орать:
– Наверное, стоило и тебя утопить вместе с твоей машиной! Но, милая моя, я не смог! Мне стало тебя так жалко, у меня прям сердце разрывалось. Это же любовь, да? Любовь… Я не смог. Но знаешь, надо было! У тебя же в машине все твое дерьмо! А там, куда ты скоро отправишься, тебе ничего не понадобится. Уж прости меня! Прости! – Он ударил Майлу, а потом ударил меня. И ударил ее еще несколько раз. Потом перевернул на спину. – Так ты скажешь мне, где деньги? Деньги, которые он тебе дал! А, скажешь? Сейчас ты решила сказать? И где же они? – Он сорвал с ее губ ленту. Но она сразу не смогла говорить, а потом выдохнула: «У меня в машине!»
Думаю, он бы ее в тот момент убил. Если бы не малышка. Она громко заплакала и заморгала, глядя на него ничего не понимающими глазками.
– А, – сказал он, присев около нее, – не буду, не буду. И больше ни слова! – обратился он к Майле. – Я больше не хочу об этом слышать! – И обращаясь к ребенку, добавил: – Теперь ты мой банковский счет! Я заберу тебя с собой! Если только ты, дрянь… – Он встал и ударил меня ботинком в бок, потом перешагнул через меня и ударил Майлу так сильно, что она застонала. Потом он наклонился надо мной, заглянул в лицо и произнес: – Прости. Наверное, со мной случился приступ. Я вообще-то не плохой человек. Я же не сделал тебе больно, а?
Он поднял малышку с земли и произнес детским голоском:
– Ума не приложу, что мне делать с уликами? Глупышка я. Может, мне сжечь улики? Понимаешь, они же улики!
Он бережно положил ребенка на землю. Отвинтил крышку канистры с бензином и, пока он поливал бензином Майлу, стоя ко мне спиной, я схватила его штаны, зажала между ног и помочилась на них. Да, вот что я сделала! Помочилась на его штаны. Потому что я видела, как он зажигал сигарету и положил спички обратно в карман. Я даже удивилась, как он не заметил, что его штаны мокрые от мочи, но он был поглощен своим занятием. Его трясло. И он приговаривал: «О нет, нет, только не это!» Он вылил на нее еще бензина и облил меня. Но не ребенка. А потом, когда не смог зажечь сырые спички, которые он достал из кармана штанов, обернулся и злобно посмотрел на малышку. Та заплакала, а мы с Майлой лежали ни живые, ни мертвые, когда он начал успокаивать малышку. Он сказал: «Шшш! У меня есть другой коробок и зажигалка есть, там, под горой! А ты… – Тут он встряхнул меня и снова заглянул в лицо. – Если ты хотя бы шевельнешься, я убью этого младенца, если ты хотя бы шевельнешься, я убью Майлу. Ты скоро умрешь, и, если ты, оказавшись на небесах после того, как ты умрешь, скажешь там хоть слово, хоть одно словечко, я убью их обеих!»