В тот день дядя Уайти выменял бензин на свежевыловленного судака и, почистив и разрезав рыбу, оставил куски филе вымачиваться в молоке на холоде. Он взбил в пену пивной кляр, чтобы обжарить в нем куски судака. Еще сделал салат из капусты и хрена. И у них всегда был десерт. Соня обожает десерт, объяснил Уайти.
– Она сладкоежка. Ты слыхал когда-нибудь о малиновом пюре? Я ей как-то сделал по рецепту из журнала. А майонезный пирог? В нем майонез вообще не чувствуется. Но она любит шоколад. Просто до безумия любит шоколад. Если бы я обмакнул своего дружка в шоколад и дал ей, она бы от меня не отстала!
С наступлением сумерек он, как говорится, поплыл, понес всякую чушь, и в конце концов Соня отвела его спать.
Уложив Уайти, Соня постелила мне на диване. Диван был старый и весь пропах табачным дымом, с обивкой из колючей коричневой ткани, усеянной оранжевыми шишечками. Соня накрыла диванные подушки простыней и вместо одеяла дала мне клетчатый спальный мешок со сломанной молнией. Она включила телевизор, потушила свет и свернулась калачиком у меня в ногах. Час или даже два мы с ней смотрели телик. Говорили про деньги, шепотом – боялись, что Уайти услышит. Соня заставила меня несколько раз поклясться, что я никому не рассказал про деньги в кукле – и не расскажу.
– Я просто трясусь от страха. И ты трясись! Держи ушки на макушке! Смотри, Джо, не проговорись!
Потом обсудили, как я поступлю с деньгами. Соня взяла с меня слово, что я оплачу учебу в колледже. Еще она рассказала, как ей хотелось, чтобы ее дочка Мэрфи училась в колледже. Она назвала свою малышку Мэрфи, потому что с таким именем невозможно стать стриптизершей. А ее дочка изменила имя на Ландон. Если бы можно было прокрутить время назад, сказала Соня, я бы никогда не оставила дочку со своей матерью, когда пошла работать. Верь не верь, но моя мать оказала на внучку очень дурное влияние.
Соне нравились ток-шоу и старые фильмы. Время от времени я засыпал в разгар совместного просмотра телевизора. Но я упорно боролся с собой, пытаясь как можно дольше оттянуть момент провала в сон. Как только приоткрывалась дверь в мир сна, я тут же отпрыгивал обратно на диван. К Сониной уютной тяжести возле моих ног. К ее теплому телу, которое я чувствовал, если вытягивал голые пятки из-под спального мешка. Я полюбил спать под этим спальным мешком, потому что он скрывал мою эрекцию.
Каждую ночь Соня давала мне свою подушку. Подушка пахла абрикосовым шампунем и еще каким-то невнятным ароматом – каким-то очень интимным эротическим запахом увядания, как сердцевина пожухлого цветка. Я зарывался в нее лицом и вдыхал. Я засыпал, и мне снился тот самый вечер, когда темная комната была озарена мерцающим заревом телевизора. Шла какая-то комедия, звук был приглушен. Соня призрачно маячила в голубоватом сиянии, прижав к губам стакан с холодной водой. Снаружи зудели тучи летних насекомых. Пару раз начинали лаять собаки, завидев оленя на дальнем краю пастбища. А дядя Уайти, слава богу, мирно похрапывал за дверью спальни. На третий или четвертый вечер, когда я курсировал между явью и райскими грезами, Соня нежно обхватила рукой мою пятку и сжала. А потом начала неосознанно поглаживать внутреннюю часть стопы – и вдруг волна слепого наслаждения пробежала по моему телу, слишком внезапно, чтобы я мог удержать ее в себе. Я кончил, охнув от удивления, и она отпустила мою ногу. Через мгновение раздался легкий хруст. Я украдкой взглянул на Соню: она жевала соленый кренделек.
Дядя Уайти запоем читал дешевые романчики карманного формата, которые покупал в местном супермаркете. Он смастерил настенные стеллажи под размер книжек о самураях и боевых отрядах ниндзя, вестернов Луиса Ламура, научно-фантастических небылиц, приключениях Конана и шпионских триллеров. Ежедневно он вставал в шесть утра и садился за стол с чашкой кофе и очередным романом. Я завтракал рядом, а он вслух зачитывал отрывки, бормоча себе под нос: «…ее гибкие лапы хищно задрожали в предвкушении прыжка, и она остановила свой взгляд на нем, лишенном души и замершем в полумраке безлунной ночи, решая, как именно переломить ему хребет… Острые как кинжал глаза-зубы Рагны сверкали в отраженных лучах фар… Зная, что его жизни придет конец, как только его глаза встретятся с этим безжалостным темным взором…» Дядю Уайти явно захватило развитие сюжета, и он продолжал читать вполголоса, а Соня поставила на стол тарелку с обжаренным беконом и сковородку с единственным блюдом, которое она умела готовить на завтрак, – смесь тертой картошки, яиц, резаного стручкового перца и ветчины, которые она выкладывала слоями на сковородку, и все это скворчало и жарилось до тех пор, пока посыпанный сверху сыр чеддер, расплавляясь, не превращался в пузырящуюся желтоватую массу с коричневой корочкой. Она называла это утренней запеканкой. После еды Уайти загибал страницу и откладывал книжку. Соня по-быстрому мыла посуду, мы рассаживались в пикапе и, доехав до заправки, включали бензоколонки. Мы открывались в семь. Но всегда кто-то уже стоял и дожидался, когда ему зальют бензин в бак.
В тот день произошли две неприятности. Первая – Соня надела новые сережки с камушками, которые, по словам Уайти, он до этого никогда не видел.
– Да видел ты их! – возразила Соня, изобразив кокетливую улыбку.
Сережки поблескивали в сумраке кухне. На руках у нее были желтые резиновые перчатки: перед тем, как мы пустились в путь, она яростно отдраивала слегка подгоревшую сковородку.
– Это же обычные стеклышки, – добавила она.
– Симпатичные стеклышки, – процедил дядя Уайти, глядя на нее исподлобья. Потом, когда она отвернулась, его взгляд изменился, стал колючим, злым. Ее синие джинсы тоже выглядели как только что купленные и облегали ее бедра так туго, что заставили меня вспомнить цитату из книжки Уайти: гибкие лапы хищно задрожали в предвкушении чего-то там…
Мы залезли в пикап. Но Уайти не включил магнитолу. На полдороге к городу Соня протянула руку к приборной доске с намерением нажать кнопку кассетника, но он шлепком отбросил ее руку от панели настроек. Я сидел позади него, и все произошло у меня на глазах.
– Так, – сказала Соня, обернувшись ко мне, – наш Уайти сегодня не в духе. У него похмелье.
Тот сидел, злобно сжав губы, и неотрывно смотрел на дорогу.
– Ага, похмелье. Но не то, о котором ты подумала.
Дядя Уайти умел плеваться, как отъявленный рецидивист – длинным точным плевком врастяжку. Словно он долгое время только и знал, что тренировался плевать в цель. Он выпрыгнул из пикапа, хлопнул дверцей, сплюнул, наподдал ногой по звонкой канистре и зашагал прочь, хотя кто-то уже стоял около колонки. Соня пересела за руль, припарковала пикап и открыла дверь АЗС. Она не глядя отдала мне ключи от бензоколонок и попросила обслужить клиента. И это была вторая неприятность.
Где-то я уже видел этого парня. Лицо его показалось мне знакомым, хотя лично я его не знал. У него были гладкие, правильные черты лица, хотя красивым я бы его не назвал. Белый, с глубоко посаженными глазами, каштановыми волосами, рослый, крупного, но в то же время дряблого телосложения, прилично одетый: белая рубашка, коричневые штаны на ремне, кожаные ботинки на шнурках. Длинные волосы гладко зачесаны за уши, так что виднелись следы от расчески. У него были до странности маленькие аккуратные уши, изогнутые словно раковина улитки и прижатые к голове. Губы тонкие, красные, точно у него была высокая температура. Когда он улыбался, я видел его зубы, белые и ровные, как в рекламе услуг стоматолога.
Я подошел.
– Полный бак! – бросил он.
Я убрал заглушку бензопровода и стал заливать бензин в бак. Потом помыл ему стекла и спросил, не надо ли проверить уровень масла. Его машина – старенький «додж» – была покрыта плотным слоем дорожной пыли.
– Не-а! – добродушно протянул он. И начал отсчитывать пятерки из толстой пачки банкнот. Протянул мне три.
– Моя тачка сожрала почти весь бензин. Я всю ночь гнал. Как вообще жизнь?
Иногда взрослые узнают тебя в лицо и ведут себя так, будто они старые знакомые. Хотя на самом деле они знают твоих родителей, или дядю, или когда-то учили в школе твоего родственника. Это сбивает с толку. Но к тому же он был клиентом, поэтому я держался с ним вежливо, поблагодарил, сказал, что все в порядке.
– Это хорошо! – кивнул он. – Говорят, ты хороший парнишка.
Теперь я вроде понял, что он за фрукт. Хороший парнишка? За это лето второй белый говорит мне эти слова. И я подумал: «Ох, испортят они меня!»
– Знаешь, – он сумрачно посмотрел на меня, – хотел бы я иметь такого сынишку, как ты. Но детей у меня нет.
– Да, жалко, – сказал я таким тоном, словно имел в виду прямо противоположное. Он снова поставил меня в тупик. Нет, не смог я его раскусить.
Он вздохнул.
– Спасибки. Не знаю, не знаю. Наверно, это же классно – завести семью. Очень мило! Любящая семья дает тебе преимущество в жизни. Даже у индейского паренька вроде тебя может быть хорошая семья, и это твое преимущество для удачного старта в жизни. И, может быть, это преимущество даст тебе возможность уравняться с белым пареньком твоего возраста, у которого нет любящей семьи. Понимаешь?
Я повернулся и собрался уходить.
– Вот такой он я. Вечно болтаю и болтаю. Но! – Он высунул руку и хлопнул ладонью по дверце. – Говори, что хочешь, но ты – сын судьи!
Тут я резко развернулся.
– У моей сестренки-близняшки – любящая индейская семья, и уж как они о ней заботились в трудные для нее времена!
Он отъехал, а я, вспомнив, что мне рассказывала Линда, понял, что это был Линден Ларк.
Мне захотелось уйти домой. Я был зол на дядю Уайти. По его милости я продал бензин врагу. Да и Соня меня беспокоила. Она вышла из здания, жуя жвачку. И в такт движению челюстей ее сережки болтались и поблескивали. Она зачесала волосы наверх и собрала их в пушистый конус ярко-розовыми эмалевыми заколками. Джинсы сидели на ней как вторая кожа.
Утро тянулось нескончаемо. Мне пришлось остаться, потому что Уайти отлучился. Около одиннадцати вернулся, и я понял, что он пропустил в баре бутылку-другую пива. Чтобы насолить ему, Соня притворилась, будто не замечает ни его нежелания с ней разговаривать, ни того, что он уходил, а теперь вернулся.