Я сидел ни жив ни мертв: его слова вызвали у меня панику.
Мы все взялись за руки, склонили головы и прочитали «Богородицу» – молитву, которую в нашей резервации знали все: для этого не обязательно было быть католиком, потому что люди постоянно бубнили ее в лавках, в барах и в школьных коридорах. Мы прочитали ее десять раз подряд, упоминая всякий раз и «плод чрева твоего» – словосочетание, которое Зак считал жутко комичным и не мог произнести – из опасения расхохотаться. Вот так прошел практически весь день – в исповедях, напутствиях, слезах и коллективных молитвах. И в неприятных моментах, когда приходилось заглядывать друг другу в глаза. Неприятными такие моменты были потому, что мне нужно было смотреть в глаза Тосту – похожие на две выжженные дыры, совершенно пустые, и вообще они принадлежали парню, так что какой смысл было в них смотреть? Каппи повезло: он глядел в глаза Зелии. Это у них называлось встречей двух душ. Высокодуховное занятие. Правда, Каппи потом сказал, что у него возник такой стояк, какого ни разу в жизни не бывало.
Фонтан энергии, овладевшей мамой, постепенно иссяк. И она все чаще отдыхала – но на кушетке внизу, а не за закрытой дверью спальни. Когда я пришел домой, отец позвал меня посидеть с ним в саду на старом расшатанном стуле. Вечер был прохладный, и легкий ветерок шуршал листвой клена во дворе. Громадный тополь около гаража беспокойно шумел. Отец склонил голову, стараясь поймать лицом последние лучи заходящего солнца.
Я задал ему вопрос про «проклятого дохляка», и он обдумывал ответ.
– Так кто же он?
Отец помотал головой.
– Дело в том, что… – начал он, аккуратно подбирая слова. – Сначала будет заседание, на котором судья должен решить, можно ли предъявить обвинение. Но даже теперь мы, возможно, пытаемся прыгнуть выше головы. Адвокат защиты уже внес ходатайство о его освобождении под залог. Габир мог бы сказать свое слово, но дела-то нет. Большинство дел об изнасиловании не доходит до прокурора штата, хотя Габир на нашей стороне. Ходят слухи, что защита намерена подать иск против управления по делам индейцев. При том, что мы точно знаем: это сделал он. При том, что все сходится.
– Да кто он? И почему его нельзя просто повесить?
Отец схватился руками за голову, и я извинился.
– Нет, – произнес он задумчиво. – Я бы его повесил. Уж поверь мне. Я представляю себя судьей из старого вестерна, который приговаривает преступника к виселице. Я бы сам с удовольствием привел приговор в исполнение. Но ведь помимо фантазий о ковбойском суде есть еще и традиционное правосудие анишинаабе. Мы должны были бы сесть и совместно решить его судьбу. Однако наша нынешняя система…
– Мама не знает, где это произошло, – заметил я.
Отец наклонил голову.
– Нам не на что опереться. У нас нет ни ясной юрисдикции, ни точного описания места преступления.
Он достал клочок бумаги и, нарисовав на нем кружок, постучал карандашом по кружку. И рядом нарисовал карту местности.
– Вот это круглый дом. Прямо за ним начинается участок Смоукера, который сейчас настолько раздроблен, что никто уже не может им воспользоваться. Дальше идет участок, который был продан, – это частная земля. Круглый дом стоит на дальнем краю земли, находящейся в племенном трасте, и на эту землю распространяется юрисдикция нашего суда, но, разумеется, не на деяния белого человека. В отношении него действует федеральный закон. Вот земля около озера. Она тоже в племенном трасте. Но только с одной стороны. Вот этот угол – земля национального парка, там действует закон штата. С другой стороны пастбища начинается лес – и это продолжение земли, на которой стоит круглый дом.
– Ладно, – сказал я, глядя на рисунок. – Отлично. Почему ей просто не придумать место?
Отец грустно посмотрел на меня. Кожа вокруг его глаз была красно-серого оттенка. А на щеках – вся в складках.
– Я не могу просить ее об этом. Так что проблема остается. Ларк совершил преступление. Но на чьей земле? Это была земля племени? Частная земля? Собственность белых? Штата? Мы не можем предъявить ему обвинение, если нам неизвестно, по какому законодательству проводить суд.
– А если бы это произошло вообще в другом месте?
– Да, но ведь это произошло здесь!
– Так ты это понял сразу же, как мама все рассказала.
– И ты ведь тоже понял, – заметил отец.
Раз мама нарушила обет молчания в моем присутствии, после чего и завертелись все последующие события, я настоял, чтобы отец рассказал мне все как есть. Что он в какой-то степени и сделал, хотя рассказал явно не все. Например, он ни словом не обмолвился про собак. На следующий день после нашего разговора в резервацию прибыла поисково-спасательная бригада. Из Монтаны, если верить Заку.
Мы бесцельно ездили на великах, наворачивая круги в пыли на территории большого двора возле больницы, перескакивая через кусты люцерны и бальзамина. Была суббота, и Зелия вместе с другими лидерами МВХ отправилась в заключительную поездку на автобусе в Сад мира на семинар руководителей движения. После этого семинара все должны были разъехаться. Семинар длился три дня, и Каппи у нас был Уорфом.
Он бросил мне клингонский вызов: «Хеглу мех куак джаджиам!» – и попытался сделать на велике полный разворот, наглотавшись пыли.
– Хороший день, чтобы погибнуть! – заорал он.
– О да! – крикнул я.
Энгус классно имитировал Дейту.
– Прошу вас, продолжайте подкалывать друг друга! – сказал он. – Это весьма интригует! – И поднял палец вверх.
Тут подкатил Зак и сообщил, что у озера работают поисково-спасательные группы и полиция и что полицейские фургоны привезли на прицепах реквизированные у местных рыбаков моторки. Доехав до озера, мы увидели все своими глазами: служебных собак и кинологов в четырех алюминиевых лодках с маломощными навесными моторами. Собаки были разных пород: золотистый ретривер, коротконогий пес, смахивающий на помесь Перл и шелудивой дворняги Энгуса, лоснящийся черный лабрадор и немецкая овчарка.
– Они ищут затопленный автомобиль, – объяснил Зак. – Во всяком случае, так я слыхал.
Я понял, что ищут машину Майлы. Из маминого рассказа я запомнил, что напавший утопил ее машину в озере. И еще я понял, что ищут труп Майлы. Я не мог даже вообразить, какой груз он привязал к ее телу и как затолкал его в машину. Мне не хотелось думать о таких жутких вещах, но мысли упрямо крутились вокруг них. Мы наблюдали за работой спасателей весь день. Собаки принюхивались к воздуху в разных местах над водой, и кинологи внимательно следили за их движениями. Дело двигалось медленно. Они прочесывали озеро молча, методично, двигаясь по мысленно вычерченному по дну озера маршруту. Они работали до темноты, потом прекратили поиски и разбили палаточный лагерь на берегу.
На следующий день мы прибыли к озеру спозаранку и подошли ближе, чем накануне, и все было видно, как на ладони. Оставив велики на траве, мы подползли к лагерю незамеченными – там царило всеобщее оживление. Люди теперь действовали вполне осознанно, и мы заметили, как два водолаза отплыли в лодке от берега и спустились во впадину перед крутым обрывом. Мы всегда знали про эту впадину. Там был крутой берег, и в том месте, где вода подступала к пляжу, было сразу очень глубоко: мы-то всегда считали, что там глубина футов сто, а теперь оказалось – двадцать. Над впадиной нависал утес, на котором мы сейчас и расположились и откуда весь день потом наблюдали за спасателями. Мы проголодались и хотели пить, и уже договорились улизнуть, как вдруг на дороге со стороны города загромыхал тягач. Он максимально близко подобрался задом к озеру, спасатели размахивали руками и давали инструкции водителю тягача. Мы прятались в кустах и оттуда увидели, как тягач выволок из озера темно-бордовую «шевроле нова», облепленную водорослями и истекающую водой. Мы, конечно, ожидали увидеть труп, и Энгус шепотом предупредил, чтобы мы приготовились к ужасающему зрелищу. Потому что, когда утонул его дядя, он видел его труп. Мы во все глаза таращились сквозь траву, и с того места, где мы заняли позицию, идеально просматривался салон машины. Мы видели, как стекают мутные потоки воды. Все окна были опущены. Потом открыли все дверцы. И я подумал сначала, что внутри никого и ничего нет, но одна вещь там все-таки была.
Эта вещь заставила меня вздрогнуть. Сначала я ощутил покалывание, точно иголки вонзились в кожу, а потом эти иголки проникали в меня все глубже и глубже, и я ощущал их весь день, весь вечер, а потом и всю ночь, засыпая и мгновенно просыпаясь, когда эта вещь снова возникала перед моим взором.
На задней панели машины, под задним стеклом была целая выставка детских игрушек – пластмассовых и мягких, вроде бы там был плюшевый мишка, и все эти игрушки от воды слиплись, так что их невозможно было различить, кроме куска ткани в сине-белую клетку – точно такое же, как платьице утопленницы-куклы, набитой деньгами.
Глава 9
Большое прощание
Мушум родился через девять месяцев после большого сбора ягод – счастливой поры, когда все семьи собираются вместе и разбивают лагерь в лесу. Я пошел за ягодами с отцом, любил повторять Мушум, а вернулся уже с матерью. Он считал эту фразу очень смешной и всегда поминал свое зачатие, а не рождение, поскольку давно убедил себя в том, что он появился на свет в Батоше во время осады 1885 года, в чем мой отец сильно сомневался. Но что правда, то правда: Мушум был еще ребенком, когда его семья после поимки и повешения Луи Риэля бросила свою удобную хижину, землю, амбар и колодец и бежала из Батоша. Они перешли через границу и оказались в США, где их встретили отнюдь не с распростертыми объятьями. И тем не менее их приняли, в основном благодаря невероятному великодушию вождя, который заявил американским властям, что пускай они отвергли своих детей-полукровок и не дали им земли, но индейцы Соединенных Штатов примут сих заблудших в свои сердца. Щедрым аборигенам еще предстояло пережить из-за них немало тягот, в то время как пришлые метисы, умевшие обрабатывать землю и разводить живность, справлялись с этими тяготами куда лучше и постепенно начали осваиваться на новом месте и даже смотреть свысока на тех, кто их некогда спас. Но Мушум на протяжении своей жизни постепенно забывал свои метисские манеры. И первым делом он отказался от католичества, потом заговорил на чистом наречии чиппева, не смешанным с французским, и даже справил себе сногсшибательный наряд для ритуальных танцев, хотя он по старой памяти еще любил отплясывать джигу и попивать виски. Он, как говорили в те времена, вернулся к одеялу. Не то что бы он носил одеяло. Но иногда, перекинув одеяло через плечо, отправлялся на индейские церемонии в лес. Он задружился со всеми смутьянами, задававшими шороху в округе, как и с теми, кто отчаянно боролся за право владеть землей резервации, которая вдруг начала уходить из-под их ног – по прихоти правительства да по результатам переписи индейского населения, и еще по какому-то «землеотводу». Многие агенты по переписи сколотили в те годы состояния на ворованных продуктовых карточках, и многие индейские семьи остались ни с чем и умерли голодной смертью, так и не получив обещанного.