– Собери мои вещи, – попросила Соня, чья голова так и лежала у Мушума на груди. – Да, бьется. Просто жизненные процессы у стариков замедленные. И похоже, он дышит.
Я собрал ее раскиданные по полу вещи, отнес их в ванную и там сложил в пакет. А ей принес оттуда спортивный костюм и теннисные тапки и отвернулся, пока она все это надевала. Не хотел смотреть на нее.
Одевшись, она подхватила пакет со своим нарядом стриптизерши и бросила его к моим ногам.
– Возьми себе! Можешь дрочить на него, мне без разницы!
Она подобрала упавшую с соска кисточку, которую я не заметил, и швырнула мне в лицо.
– Жалко, что так вышло, – сказал я.
– «Жалко» у пчелки в жопке. Но мне плевать. Ты знаешь, откуда я родом?
– Нет.
– Из пригорода Дулута. Милый городишко, да?
– Наверное.
– Я ходила в католическую школу. Окончила там восемь классов. А знаешь, как это мне удалось?
– Нет.
– Мама помогла. Моя мать была католичка. Ага! Ходила в церковь. И плавала на кораблях. А знаешь, чем она там занималась?
– Нет.
– Она там встречалась с мужчинами, Джо. Знаешь, что это значит?
Я пробормотал что-то нечленораздельное.
– Вот так я появилась на свет. Она пыталась скопить немного денег. Знаешь, что это такое, Джо?
– Нет.
– Ее часто избивали. И еще она принимала наркотики. И еще знаешь? Я понятия не имею, кто мой отец. Никогда его не видела. А мать иногда была ко мне добра, а иногда – нет. Ну да ладно. Я бросила школу. Родила. Но так ничему не научилась. Вообще ничему. И мать мне сказала: ну раз ты ничего не умеешь, можешь раздеваться. Танцуй на сцене. Там делать ничего не надо, просто танцевать. У меня, говорит, была подруга, так она вот этим и занималась. И зарабатывала. Я говорю: ладно, не буду ничем другим заниматься. Думаешь, я чем-то еще занималась?
– Нет.
– Я завязала в той жизни. А потом встретила Уайти, вот так. В охотничий сезон там открывалось много новых баров с танцовщицами. Уайти за мной ухлестывал. Ездил за мной по разным барам. Уайти стал моим телохранителем. Он упрашивал меня бросить это занятие. Приглашал жить с ним. Я не спрашивала, женится ли он на мне. А знаешь, почему, Джо?
– Нет.
– А я тебе скажу. Я думала, что не заслуживаю того, чтоб на мне кто-то женился. Вот почему! Не достойна я женитьбы. С какой стати даже этот деревенский Элвис с вставной челюстью, этот пожилой дядька, не более образованный, чем я, пьяница, который меня колотит, с какой стати даже такой мужик вздумает на мне жениться, а?
– Ну, я не знаю. Я думал…
– Ты думал, мы женаты? Так вот – нет! Уайти не удостоил меня такой чести, хотя я сама купила себе дешевенькое кольцо. А теперь мне на все плевать. А ты? Я с тобой хорошо обращалась, разве нет?
– Да.
– Но ты все равно испытывал зуд, все поглядывал на мои сиськи, когда думал, что я не вижу. Ты думал, я ничего не замечала?
Мое лицо вспыхнуло и покраснело так, что, казалось, горело.
– А я замечала, – усмехнулась Соня. – Ну так погляди на них хорошенько. Вблизи. Видишь?
Но я не мог.
– Открой свои окаянные глазенки!
Я взглянул. По краю ее левой груди и вокруг соска бежал тонкий белый шрам.
– Это меня полоснул бритвой мой менеджер, Джо. Я не хотела ублажать группу приезжих охотников. Думаешь, твои угрозы меня испугают?
– Нет.
– Вот именно: нет! Ты плачешь? Плачь сколько угодно, Джо. Многие мужчины плачут после того, как сделают женщине подлянку. У меня нет больше дочки. А ты мне был как сын. Но как оказалось, ты, Джо, такой же кусок дерьма, как и все. Обычный говнюк, который знает только слово «дай». Вот какой ты!
И Соня ушла. А я сидел с Мушумом. Время остановилось. В голове у меня звенело, будто там был спрятан будильник. Иногда старики так слабо дышат, что их дыхание становится неуловимым. Отгорел день, начало смеркаться, когда он наконец шевельнулся. Старик открыл и снова закрыл глаза, я помчался за водой и позволил ему сделать пару глотков.
– Я еще здесь, – прошептал он. В слабом голосе слышалось разочарование.
Я все сидел с Мушумом на краешке раскладушки, думая про его мечту о счастливой смерти. У меня наконец появилась возможность увидеть разницу между правой и левой грудями Сони, но лучше бы этой возможности не было. Но я был рад, что это случилось. Это противоречие взрывало мозг. За четверть часа перед тем, как тетя Клеменс и дядя Эдвард привезли новый морозильный шкаф, я взглянул на пол и заметил золотую кисточку у ножки раскладушки. Я ее поднял и положил в карман джинсов.
Я не храню эту кисточку в особой коробочке – больше не храню. Она лежит в ящике моего письменного стола, рядом с множеством других вещей, как, например, одинокий носок Мушума с деньгами. Даже если моя жена и видела его там, она ни словом не обмолвилась. И о Соне я ей никогда не рассказывал – ну, может быть, упоминал мимоходом. И не рассказал, как затолкал все предметы костюма Сони в мусорный бак у офиса управления по делам индейцев, куда регулярно приезжал мусоровоз. И моя жена не знала, что я нарочно положил эту памятную кисточку там, где всегда мог ее найти. Потому что всякий раз, когда я на нее смотрел, я вспоминал, как обошелся с Соней и как она обошлась со мной, или о том, что я ей угрожал и что из этого вышло, и как она обозвала меня обычным говнюком. И как это разрывало мне сердце, когда я серьезно это обдумывал. Говнюк, который знает только слово «дай». Может, она была права. Я размышлял над ее словами долго – по правде сказать, всю жизнь, – и мне хотелось стать лучше.
Доу пристроил к дому небольшую открытую террасу, которая – как многие наши террасы – всегда была завалена всяким полезным хламом. Там лежали зимние шины в черных пластиковых мешках, ржавые домкраты, старый гриль с погнутой решеткой, сломанные инструменты и пластмассовые игрушки. Каппи расположился посреди этой рухляди в продавленном шезлонге. Глядя на исцарапанные собачьими когтями доски, он обеими ладонями приглаживал волосы. Он даже не взглянул на меня, когда я подошел к нему и присел рядом на старый складной стульчик.
– Привет!
Каппи не отреагировал. Тогда я повторил приветствие на наречии оджибве:
– Ааниин…
И опять ничего.
С превеликим трудом я выжал из него, что Зелия уехала обратно в Хелену с церковной группой, о чем мне уже было известно. И когда я еще чуть поднажал, Каппи выпалил:
– У нас с Зелией… кое-что было.
– И что же?
– То самое. Всё было!
– Что всё?
– Ну, всё, подумай – поймешь. И даже больше, но мы пытались…
– Где?
– На кладбище. Ночью, когда вы справляли день рождения Мушума. И после того, как мы это сделали…
– Прямо на могиле?
– Не знаю. Мы были вроде на краю кладбища. Не прямо на надгробии.
– Хорошо. А то это плохая примета.
– Само собой. А потом мы забрались в подвал церкви. И там еще два раза было.
– Что-о?
– Да, в катехизисной. Там ковер лежит на полу.
Я молчал. У меня поплыла голова.
– Смело! – только и смог я выговорить.
– Ага. И она уехала. Теперь у меня все из рук валится. Душа болит.
Каппи смотрел на меня взглядом умирающего пса. Он постучал кулаком по груди и прошептал:
– Вот тут болит!
– Женщины! – брякнул я.
Он грустно поглядел на меня.
– Тебя убьют! – продолжал я.
– Откуда ты знаешь?
Я не ответил. Его любовь к Зелии не была похожа на мою любовь к Соне, которая теперь была отравлена унижением, коварством и даже еще более сильными чувствами, которые раздирали меня изнутри и чуть не сшибали с ног. Напротив, любовь Каппи была чиста. Его любовь только теперь начала проявляться. Элвин умел набивать наколки и предлагал свои услуги за деньги, и Каппи сказал, что пойдет к Элвину и попросит его выколоть «Зелия» крупными буквами на своей груди.
– Не стоит, – возразил я. – Перестань. Не делай этого.
Он встал.
– Сделаю!
Я только уговорил его немного подождать, убедив, что когда от тренировок он нарастит грудные мышцы, можно будет наколоть еще более крупные буквы. Мы долго сидели на террасе – я старался, как мог, отвлечь Каппи, но все напрасно. Когда вернулся Доу и поручил Каппи наколоть дров, я собрался уходить. Каппи взялся за топор и принялся колоть поленья с такой ретивостью, что я даже испугался, как бы он не разрубил себе ногу. Я посоветовал ему успокоиться, но он только бросил на меня пустой взгляд и рубанул по полену так сильно, что полено подскочило вверх метра на три.
Мама с отцом должны были вернуться к обеду, и я не спеша крутил педали, выбирая кружной маршрут к дому, потому что у меня снова возникло нежелание их видеть. Но мне не хотелось и оказаться там, где я мог бы столкнуться с Соней. Стоило мне подумать о ней, как я вспоминал все. В моем воображении опять возникал лоскут в сине-белую клетку, и я пытался задвинуть глубоко-глубоко осознание, что в затопленной машине лежала та самая кукла. Выбросив куклу, я, разумеется, уничтожил важную улику, которая могла бы указать на местонахождение Майлы. Точнее, ее трупа, спрятанного в таком непредвиденном месте, что даже собаки его не нашли. Но я отогнал мысль о Майле. И о Соне. И еще я старался не думать о маме. О том, что, возможно, произошло в Бисмарке. И из-за всех этих путаных мыслей мне не хотелось идти домой или оставаться одному. Эти мысли внезапно нахлынули на меня, накрыли мозг, как снежная буря, растревожили сердце. Я ехал, стараясь выбросить из головы вообще любую мысль, и направил велик по грунтовой тропинке вверх по склону холма за больницей. Я стал усердно курсировать то вверх, то вниз, подпрыгивая на кочках так высоко, что при приземлении растрясал все кости. Так я кружил и кружил, тормозил, разгонялся, взбивая тучи пыли, которая забивала мне рот, пока я не вспотел как мышь и мне не захотелось пить и есть. И в конце концов я отправился домой.
Пёрл услыхала мой велосипед издалека и ждала в конце подъездной дорожки к нашему дому. Я слез с велика и прижался лбом к ее мохнатому т