— Нравится? — тихо спросил Акилов Галиму.
— Не то слово, — ответила она, не оборачиваясь.
По узкой тропинке группа отправилась в следующий зал, лампы гасли позади одна за другой, и был короткий миг, когда наступила совершенная тьма. Кто-то из женщин вскрикнул, многие в испуге остановились, а Галима ухватила Акилова за локоть и не выпускала, пока впереди не вспыхнул свет.
— Страшно, — оправдываясь, прошептала она. Страх ее, смущение и инстинктивная вера в то, что он, мужчина, может защитить — все это взволновало Акилова, и он, осторожно взяв ее ладонь в свою, уже не выпускал до конца экскурсии.
Последним был зал «Иверия», где звучала органная музыка. Слушая ее здесь, в полумраке пещеры, Акилов испытал то редкостное чувство, когда человек начинает верить в бессмертие. Музыка Баха, словно исторгаясь из глубин земли, освобождала его душу от слабостей, болезней, от телесной оболочки и уносила ее бог знает куда. Боясь шевельнуться, стоял Акилов с влажными глазами, пока, устыдившись приступа сентиментальности, не задергал носом. Украдкой взглянув на Галиму, он заметил, как она провела пальцем по щеке…
Возвращаясь из Нового Афона, они говорили мало. Не было прежней легкости слов, будто там, в пещерах, они растеряли иронию и остроумие.
Вечером, когда они сидели на скамейке и смотрели, как багровая луна выкатывается над морем, Галима вдруг сказала:
— Завтра, в это время, я уже буду в Свердловске…
— Завтра? — Акилов растерялся. — То есть как это?
— Очень просто, — она пожала плечами. — Вылет в шестнадцать тридцать.
«Задержитесь», — хотел сказать Акилов, но вместо этого лишь шаркнул туфлями по асфальту.
— Что же вы раньше молчали? — обиженно произнес он.
— Разве это так важно? — Галима усмехнулась.
Он взглянул на часы.
— На прощальный ужин в ресторан мы уже не попадем…
— Я не люблю рестораны, — сказала она. — Трезвой я там чувствую себя, как на дурном спектакле, а выпивку переношу плохо.
— Нет, нет, так нельзя! — Акилов разволновался, вскочил. — Что же мы сидим, в самом деле! Последний вечер… Хотя бы шампанским отметить… — он оглянулся по сторонам. — В конце концов в запасе у нас гастроном!
Она с грустной улыбкой следила за его суетой, потом сказала:
— Успокойтесь, Юра. Зачем вам гастроном? Садитесь, нам ведь хорошо и без шампанского…
Он покорно опустился на скамейку, понимая, что она права. И вновь они смотрели на море, шуршащее совсем близко, на огоньки прогулочного катера и молчали. А вокруг кипела курортная жизнь, и с ближайшей танцплощадки доносился голос, усиленный микрофоном: «Кавалеры берут дам и идут ко мне! Смелей, товарищи, смелей!»
Провожая Галиму в этот последний вечер, Акилов искал те несколько слов, которые он собирался сказать на прощание. В сущности, искать их не надо было: слова толпились в голове, как машины перед шлагбаумом. Боясь выглядеть смешным, он говорил не о том.
— Вот мы и пришли, — сказала Галима, когда они остановились у подъезда.
— Да, — сказал Акилов, — добрались.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом она произнесла:
— Пора прощаться… Мне было хорошо с вами, Юра… До свидания! — и, приподнявшись на носки, Галима прикоснулась губами к его щеке и уже шагнула к подъезду, когда Акилов, издав горлом странный звук, как глухонемой, рванулся к ней и, подхватив на руки, понес по лестнице.
— Вы сошли с ума! — она пыталась вырваться. — Да пустите же, слышите!
Обозлившись, она ударила его по лицу, но он поднимался все выше, пролет за пролетом, почти не ощущая веса ее тела.
— Остановитесь, же! — взмолилась Галима. — Вот моя квартира!
Он опустил ее перед дверью и стоял, тяжело дыша.
— А теперь убирайтесь! — сказала она. — И хватит дурить.
Щелкнул замок, за ней захлопнулась дверь.
Акилов по-прежнему стоял на площадке, словно оглушенный, не слыша ничего, кроме бухающих ударов в груди. Он и сам не понимал, что с ним стряслось и чего он тут ждет…
Неизвестно, сколько прошло времени. Вновь щелкнул замок, дверь приоткрылась. Встревоженная Галима смотрела на него.
— Может, вызвать «скорую»? — спросила она.
Он не ответил.
— Что же дальше?
Акилов пожал плечами.
— Входите, — подумав, сказала Галима. Он вошел.
Эту ночь они были вместе. Вся нежность, которую Акилов прятал от самого себя, даже не подозревая о своей способности любить, все то, что он не растратил ни в молодости, ни позже и о чем сам не догадывался, — все это поднялось из неведомых глубин Акилова и хлынуло неудержимым, мощным потоком, поразив и его, и женщину, вызвавшую эту бурю. Были минуты, когда обоим казалось, что они выброшены за пределы жизни и вернуться назад уже невозможно.
— Мы не должны расставаться, — сказал Акилов, когда бледный рассвет проступил за окнами. — Мы не сможем жить друг без друга. Во всяком случае, я не смогу…
Галима молчала.
— Почему ты молчишь? — он с тревогой смотрел на нее.
— Мне кажется, мы опоздали… — медленно ответила Галима.
— Перестань! — сказал Акилов. — Мне сорок три. Младшая дочь скоро кончит школу. Все зависит только от нас, — он взял ее лицо в ладони. — Только от нас. Понимаешь?
— Я буду тебя ждать, — сказала Галима. — Буду молиться, чтобы ты всегда был со мной… Но помни, ты ничем мне не обязан…
Днем Акилов провожал ее в аэропорт. Они шутили, говорили о чем-то второстепенном, и посторонний взгляд не угадал бы, как им не хочется расставаться. Лишь в Адлере, когда объявили посадку на свердловский рейс и пассажиры ринулись в пропускник, где проверялась ручная кладь, Акилов поспешно обнял Галиму и, не обращая внимания на публику, стал целовать ее лицо.
— Мы скоро встретимся, — он говорил торопливо, словно боясь не успеть. — Все изменится… Осталось совсем немного… Дождись меня…
Она кивала, пытаясь улыбаться, и долго смотрела на Акилова из автобуса, увозящего ее к самолету…
Через несколько дней он покинул Гагры. Вопрос был решен. Лежа в купе, он обдумывал детали предстоящего развода. Семье он оставит абсолютно все, с собой возьмет лишь свою одежду и необходимые книги. С женой надо будет поговорить сразу, не откладывая; если не в первый день, то уж на следующий — обязательно. Разговор, разумеется, предстоит тяжелый… К Ирине никаких претензий нет, она была хорошей женой все годы, и не ее вина, что так получилось. По отношению к ней шаг, конечно же, жестокий. Но разве не более жестоко остаться и мучаться вместе до конца дней? Нет, изменить уже ничего нельзя. Разойдемся спокойно, достойно, сохранив уважение друг к другу. Это не порыв, не минутная страсть. Это — судьба… Дочки, наверняка, осудят, Но они уже взрослые, не очень-то и нуждаются в отце. А материально он будет им помогать…
На перроне, когда дети повисли на нем, целуя загорелые щеки, Акилов слегка растерялся. Он смотрел на Ирину, стоявшую рядом, и смущенно бормотал: «Дочи, дайте же обнять нашу маму…»
Дома, когда после душа его усадили за стол и стали пичкать его любимыми блюдами, выкладывая свои новости и требуя подробного отчета от него, Акилов держался молодцом. Он описывал свою жизнь в Гаграх так забавно, что невозможно было удержаться от смеха, и девочки хохотали до слез.
Перед сном, когда Акилов остался наедине с Ириной, он почти был готов к разговору, но у жены был такой покорно-любящий взгляд, что у него не повернулся язык сообщить о своем уходе. Весь следующий день он готовился объявить решение, но к вечеру у младшей дочки вдруг подскочила температура. Сосед-врач определил ангину. Акиловы захлопотали вокруг девочки, и разговор, разумеется, пришлось отложить.
Между тем он думал о Галиме почти постоянно. Он ясно видел одну и ту же картину, как приезжает в Свердловск, свободный, счастливый, с небольшим чемоданом в руке, и как она встречает его. От этих мыслей он становился рассеянным; оставаться здесь, казалось, не было сил. Жена чувствовала, что с ним что-то происходит, но связывала это с болезнью ребенка…
Вскоре кончился отпуск, Акилов вышел на работу, и на него сразу же навалились дела. Из журнала вернули статью с просьбой срочно внести изменения. Приехал француз из Лиона, занимающийся теми же задачами, что и Акилов. Пришлось уделять ему внимание. Вдобавок, не ладился эксперимент, с которым Акилов связывал большие надежды. Домой он возвращался усталый, разбитый, и лишь спокойствие жены, уют квартиры и чириканье дочек приводили его в нормальное состояние. Он по-прежнему думал о Галиме. Но теперь представлял ее не так отчетливо, как прежде. Будто смотрел на нее сквозь стекло, залитое дождем. Он все так же намеревался поговорить с женой, но уже без былой решительности, с какой он вернулся из отпуска. Потом он несколько раз собирался написать в Свердловск и каждый раз откладывал, понимая, что получится ложь. Галиме нужен был он, а не его успокаивающие письма.
Вырваться из привычного, удобного мира оказалось гораздо тяжелей, чем он думал. «Да и где гарантия, — размышлял Акилов, — что жизнь с Галимой будет вечным праздником? Не приду ли я к тому, что имею сейчас, только в худшем варианте?»…
Постепенно душа его успокаивалась, боль несбывшейся надежды исчезла, и все, что случилось с ним в Гаграх, затерялось в одной из ячеек его памяти.
Лишь много месяцев спустя, в одну из зимних ночей, Акилов вдруг тихонько заплакал, как ребенок, потерявший во сне мать. «Галима!» — позвал он и проснулся.
Жена спала крепко и ничего не слышала.
НОРМАЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ
Из всей лаборатории один Румянцев не курил. Каждые полчаса кто-то из сотрудников ненавязчиво произносил: «Покурим!», и все привычно тянулись за сигаретами.
Вместе с дымом сотрудники выдыхали оригинальные замечания по самым различным вопросам, начиная от кадровых перемещений «наверху» и кончая тонкостями засолки огурцов.
И только некурящий Румянцев работал без перекуров.
В обычный скучный день, когда Наука, подталкиваемая учеными людьми, не спеша и поскрипывая