Кругом измена, трусость и обман — страница 11 из 27

Отречение, которого не было

Псков. Вечер — ночь 1 марта — утро — день 2 марта 1917 г. Среда — четверг. Собственный Его Императорского Величества поезд

Собственный Императорский поезд Литера «А» прибыл в Псков гораздо позже, чем его там первоначально ожидали, в 19 ч 30 мин вместо 16 или 17 часов^{852}.

Удивительно, что камер-фурьерский журнал, который является одним из самых точных документов, касающихся деятельности российских императоров, указывает время прибытия собственного императорского поезда — 19 часов 05 минут^{853}.

Единственным объяснением столь долгой задержки императорских поездов могли быть события на станциях Бологое и Дно. Кстати, во время допроса В. Н. Воейков на вопрос председатель комиссии Н. К. Муравьёва, что в Дно поезд был, наверное, задержан, поспешил ответить: «Нет, всё было нормально»^{854}.

Между тем имеется запись странных переговоров, которые вели неустановленные лица из Ставки и из штаба Северного фронта о событиях в Дно. Один из офицеров Ставки запросил штаб Северного фронта, когда там собираются отправить литерные поезда на Псков? Ответ был: «Распоряжение с поезда последовало задержать его. До какого времени неизвестно»^{855}.

На наш взгляд этот разговор является очередным подтверждением того, что движение императорскими поездами осуществлялось уже не Государем, а некими посторонними лицами.

Обстановка вокруг императорского поезда во время его прибытия в Псков была совсем не характерна для обычных встреч царя. Воспоминания полковника А. А. Мордвинова дают некоторое представление об этой встрече: «Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи Государя, на ней не было»^{856}.

Воспоминания Д. Н. Дубенского в целом совпадают с воспоминаниями А. А. Мордвинова: «Станция темноватая, народу немного, на платформе находился псковский губернатор, несколько чинов местной администрации, пограничной стражи, генерал-лейтенант Ушаков и ещё небольшая группа лиц служебного персонала. Никаких официальных встреч, вероятно, не будет и почётного караула не видно»^{857}.

Начальник штаба Северного фронта генерал Ю. Н. Данилов добавляет к предыдущим воспоминаниям, что «ко времени подхода царского поезда вокзал был оцеплен, и в его помещения никого не пускали. На платформе было поэтому безлюдно. Почётный караул выставлен не был»^{858}.

Заместитель главы уполномоченного по Северному фронту Всероссийского Земского Союза князь С. Е. Трубецкой, который поздно вечером 1 марта прибыл на псковский вокзал для встречи с Государем, отмечал, что «вокзал был как-то особенно мрачен. Полиция и часовые фильтровали публику. Полиции было очень мало… „Где поезд Государя Императора?“ — решительно спросил я какого-то дежурного офицера, который указал мне путь, но предупредил, что для того, чтобы проникнуть в самый поезд, требуется особое разрешение. Я пошел к поезду. Стоянка царского поезда на занесенных снегом неприглядных запасных путях производила гнетущее впечатление. Не знаю почему — этот охраняемый часовыми поезд казался не царской резиденцией с выставленным караулом, а наводил неясную мысль об аресте… Я пошёл к вокзалу. Тихо и тоскливо, заносимые снегом запасные пути — и на них стоит почти не освещённый, одинокий и грустный царский поезд»^{859} (выделено нами. — П. М.).

Приведенные воспоминания позволяют сделать следующие выводы:

1) императорский поезд по прибытии в Псков был поставлен на запасные пути; 2) вокзал был оцеплен;

3) почётного караула выставлено не было;

4) официальной встречи Государю оказано не было; к Императору Николаю II никого не пускали без специального разрешения генерала Н. В. Рузского.

Всё это, вместе взятое, свидетельствует о том, что Император Николай II прибыл в Псков уже лишённым свободы.

В связи с этим представляется интересным поведение губернатора Пскова Б. Д. Кошкарова вечером 1 марта. На горячие доводы вице-губернатора Пскова В. С. Арсеньева, что нужно ехать на вокзал и сообщить Государю о беспорядках в Петрограде, Кошкаров ответил: «Родзянко и Дума и без нас сумеют сохранить порядок»^{860}.

В. С. Арсеньев решился сам проникнуть в императорский поезд и рекомендовать Императору Николаю II ряд мер по сохранению монархии. Однако к Государю его не пустили^{861}.

Возвращаясь из поезда, Арсеньев заметил, что за время, проведенное в дороге (от Могилева), царский вагон страшно облез. (Вспомним, что такое же впечатление произвёл вагон и на полковника В. М. Пронина.)

Приехав ночью в дом губернатора Б. Д. Кошкарова, Арсеньев был удивлён тем, что там был устроен большой званый ужин. Если учесть, что Б. Д. Кошкаров по пропуску генерала Рузского попал в императорский поезд, то можно с уверенностью говорить о его причастности к заговору.

В 0 ч 15 мин 2 марта из Пскова в Царское Село была отправлена следующая телеграмма: «Её Величеству. Прибыл сюда к обеду. Надеюсь, здоровье всех лучше и что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю Ники»^{862}.

Эта телеграмма вызывает ряд вопросов. Обычно Император Николай II посылал Императрице Александре Феодоровне телеграммы сразу же после прибытия на ту или иную станцию. В данном случае прошло целых 3 часа с момента прибытия до отправки телеграммы. А ведь это было первое известие, которое о себе дал Император после Лихославля (28 февраля в 21 ч 27 мин-! То есть прошло уже больше суток. Очень не похоже на Государя, всегда отличавшегося чуткостью и заботой о близких. Ещё более поражает, что получена эта телеграмма была в Царском Селе только в 12 ч 55 мин 2 марта. То есть она шла половину суток! Однако, в конце концов, это можно объяснить чрезвычайными обстоятельствами. Настораживает другое.

Дело в том, что практически все телеграммы Император Николай II и Императрица Александра Феодоровна посылали друг другу на английском языке. Из всех отправленных во время войны Императором телеграмм в Царское Село лишь две написаны по-русски. Телеграммы на русском языке касались в основном каких-нибудь официальных поздравлений или событий общественной жизни. Они не носили интимно личного характера. Телеграммы, посланные Государем из Ставки во время его последней поездки, были также написаны по-английски. Все, кроме двух: вечером 28 февраля из Лихославля и ночью 2 марта из Пскова. Эти телеграммы написаны по русски. Причём обе телеграммы носили явно личный характер. Примечательно, что после псковской телеграммы царь вновь не посылал царице ни одного известия о себе вплоть до 4 марта, когда отправил из Могилёва телеграмму вновь на английском языке. С 4 по 7 марта Император Николай II уже регулярно, как обычно, посылает в Царское Село телеграммы, и все на английском языке.

Возникает вопрос: почему вдруг Император Николай II изменил своему правилу ровно в двух телеграммах? Не потому ли, что они посылались не им, а заговорщиками от его имени?

После того как императорский поезд поставили на запасной путь, к нему неспешно направился генерал Н. В. Рузский в сопровождении начальника штаба фронта генерала Ю. Н. Данилова. Рузский «шёл согбенный, седой, старый, в резиновых галошах; он был в форме генерального штаба. Лицо бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо»^{863}.

Генерал Рузский медленно поднялся по ступенькам вагона и вошёл в царский поезд.

Псковские «манифесты». Подлинники или фальшивки?

По официальной версии, Император Николай II в период с вечера 1 марта до ночи 3 марта по собственной воле трижды соглашался на подписание трёх манифестов. Первый из этих манифестов кардинально изменял политическую систему страны, а два других — один за другим передавали русский престол сначала малолетнему Цесаревичу, а затем Великому Князю Михаилу Александровичу.

Говоря об этом, следует учесть, что Государь был твёрдым противником каких-либо политических преобразований в стране до окончания войны. Это твёрдое убеждение он высказывал и накануне своего отъезда из Могилёва в Царское Село. Тем более никто никогда не слышал от Государя до прибытия в Псков даже намёков о возможности своего отказа от престола. Поэтому та лёгкость и быстрота, с которой царь вдруг последовательно «согласился» на столь судьбоносные решения, не могут не вызывать недоумения.

Нельзя также не отметить, что все документы, связанные с так называемым «отречением», переговоры Ставки со штабом Северного фронта и Петроградом не носят никаких признаков ознакомления с ними Императора Николая II. Телеграммы и ленты переговоров по прямому проводу имеют комментарии, резолюции, пометы генералов М. В. Алексеева, Н. В. Рузского, А. С. Лукомского, Ю. Н. Данилова, даже офицеров и служащих Ставки и фронтов, но нет ни одной пометы, ни одного автографа Государя! Исключение представляет только так называемый «манифест» об отречении, который якобы был подписан Государем.

«Манифест» Императора Николая II об Ответственном министерстве

По воспоминаниям лиц свиты, от Государя стали требовать кардинальных уступок сразу же, как он принял в своём вагоне генерал-адъютанта Н. В. Рузского. На самом деле эти требования начались гораздо раньше, когда Император Николай II ещё был на станции Дно.

Имеются какие-то туманные воспоминания М. В. Родзянко, А. А. Мордвинова и В. Н. Воейкова о том, что Император Николай II собирался передать или даже передал через Рузского своё повеление составить новое правительство, ответственное перед Думой. В. Н. Воейков утверждал, что сразу же, когда поезд отошёл от станции Дно, «Государь позвал меня к себе в купе и поделился со мною своим предположением дать ответственное министерство и вообще пойти на такие уступки, которые могли бы разрешить создавшееся положение»^{864}.

С этой целью Государь якобы приказал Воейкову доехать на литерном поезде до Пскова, затем вернуться в Дно, дождаться приезда туда М. В. Родзянко и проехать с ним до Пскова, сообщив ему по дороге о решении Государя. По словам В. Н. Воейкова, он доехал до Пскова и даже заказал себе экстренный поезд в Дно, но туда не поехал, так как «получил телеграмму за подписью Бубликова с извещением, что председатель Государственной думы отменил свой выезд из Петрограда»^{865}.

Не понятно, зачем царь приказал В. Н. Воейкову доехать до Пскова, а затем вернуться в Дно, чтобы предупредить Родзянко об Ответственном министерстве? Логичнее было бы доехать до Пскова и передать М. В. Родзянко о своём решении по тому самому Юзу. Тем более что А. А. Мордвинов утверждает, что Император ещё на станции Дно приказал уведомить Родзянко, что он его будет ждать в Пскове^{866}. В таком случае, зачем же Воейков отправлялся в Дно? Наконец, телеграмма об отмене приезда М. В. Родзянко в Псков пришла не от А. А. Бубликова, а от самого Родзянко в 21 ч 40 мин.

Примечательно, что В. Н. Воейков на допросе в ЧСК заявил в противоположность своим воспоминаниям, что «все разговоры об Ответственном министерстве были после прибытия в Псков»^{867}.

Таким образом, утверждения, что Император дал своё согласие на формирование Ответственного министерства по дороге в Псков, а А. А. Мордвинов утверждал, что это согласие было дано Императором Николаем II ещё 28 февраля, не имеют под собой убедительного основания. Лучшим доказательством этому служит та упорная борьба, которая развернулась в Пскове вокруг манифеста об Ответственном министерстве.

Ещё днём 1 марта, то есть когда Государь находился на станции Дно, начальник штаба Ставки генерал-адъютант М. В. Алексеев послал ему телеграмму, в которой предупреждал, что беспорядки, охватившие Петроград, вскоре перекинутся на всю России, произойдёт революция, которая знаменует позорное окончание войны, а «власть завтра же перейдёт в руки крайних элементов». В конце телеграммы М. В. Алексеев умолял Государя «поставить во главе России лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему образовать кабинет»^{868}.

Весь тон и аргументация этой телеграммы Алексеева полностью согласуются со слогом и его аргументами Родзянко. Эту телеграмму Алексеев должен был послать в Царское Село, но не сделал этого, якобы потому, что отсутствовала связь^{869}. На самом деле с отправлением телеграммы решили повременить, так как знали, что Император должен быть доставлен в Псков.

В 16 ч дня 1 марта полковник В. Л. Барановский в своём разговоре с помощником начальника разведывательного отделения штаба Северного фронта полковником В. Е. Медиокритским по прямому проводу отметил, что наштаверх (М. В. Алексеев) просит передать главкосева (Н. В. Рузского) «вручить эту телеграмму Государю Императору, когда Его Величество будет проезжать через Псков»^{870}.

К вечеру 1 марта в результате закулисных переговоров М. В. Алексеева с М. В. Родзянко текст телеграммы Государю претерпел значительные изменения. Рекомендательная просьба, которую первоначально высказывал М. В. Алексеев, превратилась в требование издания манифеста о введении Ответственного министерства во главе с М. В. Родзянко^{871}.

Около 18.00 генерал М. В. Алексеев и находившийся в Ставке Великий Князь Сергей Михайлович передали Н. В. Рузскому распоряжение «доложить Его Величеству о безусловной необходимости принятия тех мер, которые указаны в телеграмме генерала Алексеева Его Величеству»^{872}.

Полная поддержка инициативы Алексеева поступила из Тифлиса и от Великого Князя Николая Николаевича^{873}.

Давление на царя с требованием даровать Ответственное министерство были продолжены генералом Н. В. Рузским. Во время своей встречи с Государем, которая имела место в царском вагоне около 20 часов 1 марта, генерал Рузский поинтересовался, получил ли царь его телеграмму об Ответственном министерстве? По-видимому, речь шла о телеграмме Рузского, которую он послал Императору ещё 27 февраля в Ставку. Государь ответил, что он её получил и ждёт приезда в Псков Родзянко. Со слов Рузского, на его вопрос, какой же будет ответ Родзянко на его просьбу о даровании Ответственного министерства, Государь ответил: «что не знает, как решить, что скажет Юг России, казачество…»^{874}.

Из этих воспоминаний ясно, что, прибыв в Псков, Государь по прежнему не собирался давать своё согласие на Ответствен ное министерство. Через год после происшедших событий Н. В. Рузский пояснил, что Император Николай II согласился дать Ответственное министерство только после того, как главкосев передал ему телеграмму от генерала Алексеева с проектом манифеста^{875}. Рузский утверждал, что он не знает, удалось ли бы ему «уговорить Государя, не будь телеграммы Алексеева»^{876}.

Однако, по словам Н. В. Рузского, когда наконец ему передали телеграмму от Государя, оказалось, что там не было ни слова об Ответственном министерстве. Государь лишь поручал Родзянко «сформировать новый кабинет и выбрать министров, за исключением военного, морского и иностранных дел»^{877}.

По-существу, такая телеграмма Государя превращала Ответственное министерство в обыкновенный совет министров, судьба которого по-прежнему полностью находилась в руках монарха.

Д. Н. Дубенский приводил следующий текст этой телеграммы, адресованной М. В. Родзянко: «Ради спасения Родины и счастья народа, предлагаю вам составить новое министерство во главе с вами, но министр иностранных дел, военный и морской будут назначаться Мной»^{878}.

Подобный же текст приводит в своих воспоминаниях и В. Н. Воейков: «Государь позвал меня к себе и передал телеграмму, составленную на имя Родзянки, в которой Его Величество объявлял свою монаршую волю дать ответственное министерство, сохранив ответственность лично перед ним как верховным вождём армии и флота министров военного и морского, а также — по делам иностранной политики»^{879}[5].

Однако Н. В. Рузский не дал возможности В. Н. Воейкову отправить эту телеграмму, а в жёсткой форме потребовал её себе, якобы для того, чтобы передать её лично М. В. Родзянко. Затем Рузский ушёл в штаб фронта и телеграммы не передал, а передал проект манифеста, изложенный в телеграмме М. В. Алексеева. В. Н. Воейков утверждает, что Н. В. Рузского он в этот день больше не видел. Получается, что никакой другой телеграммы, кроме той, в которой М. В. Родзянко поручалось возглавить правительство ответственное перед монархом, Император Николай II не передавал.

В беседе с генералом С. Н. Вильчковским в 1918 г. генерал Н. В. Рузский подробно рассказывал о стойком сопротивлении Императора Николая II оказываемому на него давлению. На горячие доводы Рузского о необходимости немедленного введения Ответственного министерства «Государь возражал спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения. Основная мысль Государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не в праве передать всё дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред Родине, а завтра умоют руки, „подав с кабинетом в отставку“. „Я ответственен перед Богом и Россией за всё, что случится и случилось“, сказал Государь, „будут ли министры ответственны перед Думой и Государственным советом — безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность“. Рузский старался доказать Государю, что его мысль ошибочна, что следует принять формулу: „государь царствует, а правительство управляет“. Государь говорил, что эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться, и опять оттенил, что он лично не держится за власть, но только не может принять решение против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед Богом. Государь перебирал с необыкновенной ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров, и высказывал своё убеждение, что общественные деятели, которые, несомненно, составят первый же кабинет, все люди совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей.

Генерал Рузский возражал, спорил, доказывал и наконец после полутора часов получил от Государя соизволение на объявление через Родзянко, что Государь согласен на ответственное министерство и предлагает ему формировать первый кабинет. Рузский добился этого, доказав Государю, что он должен пойти на компромисс со своей совестью ради блага России и своего наследника»^{880}.

Остаётся совершенно непонятно, почему царь вдруг изменил своим убеждениям и согласился на Ответственное министерство? Ни телеграмма М. В. Алексеева, ни доводы Н. В. Рузского не могут быть признаны достаточными для подобного изменения. Анализ документов приводит нас к выводу, что это решение принималось от имени Государя, но не самим Государем.

Делясь своими воспоминаниями уже после свержения монархии и большевистского переворота, незадолго до своей мучительной кончины, генерал Н. В. Рузский стремился оправдаться перед потомками. Он понимал, что столь внезапное изменение мнения Императора Николая II в пользу Ответственного министерства будет выглядеть подозрительным. Поэтому Рузский пытался уверить, что, перед тем как Император Николай II дал своё согласие на Ответственное министерство, он, Рузский, заметил, что в Государе произошла какая-то перемена. Государь по вопросу последствий манифеста «проявлял что-то похожее на безразличие». Рузский даже решил, что, «может быть, Государь передумал, и вновь спросил, не будет ли он действовать против воли Государя, сообщив в Ставку и в Петроград о согласии Его Величества на манифест. Государь ответил, что принял решение, ибо и Рузский и Алексеев, с которым он много на эту тему раньше говорил, одного мнения, а ему, Государю, известно, что они редко сходятся на чём-либо вполне»^{881}.

Для Рузского важно было, чтобы в памяти потомков сложилось убеждение, что всё происходило с полного согласия царя. Рузский хотел выглядеть не заговорщиком, а верноподданным, действующим в согласии со своим Государем. Он так стремится это доказать, что невольно вызывает сомнение.

Так какой же документ с известием о введении Ответственного министерства был передан из Пскова и отправлялся ли он вообще? Н. В. Рузский утверждал, что «сперва Государь хотел телеграмму отправить в Ставку, а оттуда в Петроград для распубликования, но потом было решено для ускорения передать её лично Родзянко, который был вызван мной к аппарату в Главный штаб»^{882}.

Разговор Рузского и Родзянко начался около 4 часов утра и кончился в 7 утра. Весь разговор одновременно передавался на другом аппарате в Ставку М. В. Алексееву^{883}.

Н. В. Рузский сообщил М. В. Родзянко, что «Государь Император, идя навстречу общему желанию законодательных учреждений и народа, выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом — дать ответственное перед законодательными палатами министерство, с поручением вам образовать кабинет. Если желание Его Величества найдёт в вас отклик, то спроектирован манифест, который я сейчас же передам вам. Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 марта с пометкой „Псков“»^{884}.

Таким образом, Н. В. Рузский передавал не текст манифеста «для распубликования», а лишь его проект для обсуждения. Будет ли манифест «распубликован» или нет, зависело исключительно от воли М. В. Родзянко. Воля Государя совершенно не учитывалась, она должна быть исполнена лишь только в том случае, если «найдёт отклик» у Родзянко. Рузский сам определял, каким числом следует «пометить» манифест, какой город следует считать местом его написания. То есть мы видим, что Император Николай II как автор и составитель манифеста совершенно отсутствует.

Сам текст «манифеста» гласил: «Объявляем всем верным Нашим подданным: Грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей родиной. Близок решительный час. Судьбы России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого Нам отечества требует доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, Я признал необходимость призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России. Уповаю, что все верные сыны России, тесно объединившись вокруг престола и народного представительства, дружно помогут доблестной армии завершить её великий подвиг. Во имя нашей возлюбленной родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед нею, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет нам Господь Бог»^{885}.

Н. В. Рузский вспоминал, что это был окончательный текст, утверждённый Государем. Однако внимательный анализ текста приводит к выводу, что Государь такой «окончательный» текст подписать не мог. Император Николай II получил, в числе прочего, высшее юридическое образование.

В течение 23 лет своего царствования он досконально освоил правила и стиль составления официальных бумаг, тем более таких важнейших, как Высочайший манифест. Поэтому делать в нём стилистические ошибки он не мог, даже если речь шла о проекте манифеста.

Манифесты русских императоров всегда начинались с главного титула монарха. В манифестах никогда не шла речь от первого лица. Наконец, под текстом «манифеста» отсутствует подпись Императора.

Таким образом, анализ текста приводит нас к заключению, что этот проект манифеста составлен без участия Императора Николая II. Он никогда не был им подписан и, по всей видимости, даже не прочитан. Н. В. Рузский передал М. В. Родзянко проект манифеста, написанный ранее в Ставке.

Это подтверждается воспоминаниями В. Н. Воейкова, согласно которым генерал Н. В. Рузский утром 2 марта сказал ему, что «телеграмма, которую Государь ему накануне передал относительно Ответственного министерства, настолько, по его мнению, запоздала, что он её после переговоров с Родзянко даже не отправил»^{886}.

В связи с этим странной представляется нам телеграмма, посланная в Ставку генералу М. В. Алексееву от имени Императора Николая II: «Из ПТК лит. 2 марта 1917. Наштаверху. Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом. 1223/Б. Николай»^{887}.

Телеграмма была послана в Ставку в 5 часов 25 минут. Нетрудно догадаться, что последняя фраза почти дословно заимствована из переговоров Рузского с Родзянко: «Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 марта с пометкой „Псков“». Только эта фраза была сказана за 2 часа до «телеграммы Николая II»!

Приводимая телеграмма помещена в большевистском сборнике «Отречение Николая II»^{888}. Однако текст её почемуто незначительно изменён. В начале телеграммы вместо слова «Наштаверху» поставлено «Начальнику Штаба, Ставка». Также поставлено время 5 часов 15 мин, которого нет в подлиннике телеграммы.

В подлиннике телеграмме имеются обозначения: «ПТК лит.», т. е. «Почтово-телеграфная контора, литерная»^{889}. Из этой ПТК отправлял в Ставку свои телеграммы Н. В. Рузский. Телеграмма про «манифест» ничем не отличается от других телеграмм главкосева и его начальника штаба генерала Ю. Н. Данилова. Подпись «Николай» поставлена печатными буквами. Никаких помет Государя с одобрением текста или иными мнениями нет. Таким образом, у нас нет никакой уверенности, что телеграмма эта была составлена Государем.

Как раз во время разговора Н. В. Рузского с М. В. Родзянко от имени Императора отравляются ещё две телеграммы с приказами о возвращении войск, посланных на усмирение Петрограда. В 3 ч 30 мин последовал Высочайший приказ об отмене отправки батальона Выборгской крепостной артиллерии, в 3 ч 45 мин. Высочайшее распоряжение о прекращении погрузки 9-й пехотной и 2-й кавалерийской дивизий. Генерал Н. В. Рузский сообщал М. В. Родзянко о том, что «Государь Император изволил выразить согласие, и уже послана телеграмма, два часа назад, вернуть на фронт всё, что было в пути»^{890}.

Но это сообщение не соответствовало действительности. В 1 ч 20 мин ночи от имени царя поступило согласие только на возвращение войск, якобы застрявших в Луге. Телеграммы о полном возращении войск поступят только в 12 ч дня 2 марта. Но получается, что в 3 часа ночи генерал Н. В. Рузский уже знал, что Император Николай II даст телеграммы о полном возвращении войск!

Таким образом, мы можем сделать вывод, что Император Николай II не был участником ни составления проекта манифеста об Ответственном министерстве, ни возвращения на фронт войск, двигающихся на Петроград. Всё это делалось заговорщиками из верховного командования от его имени и вопреки его воле. Именно заговорщиками-генералами был составлен проект манифеста, и именно они отсылали телеграммы о возвращении войск.

«Высочайшая воля», которой якобы руководствовались заговорщики, на самом деле была лишь прикрытием их замыслов.

«Манифест» Императора Николая II об отречении от престола в пользу своего сына Наследника Цесаревича Алексея Николаевича

Когда Н. В. Рузский сообщил М. В. Родзянко, что Государь согласился даровать манифест об Ответственном министерстве, то в ответ от председателя Думы услышал, что «Его Величество и вы не отдаёте себе отчёта в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко».

Далее последовали обычные высокопарные речи М. В. Родзянко: он предупреждал, а его не слушали; теперь народные страсти так разогрелись, что сдержать их невозможно, наступила анархия. Родзянко поругал императорское правительство, министров которого он «для их же безопасности» был вынужден арестовать, высказал опасение, что леворадикальные элементы могут захватить власть в стране и что ненависть к династии достигла небывалых размеров. Всё это говорилось, разумеется, с «болью в растерзанном сердце». Наконец М. В. Родзянко перешёл к главному: «Грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становится определённым требованием»^{891}.

Судя по всему, Н. В. Рузский был несколько удивлён таким резким изменением ситуации. Он попытался выяснить у М. В. Родзянко причину этого изменения, но в ответ получил лишь новые разглагольствования. Н. В. Рузский посетовал, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно. М. В. Родзянко заверил главкосева, что переворот может быть добровольным и вполне безболезненным для всех.

В конце переговоров Н. В. Рузский спросил: «Нужно ли выпускать манифест?» М. В. Родзянко дал, как всегда, уклончивый ответ: «Я, право, не знаю, как вам ответить. Всё зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой»^{892}.

Несмотря на эту двусмысленность, Н. В. Рузский понял ответ однозначно: манифест посылать не надо. С этого момента начинается усиленная подготовка к составлению нового манифеста об отречении.

В разговоре с М. В. Родзянко Н. В. Рузский говорил, что получил указания, надо понимать, от Государя сообщить в Ставку о напечатании манифеста, и что он, Рузский, это и сделает, а там будь, что будет. Таким образом, Рузский дал понять, что распечатывать манифест не будет, а только сообщит об этом. В конце главкосев спросил, может ли он доложить Государю об этом разговоре, на что получил от М. В. Родзянко ответ, что тот ничего против этого не имеет.

Таким образом, для Рузского теперь Родзянко решал: сообщать что-либо Государю или нет. Мнение царя, его поручения и распоряжения совершенно не принимались в расчёт.

В 5 ч 48 мин утра 2 марта начальник штаба Северного фронта генерал Ю. Н. Данилов отправил телеграмму наштаверху М. В. Алексееву, в которой сообщал о состоявшемся разговоре Рузского с Родзянко. В конце телеграммы Ю. Н. Данилов сообщил, что «Председатель Государственной думы признал содержание манифеста запоздалым. […] Так как об изложенном разговоре главкосев сможет доложить Государю только в 10 час., то он полагает, что было бы более острожным не выпускать манифеста до дополнительного указания Его Величества»^{893}.

Реакция на это сообщение со стороны М. В. Алексеева была на удивление молниеносной, а потому нет сомнений в том, что она была заранее предусмотрена. Уже в 9 ч утра, то есть через три часа после получения телеграммы от генерала Данилова, М. В. Алексеев передал Н. В. Рузскому, через того же начальника штаба Северного фронта, что «необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко». Алексеев считал, что переживается серьёзный момент, «когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России». Алексеев считал, что «всякие этикеты должны быть отброшены»^{894}.

Далее М. В. Алексеев просил передать Н. В. Рузскому уже неофициально, что, по его глубокому убеждению, «выбора нет, и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнётся междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет Династия»^{895}.

Наштаверх, «отбросив всякий этикет», властно требовал отречения царя, шантажируя жизнью государевой семьи и военным поражением России.

Генерал Ю. Н. Данилов ответил в Ставку по прямому проводу, что Н. В. Рузский только что уснул после бессонной ночи, и он не считает нужным его будить. (В отношении Рузского этикет соблюдался. Затем Данилов высказал мнение, что убедить Государя согласиться на новый манифест будет не легко^{896}.

Решено было дождаться результатов разговора Н. В. Рузского с Государем. В ожидании этого разговора М. В. Алексеев начал готовить циркулярную телеграмму для главнокомандующих фронтами, в которой просил их выразить своё отношение к возможному отречению Государя. Однако в истории составления и отправки этой телеграммы, так же как и в ответах на неё, много неясного. Судя по официальным документам, первая телеграмма от М. В. Алексеева была передана главнокомандующему Западным фронтом генералу А. Е. Эверту и главнокомандующему Юго-Западным фронтом генералу А. А. Брусилову в 11 ч утра, а главнокомандующему Румынским фронтом генералу В. В. Сахарову в 11 ч 7 мин.^{897}

Телеграмма была отправлена каждому командующему в отдельности.

Не успел М. В. Алексеев поинтересоваться мнением главнокомандующих по поводу отречения Императора, как они сразу же, не задумываясь, ответили, что отречение необходимо, и причём как можно скорее. В своём ответе генерал А. А. Брусилов писал: «Колебаться нельзя. Время не терпит. Совершенно с вами согласен. Немедленно телеграфирую через главкосева всеподданнейшую просьбу Государю Императору. Совершенно разделяю все ваши воззрения. Тут двух мнений быть не может»^{898}.

Примерно такими же по смыслу были ответы всех командующих. Между тем речь шла не о будничном деле, а о решении колоссальной важности, о тяжелейшей ответственности, которая ложилась на плечи генералов. Независимо от личного отношения к Императору Николаю II, они не могли не понимать исключительную важность момента. Любой нормальный человек хотя бы на час должен был задуматься, попросить время собраться с мыслями. Ничего подобного с командующими фронтами не произошло. Генералы верховного командования не были людьми бездумными, легкомысленными. Вот уже четвёртый год, как они руководили операциями в тяжелейшей войне, продумывали комбинации, разрабатывали стратегические планы. И такая реакция с их стороны могла быть только в одном случае, если они заранее знали о предстоящей телеграмме Алексеева и его вопросе об от речении. Точно так же, как они знали заранее и ответы на этот вопрос.

Интересно, что телеграммы от главнокомандующих и от Великого Князя Николая Николаевича с «верноподданническими просьбами» об отречении известны по тому документу, который был передан от генерала М. В. Алексеева Государю 2 марта в 14 ч 30 мин^{899}. Там рукописные копии всех телеграмм собраны воедино. Отдельные телеграммы главнокомандующих были посланы Н. В. Рузскому в Псков, но почемуто через Могилёв, через М. В. Алексеева.

В телеграмме В. В. Сахаров писал главкосеву, что М. В. Алексеев просил доложить о своём мнении «Его Величеству через вас»^{900}.

Когда точно были составлены и переданы телеграммы от Эверта, Брусилова, Николая Николаевича и Сахарова — не известно.

Таким образом, не исключено, что телеграммы главнокомандующих с просьбой об отречении Государя от престола были составлены до его прибытия в Псков.

Шталмейстер Высочайшего Двора полковник Ф. В. Винберг приводил слова Государя, сказанные им уже в заточении, о том, что «генерал Рузский был первым, который поднял вопрос о моём отречении от престола. Он поднялся ко мне во время моего следования и вошел в мой вагон-салон без доклада»^{901}.

Что касается телеграмм главнокомандующих, не ясно, когда они были доставлены Государю. В своем рассказе Андрею Владимировичу Н. В. Рузский называет время доставки этих телеграмм около 10 ч утра, а в рассказе генералу С. Н. Вильчковскому — около 15 ч.

А. И. Гучков утверждал на допросе ВЧСК, что из разговоров с Н. В. Рузским понял, что до прибытия его и В. В. Шульгина в Псков вечером 2 марта речь об отречении вообще не шла, а все разговоры «не шли дальше обновления состава правительственной власти»^{902}.

Генерал Н. В. Рузский в своём рассказе Великому Князю Андрею Владимировичу сообщал, что, прочитав телеграммы главнокомандующих, Государь решил отречься от престола. Особенно на него подействовала телеграмма его дяди — Великого Князя Николая Николаевича. Его телеграмму «Государь прочёл внимательно два раза и в третий раз пробежал. Потом обратился к нам и сказал: — Я согласен на отречение, пойду и напишу телеграмму. Это было в 2 ч. 45 м. дня»^{903}.

В своей беседе с журналистом В. Самойловым весной 1917 г. Н. В. Рузский рассказал, что Государь, прочитав ответы Великого Князя Николая Николаевича и главнокомандующих, «заявил, что готов отречься от престола, но желал бы это сделать в присутствии Родзянко, который якобы обещал ему приехать во Псков. Однако от Родзянко никаких сообщений о желании его приезда не было. […] Мы оставили царя в ожидании с его стороны конкретных действий. После завтрака, часа в 3, царь пригласил меня и заявил, что акт отречения им уже подписан»^{904}.

В рассказе генералу С. Н. Вильчковскому Рузский уверял, что Государь в разговоре с ним вдруг стал «говорить спокойно о возможности отречения. Он опять вспомнил, что его убеждение твёрдо, что он рождён для несчастия, что он приносит несчастье России; сказал, что он ясно осознал вчера вечером, что никакой манифест уже не поможет. „Если надо, чтобы я отошёл в сторону для блага России, я готов на это“, — сказал Государь, но „я опасаюсь, что народ этого не поймёт: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт“»^{905}.

Тем, кто хорошо знал Императора Николая II или кто пытался постичь его, совершенно ясно, что вышеприведённые слова царя придуманы и заимствованы из обильных «воспоминаний» бывших царских сановников, появившихся в первые годы после свержения монархии.

Генерал С. С. Савич, который почему-то пишет о себе в третьем лице, вспоминал, что он, Рузский и Данилов «приехали на вокзал около двух с половиной часов дня 1 марта, и все трое немедленно были приняты Государем в салон-вагоне столовой императорского поезда. Кроме Государя и их, никого не было, и все двери были закрыты плотно. Рузский предложил для прочтения Государю полученные телеграммы, а затем обрисовал обстановку, сказав, что для спасения России, Династии сейчас выход один: отречение его от престола в пользу Наследника. Государь ответил: „Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия“. Рузский доложил: „Ваше Величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит непоправимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди“. Это последнее предложение некоторыми вариациями Рузский повторил один или два раза»^{906}.

Как видим, С. С. Савич путает даты: описываемые им события происходили 2 марта, а он пишет — 1-го. Кроме того, из рассказа Саввича становится ясно, что ни о какой «добровольности» принятия царём решения речи не шло. Рузский был с Государем дерзок и напорист.

Другой «ближайший помощник» Н. В. Рузского генерал Ю. Н. Данилов пишет, что Государь после долго душевного борения под напором Рузского наконец сказал: «Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу моего сына Алексея… При этом он перекрестился широким крестом»^{907}.

Итак, по словам Н. В. Рузского, Ю. Н. Данилова и С. С. Савича, Император Николай II окончательно решил отказаться от престола в 14 ч 30 мин 2 марта. Какой же документ был составлен по этому поводу? Здесь мы сталкиваемся с массой противоречий.

Н. В. Рузский в рассказе великому князю Андрею Владимировичу утверждал, что это была телеграмма «об отречении в пользу Наследника».

Тот же Рузский в рассказе журналисту В. Самойлову говорил об «акте отречения в пользу своего Сына».

Снова Рузский в рассказе генералу С. Н. Вильчковскому рассказывал о телеграфных бланках, на которых Государем было написано несколько черновиков.

С. С. Савич утверждал, что Государь «вынес собственноручно написанную им телеграмму к Родзянко о том, что нет той жертвы, которую он не принёс бы на благо родной матушки России, что для её блага он отказывается от престола в пользу своего сына».

Таким образом, из всех воспоминаний так и непонятно, в виде какого документа Император Николай II выразил своё решение отречься от престола. Ясно только одно: ни о каком манифесте речи не шло.

Между тем точно известно, что проект манифеста об отречении Императора Николая II в пользу Цесаревича Алексея существовал, по крайней мере к утру 2 марта. Но Государь о нём ничего не знал. Д. Н. Дубенский писал, что этот манифест «вырабатывался в Ставке, и автором его являлся церемониймейстер Высочайшего Двора, директор политической канцелярии при Верховном главнокомандующем Базили, а редактировал этот акт генерал-адъютант Алексеев»^{908}.

То же самое подтверждал и генерал Ю. Н. Данилов, который в своих мемуарах писал, что проект манифеста был получен «от генерала Алексеева, на случай, если бы Государь принял решение о своем отречении в пользу Цесаревича Алексея. Проект этого Манифеста, насколько я знаю, был составлен Директором дипломатической канцелярии при Верховном Главнокомандующем Н. А. Базили по общим указаниям генерала Алексеева»^{909}.

Этнический грек Николай Александрович Базили был членом ложи «Полярная звезда», в которую входил и А. Ф. Керенский. Совместная деятельность Базили и Керенского особенно проявилась в составлении отказа от престола Великого

Князя Михаила Александровича. Князь А. Г. Щербатов в своей книге воспоминаний рассказал о том, как уже в эмиграции Н. А. Базили тяготился своим участием в этом деле. Его единственный восемнадцатилетний сын Н. Н. Базили погиб в автомобильной катастрофе вместе со своим сверстником графом Г. М. Брасовым, сыном Великого Князя Михаила Александровича от морганатического брака. «Убитый горем де Базили говорил: „Это наказание за то, что я натворил с отречением Великого Князя Михаила Александровича“»^{910}.

Не меньше Базили «натворил» и с «отречением» Императора Николая II.

Утром 2 марта Н. А. Базили рассказывал офицерам Ставки, что «он всю ночь не спал и работал, составляя по поручению генерала Алексеева манифест об отречении Императора Николая II от престола. А когда ему заметили, что это слишком серьёзный исторический акт, чтобы его можно было составлять наспех, то Базили ответил, что медлить было нельзя».

Однако из воспоминаний самого Н. А. Базили явствует, что его труд совсем не был каторжным: «Алексеев меня попросил набросать акт отречения. „Вложите в него всё ваше сердце“, — сказал он при этом. Я отправился в свой кабинет и через час вернулся со следующим текстом»^{911} (далее идёт текст манифеста).

Час работы по составлению важнейшего исторического документа государственной важности — не такой уж большой срок.

В 19 ч 40 мин 2 марта генерал М. В. Алексеев послал по телеграфу генералу Ю. Н. Данилову проект манифеста^{912}. Однако этот проект не попал к Государю. Генерал Ю. Н. Данилов в своей телеграмме М. В. Алексееву 2 марта в 20 ч 35 мин, докладывал, что «телеграмма о генерале Корнилове отправлена для вручения Государю Императору. Проект манифеста направлен в вагон главкосева»^{913}.

Вызывает недоумение: телеграмма второстепенной важности с предложением назначить генерала Л. Г. Корнилова на должность начальника Петроградского ВО направляется Императору Николаю II, а сверхважный манифест об отречении направляется зачем-то генералу Н. В. Рузскому.

Текст манифеста, переданный Н. В. Рузскому, гласил: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною Думою, признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. В соответствии с установленным Основными Законами порядком МЫ передаём наследие НАШЕ Дорогому Сыну НАШЕМУ Государю Наследнику Цесаревичу и Великому Князю АЛЕКСЕЮ НИКОЛАЕВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Возлагаем на Брата НАШЕГО Великого Князя Михаила Александровича обязанности Правителя Империи на время до совершеннолетия Сына НАШЕГО. Заповедуем Сыну НАШЕМУ, а равно и на время несовершеннолетия Его Правителю Империи править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России»^{914}.

Читая этот текст, становится понятным, почему Н. А. Базили не понадобилось долго над ним трудиться. Этот текст почти полностью повторяет проект манифеста об Ответственном министерстве, переданный М. В. Алексеевым Государю вечером 2 марта. В нём были сделаны лишь небольшие дополнения и внесена тема отречения. Полковник оперативного отдела штаба Ставки В. М. Пронин в своей книге приводит свои дневниковые записи за 1 марта. Из них становится очевидным, что авторы манифеста об Ответственном министерстве и отречения от престола — одни и те же лица. В. М. Пронин пишет, что около 22 ч 40 мин генерал А. С. Лукомский приказал тому «добыть, во что бы то ни стало, образец Высочайшего Манифеста. Я разыскал № за 1914 год с текстом Высочайшего Манифеста об объявлении войны. В это время уже был составлен проект Манифеста о даровании ответственного министерства. Составляли его Ген. Алексеев, Ген. Лукомский, Камергер Высоч. Двора Н. А. Базили и Великий Князь Сергей Михайлович. Текст этого Манифеста с соответствующей припиской генерала Алексеева послан Государю в 22 час. 20 мин.»^{915}.

Таким образом, 2 марта никакого нового манифеста об отречении в Ставке не составлялось, его основа была приготовлена заранее, и в эту основу вносились нужные изменения.

Мы можем в этом убедиться на экземпляре проекта манифеста, принадлежащего Н. А. Базили, с правками, сделанными рукой генерала М. В. Алексеева^{916}.

В своих воспоминаниях Н. А. Базили признавал, что текст манифеста «был одобрен без изменений генералом Алексеевым, генералом Лукомским и Великим Князем Сергеем Михайловичем. Я передал этот текст начальнику телеграфа в Пскове в половине восьмого вечера»^{917}.

Это время подтверждается и телеграммой М. В. Алексеева, отправленной в Псков в 19 ч 40 мин. Однако имеются неоспоримые факты о том, что проект манифеста был отправлен в Псков гораздо раньше того времени, на которое указывает Н. А. Базили. Это следует из телеграммы генерала Ю. Н. Данилова, отосланной в 18 ч 25 мин 2 марта в Могилёв генералу В. Н. Клембовскому. В этой телеграмме генерал Ю. Н. Данилов сообщал, что «по поводу манифеста не последовало ещё указание главкосева, потому что вторичная беседа с Государем обстановку видоизменила, а приезд депутатов заставляет быть осторожным с выпуском манифеста. Лично я полагал бы лишь подготовиться к скорейшему выпуску манифеста, если потребуется»^{918}.

То есть из слов Ю. Н. Данилова ясно, что на 18 ч 25 мин манифест уже существовал, но Государя с ним не ознакомили. Выпуск манифеста никак не был связан с решением Государя. Император Николай II не имел никакого отношения к авторству манифеста об отречении от престола в пользу Наследника и ни когда его не подписывал.

Рассмотрим теперь обоснованность утверждений, что Император Николай II объявил о своём отречении в телеграмме или телеграммах.

Для этого надо установить, существовала ли эта телеграмма в действительности, а если существовала, что же в ней было написано, была ли она отправлена, куда и кому.

Полковник А. А. Мордвинов вспоминал, что днём 2 марта, когда в свитском вагоне ждали окончания разговора Государя с генералами Н. В. Рузским, Ю. Н. Даниловым и С. С. Савичем, в салон внезапно вошёл граф В. Б. Фредерикс, который по-французски сообщил, что Император отрёкся от престола. Когда волнение, вызванное этим известием, улеглось, граф Фредерикс сообщил: «Государь уже подписал две телеграммы. Одну Родзянке, уведомляя его о своём отречении в пользу Наследника при регентстве Михаила Александровича и оставляя Алексея Николаевича при себе до совершеннолетия, а другую о том же Алексееву в Ставку, назначая вместо себя верховным главнокомандующим Николая Николаевича»^{919}.

На вопрос А. А. Мордвинова, не у Фредерикса ли эти телеграммы, тот с безнадёжностью ответил: «Телеграммы взял у Государя Рузский».

А. А. Мордвинов пишет, что после этого разговора «мы впервые прочитали копии телеграмм, переданных Рузскому.

Вот их текст: „Председателю Государственной Думы. Нет той жертвы, которую я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича. Николай“.

„Наштаверх. Ставка. Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай“»^{920}.

Далее Мордвинов пишет: «Читал телеграммы тогда в каком-то тумане, не понимая многих фраз».

Среди телеграмм Ставки и штаба Северного фронта указанных Мордвиновым телеграмм — нет. Но там есть телеграмма от генерала Ю. Н. Данилова М. В. Алексееву, поданная 2 марта в 16 ч 30 мин. В этой телеграмме Ю. Н. Данилов сообщал, что «Государь Император в длительной беседе с генерал-адъютантом Рузским, в присутствии моём и генерала Савича, выразил, что нет той жертвы, которой Его Величество не принёс бы для истинного блага Родины»^{921}.

В этом сообщении нет ни слова о согласии царя на отречение от престола, как нет ни слова и о посланной им с таковым согласием телеграмме. В Ставке никто не знал о существовании царской телеграммы с решением об от отречении. Полковник Ставки В. М. Пронин упоминает о получении в Могилёве только вышеприведённой телеграммы Данилова, которую огласил подполковник Д. Н. Тихобразов^{922}.

Однако полковник В. М. Пронин в своей книге приводит следующий документ: «Копия телеграммы на имя Председателя Госуд. Думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по неизвестной причине не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву.

Председателю Госуд.[арственной] Думы Петр.[етроград] Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России. Посему Я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича. НИКОЛАЙ.

Проект телеграммы относится, по-видимому, к периоду 3–4 час. дня 2 марта 1917 г. Написан в Пскове. Передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве. Ген. Алексеев.

С подлинником верно: ген. шт. подполковник Пронин. 2 августа 1917 г. 16 ч. 48 м., Могилев».

Как видим, текст телеграммы отличается от текста, процитированного А. А. Мордвиновым «в тумане». По странному стечению обстоятельств, неверный текст Мордвинова полностью совпадает с текстом телеграммы, который приводит в своей книге перешедший на сторону большевиков бывший генерал императорской армии Е. И. Мартынов. Приводя неверный текст, Е. И. Мартынов одновременно приводит фотокопию телеграммы. При внимательном изучении этой фотокопии становятся очевидными следующие обстоятельства.

Во-первых, это, конечно, не телеграмма, а текст, написанный на телеграфном бланке, причем этот бланк помещён в книге так, что сверху не видно «шапки» с выходными данными телеграммы или наименованием телеграфа. Архивный источник документа — не указан.

Во-вторых, текст начинается со слов «Нет той жертвы, которую я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки России…» Высокий слог этого текста говорит о том, что это официальный документ. Для официального документа, исходящего от имени царя, обычно употреблялось местоимение «Мы» (этого правила Государь строго придерживался даже при составлении телеграмм). Но когда речь шла о приказе или личном обращении Государя, могло стоять местоимение «Я». Правда, при этом оно писалось обычно с заглавной буквы. В этом же тексте мы видим в начале обращение от первого лица единственного числа («Нет той жертвы, которую я не принёс бы…»), а затем от первого лица множественного числа (с тем, чтобы (он) остался при нас …). При этом и «я», и «нас» написаны с маленькой буквы. Если в случае с «я» ещё можно допустить такое написание, то в случае «мы» («нас» такое написание допустить невозможно, потому что в таком случае меняется смысл текста. Получается, что сын должен оставаться с несколькими людьми, хотя понятно, что речь идёт об одном человеке. Таким образом, текст должен был звучать либо так: «нет той жертвы, которую Я не принёс бы…» и «с тем, чтобы (он) остался при Мне …», либо так: «нет той жертвы, которую Мы не принесли бы…» и, соответственно, «с тем, чтобы (он) остался при Нас …».

Зная, какое значение Император Николай II придавал официальному, да и неофициальному документу, невозможно себе представить, чтобы он допустил такие неточности.

В-третьих, текст телеграммы имеет множественные подтирки, исправления, вставки. Часть текста выделяется больше, чем другая.

Таким образом, в случае обнаружения подлинника этого документа есть все основания провести его почерковедческую экспертизу.

Здесь надо сказать ещё об одной весьма важной особенности проставления подписи Императора Николая II на отправляемых за его подписью телеграммах. Возьмём, например, царские телеграммы времён русско-японской войны, отправляемые генералам А. Н. Куропаткину и Н. П. Линевичу^{923}. В конце этих телеграмм стоит подпись «НИКОЛАЙ». Однако невооружённым глазом видно, что большая часть этих подписей сделаны «под Императора», но не являются его собственноручной подписью. В данном случае искать злой воли не следует. Император диктовал тексты телеграмм по телефону определённому должностному лицу, который записывал этот текст и ставил копию царской подписи. Копия царской подписи, скорее всего, была нужна для того, чтобы получатель был уверен, что телеграмма послана от Императора, а не от должностного лица.

В этом нет ничего странного и необычного. Как-то в Париже, находясь в гостях у академика Жана Тюляра, крупнейшего специалиста по Наполеону и его эпохе, я заметил на стене какое-то распоряжение императора французов с его автографом. Я спросил господина Тюляра: подлинник ли это? На что Тюляр мне ответил, что это подлинник в том смысле, что бумага наполеоновского времени, но подпись Наполеона не подлинная, её поставил, объяснил Тюляр, человек, подписывающий за него второстепенные бумаги. Между тем подпись на этом документе была чрезвычайно похожа на подлинную подпись Бонапарта.

Что касается телеграммы об отречении, то неясно, когда и при каких обстоятельствах она была написана. В документе, приводимом в книге полковника В. М. Пронина, утверждается: «Копия телеграммы на имя Председателя Госуд. думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днём 2 марта, по неизвестной причине не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву. Проект передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилёве».

Из этого текста явствует, что телеграмма, написанная «собственноручно Государем Императором», «по неизвестной причине» никогда не была отправлена по назначению. Между тем из воспоминаний участников известно, что этой телеграммой 2 марта завладел генерал Н. В. Рузский. Но здесь мы опять-таки сталкиваемся с противоречиями. А. И. Гучков, допрошенный ЧСК, подтвердил, что «Рузский не знал о телеграмме, об отречении, а она была уже подписана и даже сдана на телеграф для рассылки»^{924}.

Каким образом Государь, полностью контролируемый в Пскове Рузским и его подчинёнными, смог передать телеграмму на телеграф — Гучков умалчивает.

Генерал Д. Н. Дубенский в своих показаниях ЧСК приводит отрывки из своего дневника с описанием обстоятельств, связанных с царской телеграммой. «Прочитав телеграммы от командующих, Государь неожиданно послал ответ телеграммой с согласием отказаться от престола. Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшего эту телеграмму, он попросил у Государя разрешения вернуть эту телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро пошёл в вагон свиты и заявил Нарышкину, чтобы он побежал скорее на телеграф, но телеграмма ушла, и начальник телеграфа сказал, что он попытается её остановить. Когда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все стоящие здесь почти в один голос сказали: „Всё кончено“»^{925}.

Описываемая Дубенским сцена весьма далека от реальности: странные колебания царя, прокравшийся на телеграф семидесятидевятилетний старец Фредерикс, погоня за ушедшей телеграммой, попытки её «остановить», драматическое исполнение хором «всё конечно» — всего этого в действительности, разумеется, быть не могло.

В своих воспоминаниях Д. Н. Дубенский совсем по-другому описывает эти же события. Дубенский пишет, что «граф Фредерикс бывал часто у Его Величества и после завтрака, то есть часов около 3-х, вошёл в вагон, где мы все находились, и упавшим голосом сказал по-французски: „Всё кончено, Государь отказался от престола за себя и Наследника Алексея Николаевича в пользу брата своего великого князя Михаила Александровича и послал через Рузского об этом телеграмму“. Когда мы услыхали всё это, то невольный ужас охватил нас, и мы громко в один голос воскликнули, обращаясь к Воейкову: „Владимир Николаевич, ступайте сейчас к Его Величеству и просите его остановить, вернуть эту телеграмму“.

Дворцовый комендант побежал в вагон Государя. Через очень короткое время генерал Воейков вернулся и сказал генералу Нарышкину, чтобы он немедленно шёл к генерал-адъютанту Рузскому и по повелению Его Величества потребовал телеграмму назад для возвращения Государю.

Нарышкин тотчас же вышел из вагона и направился к генералу Рузскому исполнять Высочайшее повеление. Прошло около 1 / 2 часа, и К. А. Нарышкин вернулся от Рузского, сказав, что Рузский телеграмму не возвратил и сообщил, что лично даст по этому поводу объяснение Государю»^{926}.

В этих рассказах особенно странным представляются колебания Государя. Если он после долгой внутренней борьбы принял решение отречься от престола, то зачем ему вдруг понадобилось возвращать посланную телеграмму? Зачем понадобилась эта странная погоня за телеграммой? Ведь Государю, если он вдруг передумал отрекаться от престола, было достаточно направить ещё одну телеграмму, опровергающую первую. Не были ли действия Государя вызваны тем, что какую то телеграмму, содержания которой он не знал, отправили от его имени в Петроград?

Н. В. Рузский в рассказе Великому Князю Андрею Владимировичу историю с телеграммой изложил так: «В 3 ч. ровно Государь вернулся в вагон и передал мне телеграмму об отречении в пользу Наследника. Узнав, что едут в Псков Гучков и Шульгин, было решено телеграмму об отречении пока не посылать, а выждать их прибытия. Я предложил Государю лично сперва с ними переговорить, дабы выяснить, почему они едут, с какими намерениями и полномочиями. Государь с этим согласился, с чем меня и отпустил»^{927}.

Н. В. Рузский уверяет, что его просили телеграмму вернуть Государю вечером, он эту просьбу собирался выполнить и лично пошёл отнести её Императору, но в этот момент уже приехали думские посланцы и прошли в царский вагон.

В рассказе генералу С. Н. Вильчковскому Н. В. Рузский утверждал, что как только он вышел из царского вагона в 15 ч 10 мин, имея на руках две царские телеграммы (об отречении и назначении нового верховного главнокомандующего, ему тут же вручили телеграмму о предстоящем приезде в Псков А. И. Гучкова и В. В. Шульгина. Рузский вернулся к Государю и доложил ему об этом известии. Государь потребовал одну телеграмму вернуть ему сразу, а вторую чуть позже. Рузский понёс вторую телеграмму Государю, но, «встретив Государя на платформе, предложил её оставить у него до прибытия Гучкова и Шульгина»^{928}.

На самом деле о прибытии Гучкова и Шульгина в Пскове стало известно только в начале шестого вечера^{929}. Приезд думских посланцев всё время откладывался, и проект манифе ста об отречении Государю не передавался. Во всяком случае, ещё в 21 ч 2 марта проект находился у Н. В. Рузского^{930}.

Совокупность воспоминаний и документов, а также существенные разногласия, существующие между ними, позволяют сделать вывод, что между какими-то якобы существовавшими царскими телеграммами (телеграммойот 2 марта и текстом, начинающимся словами «Нет той жертвы, которую я бы не принёс…», нет прямой связи. Н. В. Рузский утверждал, что отдал какую-то телеграмму Государю после того, как тот передал А. И. Гучкову окончательный текст отречения в пользу Великого Князя Михаила Александровича. С. П. Мельгунов считает, что «это — та именно телеграмма, которую Рузский вернул Царю вечером 2 марта»^{931}.

Этот вывод является ничем не подтверждённым утверждением. С. П. Мельгунов не может объяснить, зачем генералу Рузскому понадобилось отдавать эту телеграмму Императору Николаю II? В условиях изоляции Государя отдавать ему важный документ было совсем не в интересах ни Рузского, ни Родзянко.

Также непонятно, почему вдруг царь передал телеграмму не 2 марта в Пскове, а 3 марта в Могилёве? Почему М. В. Алексеев вопреки установленным правилам вместо того, чтобы направить телеграмму с сопроводительным письмом для подшивания к делопроизводству, как, например, было с последним обращением Государя к войскам, спрятал её у себя и лишь в августе 1917 г. ознакомил с ней двух людей: полковника В. М. Пронина и генерала А. И. Деникина?

О судьбе второй телеграммы с сообщением об отречении в пользу Наследника, якобы посланной Государем М. В. Алексееву, ничего не известно.

Совсем уж таинственна судьба третьей якобы существовавшей царской телеграммы, о назначении Великого Князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим. Согласно общим утверждениям, Государь подписал указы о назначении своего дяди главнокомандующим и назначении князя Г. Е. Львова главой правительства совместно с «актом» об отречении. Первым об этом после своего разговора с М. В. Родзянко М. В. Алексееву сообщил Н. В. Рузский поздно ночью 2 марта^{932}.

Так называемая телеграмма «об отречении» даже в случае подлинности не является объявлением об отречении от престола.

Прочтём её внимательно: «Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России».

Во имя «действительного блага и для спасения»… А кто сказал, что отречение — действительно благо и спасение России? Далее: «Посему я готов отречься от престола». «Готов» не означает — отрекаюсь. Готовность может быть растянута во времени. Исполнение может быть отложено. Если бы тот, кто писал текст, хотел бы выразить вполне определенное желание объявить о своем отречении, он написал бы: «я решил отречься от престола». И ещё: «с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия». Совершенно ясно, что если малолетний сын остаётся с отрёкшимся монархом до своего совершеннолетия, то бывший монарх неминуемо будет играть ведущую роль в политической жизни государства. В таком случае отречение является фикцией, и добавление фразы «при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича» теряет всякий смысл.

Как мы уже писали, Император Николай II был опытным политиком и юристом. Если бы он действительно составлял текст этой телеграммы, он бы неминуемо эти противоречия устранил, как и не стал бы подавать этот текст в таком виде, с исправлениями и вставками. Император Николай II мог быть автором подобного текста только в том случае, если бы он пытался с его помощью выиграть время и ввести заговорщиков в заблуждение. Но, по всей видимости, царь не имел к этой телеграмме никакого отношения, как и ко всем «документам», вышедшим в Пскове 2–3 марта 1917 г.

Правда, существует версия, пущенная в ход генералом А. И. Деникиным, что эта телеграмма была написана Императором не 2 марта, а уже в Могилёве 3 марта. Генерал А. И. Деникин утверждал, что Государь по своём прибытии в Могилёв после «отречения» сказал М. В. Алексееву: «Я передумал, прошу вас послать эту телеграмму в Петроград». На листе бумаги отчётливым почерком Государя было дано согласие на вступление на престол Цесаревича Алексея. По словам Деникина, Алексеев «унёс телеграмму и… не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста. Телеграмму эту, „чтоб не смущать умы“, никому не показывал, держал в своём бумажнике, и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки»^{933}.

Итак, перед нами ещё один первооткрыватель телеграммы царя об отречении — генерал А. И. Деникин. Вслед за полковником В. М. Прониным он утверждает, что именно ему генерал М. В. Алексеев отдал хранившуюся у него царскую телеграмму. Правда, в словах А. И. Деникина, как и в словах В. М. Пронина, много сомнительного. Во-первых, 3 марта ничего ещё не было «поздно», так как никакие манифесты об отречении обнародованы не были. Во-вторых, очень странно, чтобы генерал М. В. Алексеев отдал бы такую важную телеграмму генералу А. И. Деникину, которого остро не любил. Достаточно сказать, что на должность начальника штаба Ставки в марте 1917 г. Деникин был назначен по прямому приказу А. И. Гучкова, вопреки настойчивым возражениям М. В. Алексеева. Деникин, конечно, не поделился с читателем текстом этой телеграммы, также как не поведал ему, куда эта телеграмма делалась после того, как Ставка верховного главнокомандования прекратила своё существование.

Таким образом, телеграмма об отречении превращается в некий призрак. Её иногда видят, даже успевают сфотографировать, запомнить, но каждый раз она бесследно исчезает.

Но существуют ещё и другие соображения, по которым Император Николай II не мог отречься в пользу Цесаревича Алексея. Государь не мог не понимать, что внезапная передача престола малолетнему больному сыну будет означать его немедленное вовлечение в игру таких преступных игроков, как Гучков, Милюков, Керенский, Родзянко. Государь не мог строить иллюзий, что ему дадут оставить при себе сына до его совершеннолетия. Он понимал, что, оторванный от родителей, Цесаревич станет игрушкой в руках узурпаторов. Спросим себя, мог ли Император Николай II, столь горячо любивший царевича Алексея, обречь его на подобную участь? Мог ли Император Николай II, который не соглашался доверить Родзянко даже возглавить кабинет министров, мог ли он позволить тем же Родзянко и Гучкову вести страну к катастрофе, прикрываясь именем его сына? Полагаем, что ответ на этот вопрос очевиден.

«Манифест» отречения Императора Николая II в пользу Великого Князя Михаила Александровича

План заговора, предусматривавший отречение Государя, был задуман задолго до февральских событий. Одним из главных его разработчиков бы А. И. Гучков. На допросе в ЧСК он сообщил: «Государь должен покинуть престол. В этом направлении кое-что делалось ещё до переворота, при помощи других сил. […] Самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только выяснилось это шатание и потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, что следовало сделать»^{934}.

О том, что «отречение» было спланировано заранее, говорил и спутник А. И. Гучкова по поездке в Псков — В. В. Шульгин. Уже после переворота Шульгин говорил кадету Е. А. Ефимовскому: «Вопрос об отречении был предрешён. Оно произошло бы независимо от того, присутствовал Шульгин при этом или нет. Шульгин опасался, что Государь может быть убит. И ехал на станцию Дно с целью „создать щит“, чтобы убийства не произошло»^{935}.

Интересно, почему В. В. Шульгин собирался ехать «создавать щит» на станцию Дно, а попал в Псков?

А. И. Гучков говорит ясно: события февраля 1917 г. «привели меня к убеждению, что нужно, во что бы то ни стало, добиться отречения Государя. Я настаивал, чтобы председатель Думы Родзянко взял бы на себя эту задачу»^{936}.

Таким образом, понятно, что инициативы М. В. Родзянко по поездке в Бологое, его планы ареста Государя и требования его отречения — были инициативами и планами Гучкова. Можно не сомневаться, что все разговоры Родзянко с генералом Рузским по прямому проводу контролировались всё тем же Гучковым.

Но отречение Государя входило не только в планы Гучкова. Не меньше они входили и в планы А. Ф. Керенского. Несмотря на то что Гучков с Керенским всё время выставляли себя антагонистами — один был «монархистом», другой «социалистом», — сотрудничество между ними никогда не прекращалось.

Это не означает, конечно, что между двумя заговорщиками не было разногласий. Они, конечно, были, так как оба стремились к власти и каждый видел себя в роли вождя при новом режиме. Наверное, в ходе самого переворота им приходилось, с одной стороны, искать и находить компромиссы, а с другой — пытаться оттеснить друг друга на второй план. Но всё это не мешало их самому активному взаимному сотрудничеству. Керенский и Гучков были нужны друг другу, так как один имел сильное влияние в масонских, социалистических и революционных кругах, другой — в кругах крупного капитала и военных. Поэтому С. П. Мельгунов был абсолютно прав, когда утверждал, что подготовкой и организацией Февральского переворота 1917 года руководили две масонские группы. Во главе одной из них (военнойстоял А. И. Гучков, во главе другой (гражданскойстоял А. Ф. Керенский^{937}.

Сотрудничество, весьма законспирированное, между Гучковым и Керенским проявило себя в полной мере в февральские дни 1917 г. и в деле по захвату и пленению Императора Николая II, а также в осуществлении операции, которую можно условно назвать «отречение».

А. И. Гучков был тесно связан с военными кругами и сыграл ведущую роль в организации бездействия армии в подавлении беспорядков в Петрограде. Так, начальник войсковой охраны Петрограда генерал М. И. Занкевич, выполняя условия договоренности с Гучковым, предпринял шаги, которые были направлены на ослабление обороны района Адмиралтейства и Зимнего дворца^{938}.

А. Б. Николаев пишет о Занкевиче, что «начальник войсковой охраны Петрограда, который должен был по долгу службы предпринять все необходимые меры для подавления революции, оказался в сговоре с руководителями восстания, вернее, с одним из них — А. И. Гучковым»^{939}.

А. Б. Николаев предполагает, что у А. И. Гучкова имелись соответствующие договоренности с командирами некоторых полков о линии поведения в случае возникновения стихийных солдатских выступлений^{940}.

28 февраля А. И. Гучков выезжал агитировать военнослужащих в казармы Лейб-гвардии Павловского полка, 1 и 2 марта он вёл агитацию в других частях. Участвовал Гучков и в захвате Главного артиллерийского управления (Литейный пр., Д. 46).

Сотрудничество А. И. Гучкова и А. Ф. Керенского ярко проявилось в захвате императорского поезда 1 марта 1917 г. Технически этот захват осуществлялся А. А. Бубликовым. Но Бубликов был лишь исполнителем. Подлинным руководителем захвата был Николай Виссарионович Некрасов. Позже, в 1921 г., Н. В. Некрасов вспоминал, что ему особенно врезались в память «погоня за царским поездом, которую мне довелось направлять из Государственной думы, давая распоряжения Бубликову, сидевшему комиссаром в министерстве путей сообщения»^{941}.

Н. В. Некрасов был членом верховного совета Великого Востока Народов России и по масонской линии подчинялся А. Ф. Керенскому. Но одновременно Некрасов был активным участником «заговора Гучкова», входил в его «тройку», планировавшую в конце 1916 г. свержение и арест Императора Николая II.

Очевидно, что захват императорского поезда и отречение Императора Николая II были нужны как Гучкову, так и Керенскому. Определённые разногласия у них могли быть только касательно формы этого отречения. Гучков выступал за внешне «легальные» формы, за «добровольное» отречение, Керенский — за революционные: царь сначала официально задерживался, затем «отрекался», потом официально арестовывался. В конце концов произошло слияние этих двух вариантов. Думается, что это слияние стало возможным в результате достигнутого компромисса между Гучковым и Керенским. В отличие от Н. С. Чхеидзе, А. Ф. Керенский понимал, что революционный арест Императора и простое отречение его от престола будет, по выражению М. В. Родзянко, означать, что царь отрёкся «в пользу никого». А это, в свою очередь, чётко выявляло бы революционную сущность нового режима, которую А. Ф. Керенский до поры до времени хотел скрыть. Нужно было создать впечатление легитимной передачи власти. Но такой передачи, которая привела бы к обезглавливанию монархии и, как следствие этого, к её гибели.

Не вызывает сомнений, что после того, как императорский поезд был направлен в Псков, Керенский и Гучков действовали в отношении Государя в полном согласии.

Уже днём 2 марта о предстоящем отречении Государя говорили открыто. В 15 ч в Екатерининском зале Таврического дворца П. Н. Милюков заявил: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдёт к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»^{942}.

Заметим, Милюков в середине дня 2 марта говорит об отречении как о деле решённом. Государю остаётся только выбрать между добровольным отречением или низложением.

В 17 ч 23 мин 2 марта в разговоре по прямому проводу генерала В. Н. Клембовского с главным начальником Одесского военного округа генералом от инфантерии М. И. Эбеловым Клембовский уверенно заявлял: «Исход один — отречение в пользу Наследника под регентством Великого Князя Михаила Александровича. Его Величество решение ещё не принял, но, повидимому, оно неизбежно»^{943}.

Откуда такая уверенность у помощника начальника штаба Ставки?

Как мы помним, генерал Ю. Н. Данилов сообщал в 20 ч 55 мин 2 марта, что «окончательное решение вновь откладывается»^{944}.

Но почему, если вопрос об отречении в пользу Цесаревича Алексея был уже решён Императором?

Вполне возможно, что приезд А. И. Гучкова в Псков и возникновение после его приезда третьего манифеста об отречении уже в пользу брата царя, Великого Князя Михаила Александровича, были связаны со сговором А. И. Гучкова и Н. В. Рузского в обход генерала М. В. Алексеева, который, видимо, полагал, что «отречением» в пользу Цесаревича всё закончится. Наштаверх надеялся играть ведущую роль при новом правительстве (отсюда его авторство манифеста). Это ему обещали и организаторы переворота, в частности М. В. Родзянко. По всей вероятности, М. В. Алексеев считал, что его назначение на должность «диктатора» должно произойти в Царском Селе, и назначить его должен был сам отрёкшийся от престола Император Николай II. Генерал С. С. Саввич вспоминал, что для того, чтобы «оформить детали», связанные с манифестом об отречении, Государь должен был быть отправлен в Царское Село и «там всё оформить»^{945}.

Предполагалось, что отрёкшийся Император будет отправлен в Царское Село и там объявит о передаче престола сыну. Ещё вечером 2 марта депутат Государственной думы кадет Ю. М. Лебедев говорил в Луге, что Гучков и Шульгин едут в Псков вести переговоры с Государем, и «результатом этих переговоров явится приезд Государя в Царское Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов»^{946}.

М. В. Алексеев думал, что играет по правилам А. И. Гучкова, юный император Алексей и регентский совет, но он не знал, что сам Гучков уже давно играет по планам Керенского, в которых место Алексееву не было. Н. В. Рузский это понял быстро и сразу же стал «колебаться» вместе с «генеральной линией» петроградских заговорщиков.

«Алексеевский» манифест был отправлен в Петроград через Псков, а ни оттуда, ни из штаба Северного фронта никаких сведений о нём в Ставку не поступало. Более того, стало известно, что никакого объявления о манифесте не будет сделано без дополнительного разрешения генерала Н. В. Рузского. Между тем в Ставку пришло известие, что якобы императорские поезда собираются отправиться в сторону Двинска, откуда они могли двигаться как в Ставку, так и в Царское Село. Что происходит в Пскове, Алексеев не знал. Взволнованный М. В. Алексеев приказал генералу В. Н. Клембовскому немедленно связаться со Псковом, что тот и сделал, послав Ю. Н. Данилову следующую телеграмму: «Наштасеву. Телеграмма об объявлении манифеста не приводится в исполнение в ожидании дальнейших указаний после доклада у главкосева. Очень прошу ориентировать Наштаверха, в каком положении находится вопрос. Из вашего штаба сообщили, что литерные поезда стоят в Пскове и нет никаких распоряжений относительно их отправления. Между тем получены известия, что начальник эксплуатационного отдела северо-западной дороги инженер Гавалов отдал распоряжение по линии об отправлении поездов к Двинску. Прошу сообщить, что известно. Клембовский»^{947}.

Вскоре поступила телеграмма от инженера Гавалова с разъяснениями: «Сведения (об отправлении императорских поездов в Двинск. — П. М.) были на основании наряда, имеющегося на Императорский поезд, который был дан до известия о выезде Гучкова. Теперь наряд отменён или отложен. По окончании разговора с Гучковым вопрос разрешится окончательно»^{948}.

При этом следует отметить, что вообще предстоящее подписание мало заботило генералов Ставки. Они говорят о нём как о деле решённом. Их больше заботило, например, назначение на должность командующего Петроградским военным округом генерала Л. Г. Корнилова. На вопрос генерала Д. Н. Дубенского, заданный 2 марта одному приехавшему из Петрограда полковнику, «что же говорят о Государе?», последовал ответ: «Да о Государе ничего не говорят…»^{949}.

Как бы там ни было, воспоминания свиты, генералов Рузского, Данилова, Саввича — свидетельствуют, что манифест об отречении Императора Николая II от престола был написал и Государь его согласился подписать. Возникает вопрос: зачем же тогда Гучков и Шульгин ехали в Псков?

Зачем А. И. Гучков и В. В. Шульгин ездили в Псков 2 марта 1917 г.?

А. И. Гучков уверяет, что, отправляясь в Псков, он ничего не знал о решении Государя отречься от престола. Своё же решение отправиться в Псков за отречением Гучков объяснял своей личной инициативой, проявленной на «свой страх и риск» на заседании ВКГД 1 марта. По словам Гучкова, ВКГД дал Гучкову соответствующие полномочия^{950}.

Спутник Гучкова В. В. Шульгин утверждал, что решение о поездке было принято узким кругом лиц — М. В. Родзянко, А. И. Гучковым, П. Н. Милюковым и им, В. В. Шульгиным, около 4 ч утра 2 марта. Инициатором поездки был А. И. Гучков, который заявил, что нужно как можно скорее ехать в Псков и получить от Государя манифест об отречении. При этом Гучков якобы подчеркнул, что ни в коем случае нельзя сообщать о поездке Исполкому Совета: «надо действовать тайно и быстро, советуясь». Гучков считал, что «надо дать России нового государя». Таким новым государем Гучков предполагал Наследника. На это М. В. Родзянко сообщил, что Рузский телеграфировал ему, что уже говорил об этом с Государем, Алексеев запросил главнокомандующих фронтами о том же^{951}.

В воспоминаниях В. В. Шульгина есть принципиальные неточности. Ночью 2 марта, или вечером 1-го, Н. В. Рузский не мог телеграфировать Родзянко об отречении, а Алексеев запрашивать главнокомандующих, потому что всё это имело место не раньше 11 ч утра 2 марта. Главная мысль, которую хочет донести до читателя В. В. Шульгин, это полная законспирированность поездки от членов Исполкома. Для этого Шульгин подчёркивает, что на встрече не было ни Керенского, ни Чхеидзе, а сама поездка проходила в тайне ото всех. Со своей стороны это же утверждали и представители Совета. Член Исполкома Н. Н. Суханов (Гиммер) категорически утверждал, «что Исполком Комитета узнал о поездке только на следующий день, уже получив акт об отречении, не зная, при каких условиях он был подписан, и ничего не подозревая ни о миссии, ни о поездке Гучкова и Шульгина»^{952}.

Но чем больше одна сторона отрицает сотрудничество с другой по вопросу поездки в Псков, тем больше закрадываются сомнения.

На поверку утверждение о полной засекреченности поездки Гучкова — Шульгина при даже неглубоком изучении оказывается полностью несостоятельным. Прежде всего, о поездке знал А. Ф. Керенский. Об этом он сам свидетельствует в своих воспоминаниях. А. Ф. Керенский пишет, что Исполком принял решение направить вместе с Гучковым и Шульгиным собственную делегацию в Псков^{953}.

На самом деле такого заседания не было и никакой делегации от Исполкома в Псков не направлялось, но то, что А. Ф. Керенский об этом говорит, означает, что он был в курсе поездки делегатов от Думского комитета.

Не был никаким секретом приезд депутатов и в штабе Северного фронта. А. И. Гучков на допросе ЧСК говорил, что он «телеграфировал в Псков генералу Рузскому о том, что еду, но чтобы на телеграфе не знали цели моей поездки, я пояснил, что еду для переговоров по важному делу, не упоминая, с кем эти переговоры должны были вестись»^{954}.

Однако в 16 ч 30 мин 2 марта генерал Ю. Н. Данилов сообщил генералу М. В. Алексееву телеграммой, что «около 19 часов сегодня Его Величество примет члена Государственного Совета Гучкова и члена Государственной Думы Шульгина, выехавших экстренным поездом из Петрограда»^{955}.

В 17 ч 43 мин генерал В. Н. Клембовский направил генералу М. И. Эбелову телеграмму, в которой сообщал: «Государь Император находится в Пскове, куда выехали к нему экстренным поездом из Петрограда уполномоченные Государственной Думы Гучков и Шульгин. Это всё можно объявить в печати»^{956}.

Что же это за государственный секрет, который разрешается объявлять в печати!

А. И. Гучков, начиная с 28 февраля, был полностью уверен в успехе переворота. С. Д. Масловский (Мстиславский) пишет в своей книге, что в критические дни 28 февраля и 1 марта Гучков, окружённый офицерами Генерального штаба, пребывал в состоянии «оптимистическом и самоуверенном»^{957}.

Граф В. Н. Коковцов вспоминал, что вечером 28 февраля к нему домой пришёл Гучков, который оставался у Коковцова «до 2-х часов ночи, расспрашивая обо всем, самом разнообразном из области финансового положения страны»^{958}.

Такое спокойствие А. И. Гучкова объясняется лишь одним: он был уверен в полном контроле над Государем.

Между тем ни Гучков, ни Шульгин не могут объяснить, зачем же они поехали в Псков, если знали о согласии Императора на отречение, а манифест был уже выработан? О том, что они об этом знали, свидетельствует генерал А. С. Лукомский, который пишет, что по приказу генерала М. В. Алексеева «после передачи проекта манифеста в Псков об этом было сообщено в Петроград председателю Государственной думы»^{959}.

Таким образом, ехать в Псков, не дождавшись подписанного царём манифеста, было бессмысленно. Тем не менее А. И. Гучков и В. В. Шульгин в Псков поехали. При этом, как оба уверяют, у каждого из них был собственный вариант манифеста. Правда, Гучков утверждает, что текст его написал Шульгин, а Шульгин, что — Гучков.

А. И. Гучков: «Накануне был набросан акт отречения Шульгиным»^{960}.

В. В. Шульгин (как всегда витиевато): «В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой чужой Сергиевской довёз нас до квартиры Гучкова. Там А. И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все силы были на исходе»^{961}.

Но генерал Н. В. Рузский, в рассказе Великому Князю Андрею Владимировичу, утверждал: «Никаких документов они с собой не привезли. Ни удостоверения, что они действуют по поручению Государственной Думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел»^{962}[6].

Зададимся ещё одним вопросом: почему А. И. Гучков, даже если поверить его рассказам о полной неосведомлённости в псковском манифесте, был уверен, что Император обязательно согласится на отречение? Гучков не мог не знать о незаурядном личном мужестве Императора Николая II. Д. Н. Дубенский свидетельствовал в ЧСК, что Государь был человек «в высшей степени мужественный, и никакой физической опасности он, безусловно, не боится. Я его видел, когда он объезжал войска в Галиции. Он, безусловно, храбрый человек»^{963}.

Может быть, Гучков рассчитывал, что Государь подпишет манифест под угрозой убийства его семьи? Вряд ли Гучков бы решился на такой шаг, если бы он предлагал царю отречься в пользу своего сына. Шантажом прекращения поставок снарядов в армию, обрушением фронта? Тоже сомнительно. Услышав подобный шантаж, царь, без всякого сомнения, отказался бы передавать власть таким людям. Да и все эти расчеты, вместе взятые, не могли давать Гучкову полной уверенности в успехе предприятия.

Итак, подведём итог: А. И. Гучков и В. В. Шульгин собирались в Псков, зная из телеграмм М. В. Алексеева, что Государь принял решение отречься, не имея с собой на руках никакого проекта отречения и не будучи совершенно уверенными в успехе. Что это — авантюра? А. И. Гучков не был авантюристом. Он действовал всегда осторожно, продуманно и хладнокровно. Для чего же он ехал тогда в Псков?

Ответ на этот вопрос нам даёт сам Гучков, когда пишет о решении взять с собой В. В. Шульгина: «Я и Шульгин, о котором я просил Думский Комитет, прося командировать его вместе со мной, чтобы он был свидетелем всех последующих событий»^{964}. выделено нами. — П. М.).

Главный смысл поездки А. И. Гучкова и В. В. Шульгина заключался в том, чтобы «отречение» Императора прошло при представителях (свидетелях) нового правительства. Это они, думские посланники, должны были привезти от царя манифест, объявляющий о конце его царствования.

Это предположение подтверждается и обстоятельствами прибытия Гучкова и Шульгина в Псков. Вот как его описывает Д. Н. Дубенский: «Из ярко освещённого вагона салона выскочили два солдата с красными бантами и винтовками и стали по бокам входной лестницы. По-видимому, это были не солдаты, а вероятно, рабочие в солдатской форме, так неумело они держали ружья, отдавая честь „депутатам“, так не похожи были даже на молодых солдат»^{965}.

Гучков с Шульгиным приехали в Псков не просто так, приехали со своей «гвардией» (вспомним «красную гвардию» Чхеидзекак представители новой власти. Нам могут возразить, что общеизвестно, что В. В. Шульгин был националистом и монархистом. Однако «монархизм» Шульгина ничем не отличался от «монархизма» Гучкова. Великий Князь Николай Михайлович писал о Шульгине, что в нём всё дышит злобой к монархии, к Государыне и Государю, причём Шульгин «этого вовсе не скрывает и говорит „о возможности цареубийства“»^{966}.

Но почему эти представители новой власти так спокойно и безбоязненно прибыли в Псков в полной уверенности, что уедут обратно с подписанным царём манифестом об отречении?

Потому что к моменту приезда Гучкова и Шульгина уже был готовый манифест об отречении Императора Николая II от престола.

По всей вероятности, в планах заговорщиков было два варианта действий. В случае если Император Николай II согласится на отречение от престола, он после подписания манифеста должен быть доставлен в Царское Село и там официально подтвердить своё решение. Если же Император от престола отрекаться отказывался, то отречение должно всё равно состояться путём объявления заранее подготовленного фальшивого манифеста. Таким образом, Россия была бы поставлена перед свершившимся фактом.

Была ли передача престола Великому Князю Михаилу Александровичу «внезапным решением» Императора Николая II?

А. И. Гучков и В. В. Шульгин прибыли в Псков поздно вечером, около 22 часов 2 марта. События, происшедшие затем в императорском вагоне, известны нам из многократно опубликованных воспоминаний. Эти воспоминания полны противоречий и взаимоисключающих подробностей, но тем не менее делают однозначный вывод: ночью 2 марта Император Николай II отрёкся от престола в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича.

Это утверждение воспринимается как аксиома на протяжении вот уже почти века. При этом никто не задаётся вопросом: а мог ли Император Николай II передать престол своему брату, Великому Князю Михаилу Александровичу?

Н. В. Рузский рассказывал, что, когда он вошёл с опозданием в вагон-столовую императорского поезда, там уже находились А. И. Гучков и В. В. Шульгин, которые сидели за столом напротив Государя. Кроме них в салоне присутствовал граф В. Б. Фредерикс, а также некто, кто «сидел и писал»^{967}.

Этот «некто», по словам А. А. Мордвинова, был начальник военно-походной канцелярии Его Величества К. А. Нарышкин, которому «было поручено присутствовать при приёме и записывать всё происходившее во избежание могущих потом последовать разных выдумок и неточностей»^{968}.

Судя по записям К. А. Нарышкина, А. И. Гучков начал говорить первым. Он сообщил о событиях в Петрограде, а затем сказал, что единственный путь спасения России, спасения монархического принципа и династии — это «передать бремя верховного правления в другие руки».

«Если Вы, Ваше Величество, объявите, что предаёте свою власть Вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство Великому Князю Михаилу Александровичу или от имени регента будет поручено образовать новое правительство, тогда, может быть, будет спасена Россия»^{969}.

Обратим внимание на эту маленькую поправку А. И. Гучкова о том, что сформировать новое правительство можно от имени регента, т. е. самого регента не будет. Так как без регента малолетний Император царствовать не может, то получается, что эта оговорка предусматривала и отсутствие Императора.

На допросе в ЧСК А. И. Гучков откровенно признавал, что в его планах был предусмотрен вариант завуалированного демонтажа монархической системы. Рассказывая об обстоятельствах отказа Великого Князя Михаила Александровича воспринять престол, Гучков пояснил, что он сделал предложение Великому Князю принять «престол условно, чтобы он не принял его как государь, а как регент, чтобы довести страну до Учредительного собрания»^{970}.

Нет сомнений, что оба предложения были тесно связаны друг с другом и носили явно антимонархический характер.

Что же касается переговоров с Государем в вагоне императорского поезда, то, по записям К. А. Нарышкина, Государь ответил Гучкову, что он до приезда депутатов отрекся «от престола в пользу своего сына, но теперь, ещё раз обдумав своё положение, я пришёл к заключению, что ввиду его болезненности, мне следует отречься и за себя и за него, так как расстаться с ним я не могу»^{971}.

На эти слова А. И. Гучков ответил странной фразой: «Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти».

Вообще-то А. И. Гучков, если бы он хоть в какой-нибудь степени был бы монархистом, должен был учитывать не «облик маленького» Цесаревича, а Закон о престолонаследии Российской империи, по которому престол переходит от отца к старшему сыну.

Но ещё более странную фразу произнёс В. В. Шульгин, который сразу заявил, что проект с Великим Князем Михаилом Александровичем «имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении, и, с другой стороны, если Ваш брат, великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнёт конституции одновременно с вступлением на престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению»^{972}.

Заметим, что Государь ещё даже не произнёс, в пользу кого он хочет передать престол, а догадливый В. В. Шульгин уже называет имя «полноправного монарха» Михаила Александровича, который должен будет присягнуть несуществующей конституции.

Можно, конечно, предположить, что К. А. Нарышкин упустил в словах Государя имя Великого Князя и неточно передал слова В. В. Шульгина, напутал со словом «конституция». Но тогда чего стоят его стенографические записи, которые должны были нас уберечь от «разных выдумок и неточностей»?

Любопытно, что Государь, услышав важные слова о Великом Князе как о «полноправном монархе» и о конституции, которой тот должен был присягнуть, заинтересовался сразу не будущим монархом и не конституцией, а казаками!

«А вы не думаете, — спросил он, — что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?»

Правда, получив ответ, что «казаки все на стороне нового строя», царь успокоился и пошёл писать акт об отречении в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича.

Таким был стенографический отчёт К. А. Нарышкина. Его достоверность становится тем более сомнительной, когда узнаёшь историю его появления. В предисловии к сборнику «Отречение Николая II» Л. Китаев пишет: «Нарышкинский протокол извлечён нами из статьи покойного проф. Сторожева „Февральская революция 1917 года“, напечатанной в сборнике „Научные известия“ за 1922 год»^{973}.

Профессор В. Н. Сторожев был давний и хороший знакомый академика М. Н. Покровского — главного большевистского фальсификатора царских документов. Благодаря протекции М. Н. Покровского, В. Н. Сторожев стал заместителем начальника Главного управления архивным делом (ГУАДи получил доступ к документам убитой большевиками царской семьи. С июля 1919 г. Сторожев начал публиковать в газете «Вечерние известия» статьи-фельетоны, порочащие царскую семью, с использованием документов из так называемого Новоромановского архива, скрыв свое авторство под псевдонимом М. Васильев^{974}.

Сотрудник этого архива Ф. В. Кельин писал о том, что главный интерес В. Н. Сторожева как историка был «направлен на изучение документов собственного архива царя и царицы». Вскоре Сторожев стал передавать часть документов или их копии за границу. В частности, берлинскому издательству «Слово» письма Государыни и дневники Государя^{975}.

Мы ещё вернёмся к «творчеству» профессора Сторожева, а пока отметим, что на той фальсификаторской кухне, то есть т. н. «протокол Нарышкина» был извлечён со стола фальсификаторской кухни, где людьми, подобными Покровскому и Сторожевому, готовились разные «блюда» по дискредитации убитого Государя. Кстати, в ГА РФ «Нарышкинский протокол», напечатанный на машинке, не имеет никаких указаний, что его составлял К. А. Нарышкин.

Само утверждение возможности того, что Государь внезапно, под влиянием отцовских чувств, проигнорировав законы Империи, решил передать престол Великому Князю Михаилу Александровичу, представляется сознательным искажением фактов. Такой же дезинформацией является утверждение, что будто бы возможность воцарения Великого Князя Михаила Александровича на престоле явилось полной неожиданностью для А. И. Гучкова и В. В. Шульгина.

Генерал Н. В. Рузский утверждал, что царь принял решение об отречении в пользу брата, буквально держа уже в руках перо, чтобы подписать отречение в пользу сына.

При этом окончательно повлиял на решение Государя отрицательный ответ, данный А. И. Гучковым на вопрос: сможет ли Наследник Цесаревич, т. е. будущий монарх, уехать с Государем из России?^{976}

Нелепость вопроса, приписываемого Государю, очевидна. Император Николай II не мог не понимать, что его сына — молодого царя, разумеется, никто не даст вывезти за границу. Государь такого вопроса, конечно, задать не мог.

Камер-фурьерский журнал также утверждает, что Государь объявил о своём решении передать престол брату в присутствии А. И. Гучкова и В. В. Шульгина. Правда, мотивация царского решения в камер-фурьерском журнале даётся более правдоподобная: «Его Величество, выйдя к представителям народа, сказал: „Я всё это обдумал, решил отречься. Но отрекаюсь не в пользу своего сына, так как я должен уехать из России, раз я оставляю верховную власть. Покинуть же в России сына, которого я очень люблю, оставить его на полную неизвестность, ни в коем случае не считаю возможным. Вот почему я решил передать престол моему брату, Великому Князю Михаилу Александровичу“»^{977}.

Все сходятся на том, что решение царя передать престол Великому Князю Михаилу Александровичу стало полной неожиданностью для Гучкова и Шульгина. Однако это не так. Из совокупности источников становится понятным, что кандидатура Великого Князя давно рассматривалась заговорщиками либо в качестве регента, либо в качестве монарха.

Сведения о предстоящем воцарении Великого Князя Михаила Александровича начали поступать по линии Охранного отделения ещё в конце 1916 — начале 1917 г.

19 января 1917 г. начальник Минского губернского жандармского управления докладывал в департамент полиции, что «во вспомогательных организациях Государственного совета утверждается, что на место ныне царствующего Государя Императора вступит на престол Великий Князь Михаил Александрович»^{978}.

10 февраля 1917 г. в агентурном донесении в департамент полиции говорилось: «Генерал-майор Ю. С. Лазаревич, заведующий школой прапорщиков в Петергофе, а ранее служивший в Главном управлении Генерального штаба, в частных беседах сообщает, что 12–13 февраля предстоит „великий акт“ — отречение Государя Императора от престола в пользу Наследника Цесаревича Алексея Николаевича, что регентом будет Великий Князь Михаил Александрович»^{979}.

По свидетельству начальника Петроградского охранного отделения генерала К. И. Глобачёва, накануне революционных событий «военные и придворные круги чувствовали надвигающиеся события, но представляли их как простой дворцовый переворот в пользу Великого Князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии»^{980}.

Полковник Б. В. Никитин вспоминал, что незадолго до революции начальник штаба Туземной дивизии, которой во время Первой мировой войны командовал Великий Князь Михаил Александрович, генерал-лейтенант Я. Д. Юзефович призывал беречь отважного в бою Великого Князя. «Берегите Великого Князя, — говорил Я. Д. Юзефович Б. В. Никитину. — Мы не знаем, какие судьбы готовит ему Россия»^{981}. Генерал Юзефович, по-видимому, об этих судьбах догадывался, так как 3 марта «случайно» принял участие в событиях, связанных с отказом Великого Князя от престола^{982}.

Особенно слухи о воцарении Великого Князя обострились в разгар февральских событий. Тот же К. И. Глобачёв вспоминал, как начальник Дворцовой полиции полковник Б. А. Герарди 1 марта говорил, что речь идёт о дворцовом перевороте в пользу Михаила Александровича.

2 марта в Пскове прибывший из Петрограда полковник Генштаба сказал генералу Д. Н. Дубенскому, что в Петрограде «надеются, что „временное правительство“ с новым царём Михаилом (ведь его хотят на царстволучше справится», чем Император Николай II^{983}.

Таким образом, мысль о передаче престола Великому Князю Михаилу Александровичу вовсе не могла быть для А. И. Гучкова неожиданностью.

Между тем передача престола Великому Князю Михаилу Александровичу таила в себе большие опасности для монархического строя в России.

Ещё в 1899 г. временно управляющий министерством юстиции В. Р. Завадский докладывал Императору Николаю II, что Великий Князь Михаил Александрович не может быть по закону провозглашён Наследником престола, так как имеет на престол только условное право при отсутствии прямых наследников. Государь признал справедливость этих доводов^{984}.

Тем не менее из-за государственных и династических соображений титул Наследника Цесаревича за Великим Князем был сохранён вплоть до рождения в 1904 г. Цесаревича Алексея Николаевича.

Осенью 1912 г., после морганатического брака Великого Князя Михаила Александровича и дважды разведённой Н. С. Шереметьевской (Вульферт), отношения между Императором Николаем II и Великим Князем были фактически разорваны. Это было вызвано тем, что Михаил Александрович дал слово своему брату не жениться на Н. С. Вульферт, от которой у него был незаконнорожденный сын. После тайно состоявшегося за границей брака Великого Князя и Н. С. Вульферт Государь записал в своём дневнике 7 ноября 1912 г.: «Единственный брат и тот нарушил данное слово!!»^{985}

В письме к матери, Вдовствующей Императрице Марии Феодоровне, Государь писал, что между ним и Великим Князем Михаилом Александровичем «всё кончено»^{986}.

Своим поступком Великий Князь чрезвычайно обострил династический вопрос. Только что едва не умер от приступа гемофилии 8-летний Цесаревич Алексей. В случае его смерти престол должен был по закону перейти Михаилу Александровичу. Теперь это становилось весьма проблематично.

Государь был крайне обеспокоен не только моральной стороной дела, но и тем, что Великий Князь попал под влияние окружения Н. С. Вульферт, которое Государь считал опасным.

Ещё в начале романа Великого Князя с Н. С. Вульферт Государь писало сенью 1907 г. Вдовствующей Императрице, что Михаила Александровича «следует оградить постепенно от неё и от „них“, они опасны, хитры и способны на всякие мерзости. Разумеется, бедный Миша ничего об этом не знает и является в их руках жертвою», — писал Император Николай II своей матери^{987}.

В другом письме Марии Феодоровне царь выражал надежду, что скоро наступит тот день, когда «они попадутся и их игра, или интрига, будет раскрыта»^{988}.

Кем были эти «они», сейчас сказать трудно. Но если учесть, что Н. С. Шереметьевская была в первом браке замужем за племянником купца-миллионера раскольника С. Т. Мамонтова С. И. Мамонтовым и даже после развода с ним сохраняла с Мамонтовыми тесные отношения, то, думается, характер «этих» можно представить.

Император Николай II запретил брату въезд в Россию и тайно предложил ему добровольно отречься от всех прав на престол. Однако тот под влиянием окружавших его лиц от этого предложения отказался. Но дело заключалось не только в отказе самого Великого Князя Михаила Александровича. 16 ноября 1912 г. в своём письме Императору Николаю II Великий Князь Николай Михайлович писал: «Много я передумал о том положении, которое создаётся от брака Миши. Если он подписал или подпишет акт отречения, то это весьма чревато последствиями и вовсе не желательными. Ведь Кирилл (великий князь Кирилл Владимирович. — П. М.), как женатый на двоюродной сестре, тоже уже потерял свои права на престол, и в качестве Héritier présomptif[7] явится Борис (великий князь Борис Владимирович. — П. М.). Если это будет так, то я прямо-таки считаю положение в династическом смысле угнетающим. […] Если я позволяю себе говорить и излагать на бумаге такого рода соображения, то единственно потому, что возможное отречение от престола Миши я считаю просто опасным в государственном отношении»^{989}.

Несмотря на эти соображения, 15 ноября 1912 г. Великий Князь Михаил Александрович указом Государя был лишён содержания из уделов и исключён из военной службы.

30 декабря 1912 г. вышел Высочайший манифест, в котором было объявлено, что с Великого Князя снимаются обязан ности Правителя государства, возложенные на него до совершеннолетия Наследника Цесаревича Алексея Николаевича в случае кончины Императора Николая II^{990}.

С началом Первой мировой войны Великому Князю Михаилу Александровичу было разрешено вернуться в Россию. Его морганатическая супруга получила титул графини Брасовой, а незаконнорожденный сын стал графом Г. М. Брасовым. Однако права на управление государством Великому Князю Михаилу Александровичу возвращены не были, а его потомство, разумеется, никаких прав на престол не имело. К чести Великого Князя Михаила Александровича, следует сказать, что он сам хорошо это понимал. Объясняя свой отказ стать царём, Михаил Александрович, по словам полковника Никитина, сказал: «Я не имел прав на престол».

Передача престола Великому Князю Михаилу Александровичу означала весьма опасный династический тупик. В случае его воцарения в империи не было ни законной государыни, ни законного наследника. К тому же Император Николай II хорошо знал характер своего брата. Он знал, что, обладая личным мужеством и благородством, он был совершенно чужд политики, плохо разбирался в людях и легко поддавался чужим влияниям.

Между тем заговорщикам требовалась передача короны именно такому человеку. Это была прекрасная возможность немедленно покончить с монархией. Воцарение же Наследника Цесаревича Алексея Николаевича такой возможности не давала. Если бы престол был передан Цесаревичу, то это означало бы сохранение внешней формы монархии на неопределённое время. Добиться отречения у несовершеннолетнего царя было бы невозможно. Кроме того, никто не знал, как повернутся события, как отреагирует народ на правление «народных избранников», как поведёт себя регент и та же военная верхушка через полгода, через год?

Между тем, и это вытекает из всей деятельности заговорщиков, они ставили себе целью именно уничтожение монархии, а не возведение на престол подконтрольного царя. Тому свидетельство всё, что произошло потом в квартире Путятина 3 марта 1917 г.

Если даже у части заговорщиков до февральских событий и были какие-то варианты с воцарением Наследника Цесаревича, то к 2 марта 1917 г. эти варианты были ими отброшены.

Правда, известны слова А. Ф. Керенского, якобы им сказанные в «одном петроградском научном обществе», которые приводятся в журнале «Орион», издававшемся в Тифлисе в 1919 г.^{991}.

В публикации «Ориона» приводятся слова А. Ф. Керенского о том, что «2-го был отъезд Гучкова и Шульгина. Мы ждали Алексея. В наши планы не входил проект Михаила. Эта комбинация была для нас неприемлема»^{992}.

Эта фраза А. Ф. Керенского лишний раз подтверждает, что ему было известно о предстоящей поездке А. И. Гучкова и В. В. Шульгина во Псков. Характерны также слова А. Ф. Керенского «о проекте Михаил». Эта фраза свидетельствует о том, что «Проект Михаил» был заранее продуман и запланирован заговорщиками.

Если бы Император Николай II вдруг решил под влиянием отцовского чувства или ещё какого-либо обстоятельства передать престол Великому Князю Михаилу Александровичу, он чрезвычайно бы облегчил заговорщикам их задачу — свержение монархии. Кроме того, Император опять-таки прекрасно понимал, в чьи руки он передал бы судьбу России.

Мог ли Император Николай II под влиянием порыва в течение нескольких часов или, более того, за пять минут решиться передать престол в слабые руки Великого Князя с его запутанной и тупиковой семейно-династической ситуацией?

Понимая, что на эти вопросы любой вдумчивый исследователь даст отрицательный ответ, заговорщики придумали ещё одну версию: царь принял решение передать престол

после своего разговора с лейб-хирургом С. П. Фёдоровым. Сам С. П. Фёдоров активно поддерживал эту версию. Лейбхирург утверждал, что 2 марта Государь в который раз спрашивал у профессора, разрешат ли ему остаться вместе с сыном после отречения? Узнав, что не разрешат, Император спросил, излечима ли болезнь Наследника, и, узнав, что неизлечима, хотя гемофилики иногда живут долго, решил отречься и за сына.

Напомним, что Наследник Цесаревич был болен гемофилией с самого своего рождения. С ним неоднократно бывали тяжелейшие приступы, чрезвычайно опасные для жизни. Цесаревича лечили лучшие профессора России. Неужели за всё это время Государь ни разу не поинтересовался, излечима или нет болезнь его сына? Кто может поверить, что подобный вопрос любящий отец задал впервые за 13 лет С. П. Фёдорову в Пскове?

Таким образом, мы можем сделать вывод, что ни по соображениям государственным, ни по соображением династическим, ни по соображениям личного характера Император Николай II 2 марта 1917 г. не мог отказаться от престола в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича.

Одним из доказательств этого служит полное равнодушие, с которым восприняли это известие представители ВКГД и Исполкома. Сразу же после того, как весть о манифесте дошла до М. В. Родзянко, А. Ф. Керенского и остальных, началась усиленная подготовка к последнему этапу — уничтожению русской монархии. Этот этап наступил 3 марта 1917 г. в Петрограде, на Миллионной улице, дом 12, в квартире князя Путятина.

Следуя логике А. Ф. Керенского, то есть логике превентивного отрицания того, что было на самом деле, А. И. Гучков в августе 1917 г. на допросе ВЧСК сказал: «Если бы я мог сам сфабриковать манифест и заставил сам его подписать, то, конечно, я мог бы привезти то, что было указано»^{993}.

На наш взгляд, смысл этих слов Гучкова следует воспринимать так: «Я сфабриковал манифест и привёз то, что было указано».

Таинственный манифест

Знаменитый манифест, который вот уже скоро сто лет является главным и, по существу, единственным «доказательством» отречения от престола Императора Николая II, был «обнаружен» специальной комиссией в 1929 г. в Ленинграде, где до 1934 г. находился Президиум Академии наук СССР. Возглавлял комиссию Юрий Петрович (подлинное имя Яков Исаакович) Фигатнер. В комиссию под видом её служащих входили видные сотрудники ОГПУ А. А. Мосевич и А. Р. Стромин, авторы сценария будущего «академического дела».

Все сотрудники центрального аппарата АН обязаны были пройти проверку анкетных данных и собеседование на предмет соответствия занимаемой должности. В этой «чистке» Академия наук понесла существенные кадровые потери: из-за социального происхождения (дворяне, духовенство и т. п. были уволены наиболее квалифицированные сотрудники, на место которых были взяты новые лица, чья не только лояльность, но и преданность советской власти уже не вызывала сомнений. В результате чистки только в 1929 г. из Академии наук было уволено 38 человек.

В результате этой проверки были обнаружены «документы исторической важности», которые якобы незаконно хранили у себя сотрудники аппарата. Газета «Труд» от 6 ноября 1929 г. писала: «В Академии наук обнаружены материалы департамента полиции, корпуса жандармов, царской охранки. Академик Ольденбург отстранён от исполнения обязанностей секретаря Академии»^{994}.

В заключении комиссии говорилось: «Некоторые из этих документов имеют настолько актуальное значение, что могли бы в руках советской власти сыграть большую роль в борьбе с врагами Октябрьской революции, как внутри страны, так и за границей»^{995}. В числе этих документов, говорилось в заключении, обнаружены оригиналы отречения «от престола Николая II и Михаила»^{996}.

Именно «находка» императорского «манифеста» стала для ОГПУ главной «уликой» в обвинении академиков, прежде всего историка С. Ф. Платонова, в заговоре с целью свержения советской власти и восстановления монархии.

Как же эти важные документы оказались в АН? Это становится понятно из сообщения в «Вестнике Временного Правительства», сделанного в марте 1917 г., в котором сообщалось, что «приказом министра Временного правительства Керенского поручено академику Котляревскому вывезти из департамента полиции все бумаги и документы, какие он найдёт нужным, и доставить их в Академию наук»^{997}.

Как пишет биограф академика С. Ф. Ольденбурга Б. С. Каганович: «В действительности о хранении в Академии наук документов новейшего времени, попавших туда по большей части в хаосе 1917–1920 гг., когда им угрожала физическая гибель, правительственные органы знали и ранее и не видели в этом опасности для режима»^{998}.

Прежде чем вести разговор о выводах комиссии, следует сказать несколько слов об академике С. Ф. Ольденбурге, в бумагах которого и был обнаружен «манифест». Сергей Фёдорович Ольденбург был крупнейшим русским учёным, по специальности востоковед-индолог, инициатором экспедиций в Тибет и Китай, непременный секретарь Академии наук, председатель этнографического отделения Императорского Русского Географического Общества. С. Ф. Ольденбург был членом парии кадетов, был близок к её руководству. С началом Первой мировой войны Ольденбург стал членом Особого совещания по обороне. В юности академик хорошо знал брата и сестру Ленина, Александра Ильича и Ольгу Ильиничну Ульяновых. Февральскую революцию С. Ф. Ольденбург горячо приветствовал. Более того, судя по высоким должностям, на которых академик оказался после прихода к власти февралистов, он принимал в перевороте действенное участие. Вершиной карьеры С. Ф. Ольденбурга во Временном правительстве стал пост министра народного просвещения. Более важной была его другая должность: члена так называемой Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию противозаконных действий высших должностных лиц прежнего режима. Ольденбург был председателем её редакционной комиссии. Академик был хорошо знаком с председателем комиссии адвокатом Н. К. Муравьёвым, главным режиссёром задуманного А. Ф. Керенским грандиозного спектакля по компрометации свергнутого Государя Императора Николая II и его семьи. Н. К. Муравьёв, член Великого Востока Народов России, был задолго до революции связан с революционным подпольем (в том числе с большевиками Л. Б. Красиным и В. Д. Бонч-Бруевичем). Вместе с ними Муравьёв принимал участие в таких делах, как мошенническая попытка завладеть авторским наследием Льва Толстого, адвокатская защита павловских сектантов и т. п. В бытность свою председателем ВЧСК Н. К. Муравьёв пытался «всеми правдами и неправдами, во что бы то ни стало, установить преступность всех и вся и отомстить всем деятелям старого режима. Ни о каком правовом русле у лиц этого направления не было и речи»^{999}.

В связи с этим попадающие в чистилище ВЧСК исторические документы подправлялись и подгонялись под нужды чекистов Временного правительства. Об этом можно точно утверждать на примере т. н. «наблюдений» за Г. Е. Распутиным. С. Ф. Ольденбург активно помогал Н. К. Муравьёву. Академик сохранил с Муравьёвым хорошие отношения даже после большевистского переворота. За год с небольшим до «академического дела» летом 1928 г. С. Ф. Ольденбург навещал старого знакомого в Кисловодске. Супруга академика Е. Г. Ольденбург вспоминала, что разговор между её мужем и Муравьёвым шёл о «революции 1917 года, о Временном правительстве, о Вырубовой»^{1000}. Последняя тема наверняка была связана с публикацией так называемого «Дневника Вырубовой», знаменитой фальшивки, запущенной в оборот П. Е. Щёголевым и писателем А. Н. Толстым. Если учесть, что Щёголев станет главным «экспертом» обнаружённого «манифеста» об отречении, то многое, если не всё, начинает увязываться между собой. «Манифест» был частью огромной пропагандистской машины по десакрализации царской власти, запущенной Февральским переворотом.

Вернемся, однако, к истории «обнаружения» манифеста. 29 октября 1929 г. комиссией был составлен следующий документ: «Мы, нижеподписавшиеся, председатель специальной правительственной комиссии и председатель комиссии по проверке аппарата Академии наук СССР Ю. П. Фигатнер, член Комиссии С. Ф. Ольденбург, А. Е. Ферсман и другие подвергли рассмотрению два документа, представленные Ю. П. Фигатнером: 1. Акт отречения бывш. Императора Николая II. 2. Акт отречения Михаила Романова.

Первый документ напечатан на машинке. Внизу, с правой стороны имеется подпись „Николай“, изображённая химическим карандашом. Внизу же, с левой стороны, имеется написанная от руки цифра „2“, далее напечатанное на машинке слово „марта“, затем написанная от руки цифра „15“, после чего имеется напечатанное на машинке слово „час“. После этого следует подчистка, но явно проглядывается написанная от руки цифра „3“, затем следует слов „мин“, а дальше напечатанное на машинке „1917 года“. Внизу под этим имеется подпись „министр Императорского двора генерал-адъютант Фредерикс“. Изображённая подпись Фредерикса написана по подчищенному месту»^{1001} (выделено нами — П. М.).

Экспертиза найденных «отречений» проходила под руководством П. Е. Щёголева, того самого, который участвовал в создании фальшивых «дневников» Вырубовой и Распутина. П. Е. Щёголев, специалист по вопросам восточной магии и тайнописи, был в близких отношениях с Н. К. Муравьёвым, академиком М. Н. Покровским и профессором В. Н. Сторожевым. Говорить о какой-либо экспертизе не приходится, так как была произведена лишь поверхностная сверка подписей под найденными бумагами с оригиналами подписей Императора Николая II и Великого Князя Михаила Александровича. «Сверив подписи на упомянутых двух документах с бесспорными подписями „Николай II“ и „Михаил“, представленных Н. Я. Костешевой, из документов, хранящихся в Ленинграде в Центроархиве, пришли к заключению, что как первый, так и второй документы имеют подлинные подписи, а потому являются оригинальными Подпись: П. Щёголев»^{1002}.

Подчистки в документе, марка печатной машинки, соответствие её шрифта шрифту 1917 г. — ничто не заинтересовало комиссию.

Так из недр сфальсифицированного ОГПУ «академического» дела, из заключения фальсификатора Щёголева появился на свет документ, на основании которого в мировой истории закрепилось убеждение, что Император Николай II отрёкся от престола.

Внешний вид документа «Начальнику штаба»

Документ, обнаруженный в Академии наук в Ленинграде в 1929 г. и хранящийся ныне в ГА РФ, представляет собой двойной лист бумаги размером А-3, примерно 297х420 см. Лист бумаги имеет форму «книжечки», сложенной пополам. Печатный текст расположен на первом листе «книжечки», второй лист — пуст. В левом верхнем углу имеется надпись: «Ставка». Посередине: «Начальнику Штаба». Далее идёт печатный текст следующего содержания: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России. Г. Псков, 15 часов __ мин. 1917 г.»^{1003}.

В левом нижнем углу под текстом имеется надпись: «Г. Псков». Ещё ниже под этим словом: «2го марта 15 час.__ мин. 1917 г.». Причём, цифра «2го» написана от руки. В пропуске между 15 ч. и мин. карандашом вписана цифра «5», а не «3», как указано в заключении комиссии 1929 г. Под этими цифровыми обозначениями чернилами имеется надпись: «Министр Императорского Двора Генерал-Адъютант Фредерикс». Надпись сделана чернилами, которые написаны поверх идентичной карандашной надписи.

В правом крайнем нижнем углу имеется надпись: «Николай» с характерным для Государя росчерком пера. Надпись сделана тонким карандашом при слабом нажиме.

Прежде чем говорить о подлинности или фальшивости найденного в Академии наук документа, необходимо выяснить, чем по форме, по юридическому содержанию является найденный текст. Этот документ принято называть «Манифестом об отречении от престола» Императора Николая II. Для того чтобы выяснить, действительно ли это так, следует рассмотреть порядок составления и опубликования Высочайших манифестов в эпоху царствования Императора Николая II.

Предположение 1. «Псковский манифест» — Высочайший манифест Императора Николая II

Итак, предположим, что найденный в АН СССР лист бумаги с заглавием «Начальнику штаба» — есть действительно Высочайший Манифест, подписанный Его Императорским Величеством Государем Императором Николаем Александровичем. Для ответа на этот вопрос следует выяснить порядок оформления Высочайших Манифестов. Большое количество образцов подлинников и черновиков императорских манифестов в архивах России позволяют делать вывод о том, что при Императоре Николае II проекты манифестов составлялись в основном на пишущей машинке. Сверху даже на проекте ставилась шапка с титулом Императора: «Божией Милостию Мы Николай Вторый…» и так далее. Далее следовал текст, а затем обязательно стояла следующая приписка, которая затем также в обязательном порядке переносилась в подлинник: «Дан в городе N, в такой-то день, такого-то месяца, в лето от Рождества Христова такое-то, в царствование Наше такое-то». Далее шла следующая обязательная фраза, которая тоже переносилась затем в подлинник: «На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано НИКОЛАЙ». Причём в проекте имя Государя ставил проектировщик Манифеста, а в подлиннике, естественно, сам Император. В самом конце проекта в обязательном порядке стояла фамилия его составителя. Например, «проект составил статс-секретарь Столыпин».

Под проектами манифестов Государь свою подпись не ставил. Имя «НИКОЛАЙ» в проекте писал его составитель, который и ставил в конце свою подпись. Поэтому, если бы мартовский «манифест» был бы проектом, то в конце его должна была стоять надпись: «Проект составил Алексеев» или «Проект составил Базили».

Проект утверждался Императором Николаем II, который ставил на черновике соответствующую резолюцию. Например, на проекте Манифеста о своём бракосочетании с Великой Княжной Александрой Феодоровной Николай II написал: «Одобряю. К напечатанию».

Когда проект был утверждён Государем, приступали к составлению подлинника. Текст подлинника Манифеста обязательно переписывался от руки. Только в таком виде Манифест получал юридическую силу. В канцелярии министерства Императорского Двора служили специальные переписчики, которые обладали специальным, особо красивым почерком. Он назывался «рондо», а лица, им владевшие, соответственно именовались «рондистами». Только их употребляли для переписки особо важных бумаг: рескриптов, грамот и манифестов.

Разумеется, в таких документах никаких помарок и подчисток не допускалось. Образцами Высочайшего Манифеста являются манифесты о начале войны с Японией 1904 г. или 17 октября 1905 г. о даровании Думы.

После того как Манифест переписывался рондистами, Государь ставил свою подпись. Подпись покрывалась специальным лаком. Далее, согласно статье 26 Свода Законов Российской империи: «Указы и повеления ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, в порядке верховного управления или непосредственно Им издаваемые, скрепляются Председателем Совета Министров или подлежащим Министром либо Главноуправляющим отдельною частью и обнародываются Правительствующим Сенатом».

Таким образом, Манифест вступал в законное действие в момент его обнародования в Сенате. На подлиннике Манифеста ставилась личная печать Императора.

Кроме того, в печатном варианте Манифеста ставилось число и место, где манифест был напечатан. Например, в печатном варианте Манифеста Императора Николая II о восшествии на престол написано: «Печатано в Санкт-Петербурге при Сенате октября 22-го дня 1894 года».

Теперь посмотрим, как составлен Псковский «манифест» об отречении. Во-первых, он напечатан на машинке, а не написан рондистом. Здесь можно предвидеть возражение, что в Пскове было невозможно найти рондиста. Однако это не так. Вместе с Государем всегда следовал свитский вагон во главе с К. А. Нарышкиным. Представить себе, чтобы во время поездок Государя в Ставку в этом свитском вагоне не было тех, кто мог составить по всем правилам Высочайший Манифест или Императорский Указ, — невозможно! Особенно в тревожное время конца 1916 — начала 1917 г. Все было: и нужные бланки, и нужные писари.

Но предположим, что 2 марта рондиста в канцелярии всётаки не оказалось. В таком случае Государь должен был сам написать текст от руки, чтобы ни у кого не вызывало сомнений, что он действительно отрекается от престола.

Но снова предположим, что Государь решил подписать машинописный текст. Почему же те, кто печатал этот текст, не поставили в его конце обязательную приписку: «Дан в городе Пскове, во 2-й день, марта месяца, в лето от Рождества Христова Тысяча Девятьсот Семнадцатое, в царствование Наше двадцать третье. На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано НИКОЛАЙ»? Начертание этой приписки заняло бы несколько секунд, но при этом была бы соблюдена предусмотренная законом формальность составления важнейшего государственного документа. Эта формальность подчёркивала бы, что Манифест подписан именно Императором Николаем II, а не неизвестным «Николаем».

Вместо этого в «манифесте» появляются абсолютно ему не свойственные обозначения: «г. Псков.15 часов__ минут 1917 года». Ни в одном Манифесте или его проекте нет таких обозначений.

Что мешало составителям «манифеста» соблюсти эту простую, но столь важную формальность? Что помешало Государю, опытнейшему политику, заставить внести эту формальность в «манифест»?

Далее, что помешало составителям «манифеста» поставить, пусть напечатанную на машинке, необходимую «шапку»: «Мы Божьей Милостию»? Вместо этого стоит странная надпись: «Ставка. Начальнику Штаба», что говорит о том, что вся бумага адресована этому «начальнику штаба». Так как манифест не мог быть адресован никому другому, кроме как «всем верным нашим подданным», а сам текст написан с грубыми нарушениями составления Высочайших Манифестов, то однозначно найденный в АН текст никак нельзя назвать Манифестом Императора II.

Предположение 2. «Псковский манифест» — телеграмма с текстом манифеста, заверенным Императором Николаем II

Можно предположить, что исследуемый документ является телеграммой с текстом манифеста об отречении, которую Государь послал в Ставку. Для этого следует выяснить, как писались Высочайшие телеграммы в Ставку во время Первой мировой войны. Царские телеграммы условно делились на два вида: 1. собственноручно написанные Государем и 2. написанные по поручению Государя его специальными сотрудниками. Вторые чаще всего печатались на пишущей машинке, хотя бывало, что и писались от руки. Собственноручные телеграммы Государь писал карандашом на телеграфном бланке («четвертушке»). «Четвертушка» носила все признаки телеграфного бланка: с типографским указанием времени, места отправления и места получения телеграммы. Тексты телеграмм, как правило, были очень короткими. Если места не хватало, то Государь дописывал телеграмму на другой «четвертушке». Почти всегда Государь в своих собственноручно написанных телеграммах обращался к М. В. Алексееву следующим образом: «Начальнику Штаба В.[ерховного] Г.[лавнокомандующего] Ставка»^{1004}. Причём слова «Начальнику Штаба В. Г.» писалось слева «четвертушки», а слово «Ставка» — справа^{1005}. Очень редко, буквально в единичных случаях, Государь писал слова «Начальнику Штаба» посередине бланка. Но слово «Ставка» все равно следовало после названия должности адресата.

Сверху в правом углу указывалось место отправления, число, время и фамилия отправившего телеграмму офицера. Росчерк Императора покрывался специальным лаком.

Текст телеграммы относился на соответствующий телеграф, откуда он направлялся адресату, разумеется, печатными буквами.

Наконец, важный момент, царские телеграммы в Ставку никогда не писались на больших листах бумаги, тем более «двойных», а только на «четвертушках». А вот телеграммы от генерала М. В. Алексеева на имя Государя с сообщениями о по ложении дел на фронтах, писались именно на больших листах бумаги формата А 3, в виде «книжечки». Именно на таком бланке были помещены текст телеграмм главнокомандующих с просьбой к Государю об отречении. Но документ «отречения» не является телеграммой, хотя его текст и написан на бланке телеграмм Ставки, только без обычной для таких бланков «шапки»: «Телеграмма на Имя Вашего Императорского Величества от начальника штаба Верховного Главнокомандующего, отправленная из Ставки и полученная…».

Однако возникает вопрос: зачем Государю понадобилось писать телеграмму на бланке Ставки, а не бланках, имеющихся в его походной канцелярии?

Ответ, который напрашивается сам собой, заключается в том, что этот текст прислали из Ставки для Государя. Это вроде подтверждается дневниковой записью Императора Николая II от 2 марта: «Из Ставки прислали проект манифеста»^{1006}.

Однако мы знаем, что из Ставки присылали в Псков два проекта Манифестов — об Ответственном министерстве и отречении в пользу Наследника Цесаревича. В Могилёве ждали «опубликования» именно Манифеста о передачи престола Наследнику. Но так его и не дождались, а вместо него из Петрограда с большой задержкой был получен «манифест» об отречении в пользу Великого Князя Михаила Александровича. Кто же являлся автором этого «манифеста» и где он создан?

Где и кем был написан текст Псковского «манифеста»?

Из текста «манифеста» об отречении в пользу Михаила Александровича видно, что его основой является проект манифеста об отречении в пользу Наследника Алексея Николаевича. От последнего его отличает лишь имя Великого Князя Михаила Александровича вместо имени Наследника Цесаревича.

Таким образом, авторами манифеста об отречении в пользу Великого Князя Михаила Александровича были те же самые лица, что составили проекты манифестов сначала об Ответственном министерстве, а затем об отречении в пользу Цесаревича Алексея. Этими авторами были генерал М. В. Алексеев, Н. А. Базили и Великий Князь Сергей Михайлович.

Однако мы знаем, что проект вышеназванных лиц был выслан в Псков и в Петроград только в виде отречения Государя от престола в пользу сына. Когда же и где текст манифеста был изменён в виде отречения в пользу Великого Князя Михаила Александровича?

Мы могли убедиться, что один и тот же текст переносился из документа в документ. При этом Государь не имел к этим переносам и к самому тексту никого отношения. Тем не менее текст-образец манифеста был отправлен Н. В. Рузским в Петроград по прямому проводу М. В. Родзянко ночью 2 марта. Не вызывает сомнений, что на основании текста отречения в пользу Цесаревича в Петрограде был изготовлен другой манифест в пользу Великого Князя Михаила Александровича, подделана подпись Императора Николая II и графа В. Б. Фредерикса. Далее было оставлено место для даты и времени, которые были внесены позже.

Но кто бы мог подготовить такую фальшивку в Петрограде, в условиях беспорядков и погромов? Надо заметить, что беспорядки и погромы в те февральские дни в Петрограде были строго контролируемы. Громили только того, кого заговорщикам надо было громить, и арестовывали только того, кого им выгодно было арестовывать. Так, разгрому подверглись отделение контрразведки, помещение ГЖУ, полицейские участки, но оказались абсолютно нетронутыми военные командные учреждения, в частности Генеральный штаб. Между тем в окружении Гучкова ещё задолго до революции было большое количество офицеров и даже генералов Генштаба. Естественно, что в дни Февральского переворота эти связи были задействованы Гучковым в полной мере. По воспоминаниям многих очевидцев, Гучков был прямо-таки окружён офицерами-генштабистами. По-видимому, эти офицеры играли важную роль в поддержании связи Гучкова со Ставкой и штабом Северного фронта. Среди его ближайших связей был генерал-лейтенант Генерального штаба Д. В. Филатьев. После Февральской революции он стал помощником военного министра А. И. Гучкова.

В условиях Генерального штаба изготовление фальшивого манифеста было делом не такой уж большой сложности. Как любой высший военный орган, русский Генштаб имел своих шифровальщиков и дешифровальщиков, имел и специалистов по выявлению подделок почерков, а также и по подделке документов.

На особую роль, какую сыграли в операции «отречение» офицеры Генерального штаба, указывает разговор по прямому проводу между штаб-офицером для поручений при штабе главнокомандующего армиями Северного фронта В. В. Ступиным и подполковником Генштаба при Ставке Б. Н. Сергеевским, который произошёл в 23 часа 2 марта 1917 г. В это время А. И. Гучков и В. В. Шульгин уже прибыли в Псков. В разговоре В. В. Ступин сообщает Б. Н. Сергеевскому, что М. В. Алексеев посылает его искать в окрестностях Петрограда генерал-адъютанта Н. И. Иванова. В. В. Ступин высказывает своё непонимание этого задания и говорит: «С минуты на минуту начнётся ожидаемое решение всех вопросов (подчёркнуто в подлиннике. — П. М.). Является ли при таких условиях необходимой моя поездка? Спрашиваю об этом частным образом и вас прошу справиться у начальства оперативного отдела о необходимости моего выезда из Пскова, тем более что при теперешней работе здесь нежелательно лишаться офицера Генерального штаба»^{1007}.

Таинственный «Начальник Штаба»

Принято считать, что «начальником штаба», кому адресован манифест, является начальник штаба верховного главнокомандующего генерал-адъютант М. В. Алексеев. Отсюда естественно вытекает, что «манифест» был направлен в Ставку генералу Алексееву самим Государем.

По всей видимости, тот, кто составлял «манифест», хотел, чтобы все так именно и считали. Однако совокупность источников заставляет нас в этом глубоко сомневаться.

Когда А. И. Гучков покинул императорский вагон, он около 1 часа ночи 3 марта послал в Петроград следующую телеграмму: «Петроград. Начальнику Главного штаба. Просим передать Председателю думы Родзянко: „Государь дал согласие на отречение от престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции“»^{1008}.

Итак, мы видим, что вновь упоминается некий «начальник штаба» и речь точно не идёт об М. В. Алексееве: так как тот находился в Могилёве, а телеграмма ушла в Петроград.

В Петрограде, как известно, находился Главный штаб русской армии, занимавшийся узкими специфическими вопросами управления армией: сбором сведений о потерях в действующих армиях, устройством служебного положения пострадавших на войне офицеров, назначением пенсий семействам военнослужащих, погибших на войне, и т. п. Начальником Главного штаба был генерал от инфантерии Н. П. Михневич — выдающийся военный учёный. Сразу же после Февральской революции генерал Михневич был отстранён от должности и отправлен в отставку. Разумеется, такому человеку А. И. Гучков не стал бы посылать столь важную и столь секретную телеграмму.

Безусловно, что под именем «начальника штаба» скрывалось некое лицо, которое не подлежало огласке. Термин «начальник штаба», «начальник главного штаба», «начальник генерального штаба» встречается довольно часто в революционной и масонской переписке начала ХХ века.

Например, 20 мая 1905 г. Охранное отделение перехватило странное письмо из Лозанны от одного из деятелей революционного движения. Письмо было направленно во «Всероссийский высший Генеральный штаб, его превосходительству главнокомандующему» (речь, разумеется, шла не о настоящем начальнике Генерального штаба Российской императорской армии). В этом письме, написанном единомышленнику, подробно описывалась грядущая революция в России. Заканчивалось оно следующими словами: «Что касается вашего Императора, ему будет обеспечено изгнание»^{1009}.

Применительно к Февральскому перевороту этот термин приобретает наиважнейшее значение. Как мы уже писали, 8 сентября 1915 г. организаторами переворота была составлена секретная «Диспозиция № 1» «Комитета народного спасения» для борьбы с «внутренним врагом». Был создан «генеральный штаба» Комитета, а «верховным главнокомандующим» его был избран А. И. Гучков. Разумеется, у «верховного главнокомандующего» должен был быть свой «начальник штаба». Скорее всего, им был А. Ф. Керенский. Именно этому «начальнику штаба» и посылал А. И. Гучков «манифест об отречении».

Между тем заголовок «начальнику штаба» является важней шим доказательством фабрикации манифеста об отречении. Первым об этом проговорился сам А. И. Гучков на допросе ЧСК летом 1917 г. Допрашивающий Гучкова член комиссии Иванов спросил: «Чем можно объяснить, что отречение было обращено, кажется, Начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего»? На что Гучков ответил: «Нет, акт отречения был безымянным. Но когда этот акт был зашифрован, предполагалось отправить его по следующим адресам: по адресу Председателя Государственной думы Родзянко и затем по адресам главнокомандующих фронтами для обнародования в войсках». Иванов вновь спрашивает Гучкова: «Так что, вы получили его на руки без обращения?» Гучков отвечает: «Без обращения»^{1010}.

Эти ответы выдают Гучкова «с головой». Во-первых, он ни слова не говорит, что шифрованный манифест им был направлен «Начальнику главного штаба» в Петроград, а не напрямую Председателю Государственной думы. А во вторых, и это глав ное, отрицание А. И. Гучковым заголовка «начальнику штаба», означало, что либо Гучков вообще не видел «манифеста», либо всеми силами пытался опровергнуть существование некоего не понятного адресата «начальника штаба», так как обращение к нему в манифесте объяснить было невозможно. Так как пресловутого «манифеста» тогда ещё никто не видел, то А. И. Гучков мог позволить не утруждать себя объяснениями, почему заголовок «начальнику штаба» стоит не на зашифрованном тексте телеграммы, а на «подлиннике» манифеста, под которым стоит «личная» подпись Государя! Через несколько лет другой «очевидец» Ю. В. Ломоносов будет живописать, как он в первый раз увидел манифест утром 3 марта, когда его «привёз» в Петроград Гучков: «Глаза всех впились в положенный мной на стол кусочек бумаги: „Ставка. Начальнику штаба“».

Как выглядел псковский «манифест»?

Доказательством того, что никакого манифеста А. И. Гучков и В. В. Шульгин с собой не привезли и Государю никакого манифеста не предъявляли, служит то обстоятельство, что описания манифеста самым существенным образом отличаются друг тот друга.

Как известно, имеющийся текст манифеста напечатан на обыкновенном одном листе бумаги.

В. В. Шульгин же уверяет, что манифест представлял собой «две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»^{1011}.

То же самое В. В. Шульгин повторил на допросе ВЧСК: «Царь встал и ушёл в соседний вагон подписать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого царь вновь вошёл в вагон — в руках он держал листочки небольшого формата. Он сказал: „Вот акт отречения, прочтите“»^{1012}.

Как мы уже писали, описываемые В. В. Шульгиным телеграфные «четвертушки» действительно имели место при написании Государем его телеграмм в Ставку. Не вызывает сомнений, что В. В. Шульгин либо видел образцы таких телеграмм, либо ему специально их показывали, чтобы он знал, как выглядят царские телеграммы. Поэтому В. В. Шульгин так правдоподобно и рассказывал об этих «четвертушках». В 1917 г. В. В. Шульгин, который, по всей вероятности, не видел «манифеста» на отдельном листе большого формата, был вынужден, заявив о «четвертушках», «вспоминать» о них и дальше, даже тогда, когда уже стал широко известен «оригинал» на большом листе.

Уже после освобождения из ГУЛага доживающий свой век во Владимире В. В. Шульгин «напрочь отказывался пересказывать момент отречения Николая II и отправлял интересующихся к своей книге „Дни“»^{1013}.

Не иначе как опасался запутаться в своих «четвертушках» и «листочках».

Журналист Самойлов, с которым Н. В. Рузский беседовал летом 1917 г., уверял, что генерал Рузский показал ему «подлинный акт отречения Николая II. Этот плотный телеграф ный бланк, на котором на пишущей машине изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком)»^{1014}.

Чем отличается телеграфный бланк от простого листа бумаги? На телеграфном бланке стоит минимум слово «телеграмма», а максимум название телеграфа. Ничего этого на бумаге с текстом манифеста нет.

О телеграфных бланках говорит и А. А. Мордвинов: «Первый экземпляр (манифеста. — П. М.), напечатанный, как затем и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, Государь подписал карандашом»^{1015}.

Из всех «участников событий» только А. И. Гучков на допросе ВЧСК дал описание манифеста, похожее на найденный в Академии наук оригинал. «Через час или полтора, Государь вернулся и передал мне бумажку, где на машинке был написан акт отречения и внизу подписано „Николай“»^{1016}.

Но Гучков, кстати, как и лица свиты, не уточняет, а кто печатал Государю текст «манифеста»? На какой машинке, какой марки? А. И. Гучков утверждал также, что по настоянию В. В. Шульгина Государем были сделаны поправки в тексте манифеста, но манифест более не перепечатывался. Опять-таки получается, что он был с поправками?

Примечательно, что известные нам образцы пресловутого «манифеста» имеют иногда существенные, а иногда небольшие отступления от «оригинала», что совершенно было бы невозможно, если бы этот текст был действительно составлен и подписан Государем.

В камер-фурьерском журнале над текстом «манифеста» появляется шапка: «Акт об отречении Государя Императора Николая II от престола Государства Российского в пользу Великого Князя Михаила Александровича». Далее следует общеизвестный текст, в конце которого следует приписка, которой заканчивались все Высочайшие манифесты: «На подлинном собственною Его Императорского Величества рукой написано: „НИКОЛАЙ“. Гор. Псков, 15 час. 5 мин. 1917 г. Скрепил министр Императорского двора генерал-адъютант граф Фредерикс»^{1017}.

Как мы знаем, этой приписки нет в оригинале «манифеста», как и нет названия документа «Акт об отречении». Кстати, почему «акт», а не «манифест»?

Различия с «оригиналом», пусть и небольшие, были и в официально опубликованных в газетах 4 марта 1917 г. текстах «манифеста». Так, в газете «Пермская жизнь» в текст внесены атрибуты манифеста («Божией Милостию» и т. д.). В самом тексте из «Пермской жизни» фраза «оригинала» «Народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны» звучит следующим образом: «Волнения грозят бедствиями отразиться на дальнейшем ведении упорной войны»^{1018}.

Далее, в «оригинале» имеется призыв: «Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества…». Но в варианте «Пермской жизни» слова «во имя горячо любимой Родины» относятся к окончанию предыдущей фразы, которое звучит так: «принеся в том нерушимую присягу во имя горячо любимой Родины».

О том, что все документы, обеспечивающие захват власти, были заготовлены заговорщиками заранее, свидетельствует и то, что назначение князя Г. Е. Львова главой правительства было осуществлено до того, как, по утверждениям А. И. Гучкова, был подписан соответствующий указ Императора. А. И. Гучков в ВЧСК сообщал по этому поводу, что, вернувшись из Пскова в Петроград, он узнал, что пока отсутствовал, уже были назначены министры нового правительства и назначен его глава — князь Г. Е. Львов, еще до соответствующего указа Императора. «Назначение Львова было для меня неожиданным. Член ЧСК Соколов: Так что, объективное положение вещей было таково, что Временный комитет назначил князя Львова вне зависимости от решения Государя? Гучков: Спросите Временный комитет»^{1019}.

Временный комитет спрашивать было уже нельзя, так как к августу 1917 г. он прекратил своё существование. Но и без Временного комитета было понятно даже для членов ЧСК, что назначение Г. Е. Львова было определено заранее и никакого решения Государя для этого не понадобилось.

В связи с этим крайне любопытно, что в камер-фурьерском журнале за 1917 г. имеется следующая запись от 2 марта: «Сего числа прибыли в г. Псков представители Временного правительства, военный министр Гучков и член Государственной думы Шульгин, и в 9 часов 40 минут были приняты в Императорском поезде и доложили о происходящем в Петрограде революционном движении»^{1020}.

Однако из протоколов допроса ВЧСК самого А. И. Гучкова видно, что он уезжал в Псков, не будучи ещё назначенным военным министром. Ничего не знали об этом назначении ни в Ставке, ни в штабе Северного фронта. В 16 ч 50 мин 2 марта 1917 г. генерал Ю. Н. Данилов телеграфировал из Пскова генералу М. В. Алексееву, что «около 19 часов Его Величество примет члена Государственного Совета Гучкова и члена Государственной Думы Шульгина».

В 20 ч 48 мин того же дня Ю. Н. Данилов телеграфировал генералу В. Н. Клембовскому, что «поезд с депутатами Гучковым и Шульгиным запаздывает»^{1021}.

Свою телеграмму из Пскова от 2 марта А. И. Гучков подписал просто своей фамилией, без указания какой-либо должности.

Наконец, первые сведения об образовании и составе Временного правительства в Ставке получили лишь днём 3 марта^{1022}.

Таким образом, делопроизводитель камер-фурьерского журнала, делавший запись 2 марта 1917 г. не мог называть Гучкова «военным министром». Последнее приводит нас к выводу о том, что камер фурьерский журнал оформлялся после происшед ших событий, то есть фальсифицировался.

Таинственные манипуляции с «манифестом» 3–4 марта 1917 г

Мы помним, сколь большие усилия приложили А. И. Гучков и заговорщики, чтобы государственный переворот, ими руководимый, закончился успехом. Мы помним, какое важнейшее значение придавали они манифесту об отречении Государя. Казалось бы, получив такой манифест или сфабриковав его, заговорщики должны были немедленно придать его гласности, объявить о нём всенародно. На деле, однако, этого не произошло.

В первую очередь, странной информационной блокаде была подвергнута Ставка в Могилёве, столь много сделавшая для успеха переворота. О состоявшемся отречении Государя в пользу своего брата А. И. Гучков отправил извещение в Петроград, предупредив при этом, что скоро туда же будет направлен шифром и сам манифест. При этом начальнику штаба верховного главнокомандующего генералу М. В. Алексееву Гучков не отправил ничего!

М. В. Алексеев в разговоре с М. В. Родзянко 3 марта сообщил, что ему около 2 часов ночи из Пскова протелеграфировали манифест^{1023}.

То есть М. В. Алексеев получил от Н. В. Рузского текст проекта манифеста, отправленного в Псков накануне днём самим же Алексеевым.

Однако нет никаких признаков, что М. В. Алексеев полу чил текст манифеста об отречении в пользу Великого Князя Михаила Александровича. Ибо вплоть до 4 марта главнокомандующие не знали содержания этого текста, хотя, по словам М. В. Алексеева, он успел разослать его некоторым из них.

Скорее всего, М. В. Алексеев знал только то, что сообщил ему генерал Рузский со слов А. И. Гучкова: «Государь дал согласие на отречение от престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича».

Если верить А. И. Гучкову и В. В. Шульгину подлинник манифеста имелся у них на руках.

В 0 ч 30 мин 3 марта полковник Болдырев сообщил в Ставку: «Манифест подписан. Передача задержана снятием дубликата, который будет вручён по подписании Государем депутату Гучкову, после чего передача будет продолжена»^{1024}.

Сам А. И. Гучков на допросе ЧСК рассказывал, что сразу же после подписания манифеста Государем он и В. В. Шульгин в вагоне генерала Н. В. Рузского «ожидали, когда будет готов дубликат акта отречения. Через некоторое время нам его принесли, и мы выехали обратно».

Заметим, что Гучков ни словом не обмолвился о том, что он только что отправил телеграмму в Петроград и что манифест должен был быть передан шифром «начальнику главного штаба».

Утром 3 марта думские посланцы выехали в Петроград. «Один экземпляр я привёз, — рассказывал А. И. Гучков, — он, вероятно был оставлен в Сенате, а второй экземпляр остался, вероятно, в бумагах Северного фронта».

В час ночи 3 марта М. В. Алексеев в своей телеграмме объявил командующим о получении им телеграммы Н. В. Рузского об отречении Государя в пользу Великого Князя Михаила Александровича. Руководство Ставки и Северным фронтом, которых М. В. Родзянко так настойчиво убеждал в необходимости скорейшего манифеста об отречении, были уверены, что о манифесте можно и нужно немедленно объявить армии и начать присягать новому императору Михаилу. Однако самого текста манифеста в телеграмме Н. В. Рузского не приводилось. Что лишний раз доказывает, что никакого «дубликата» Гучков с собой из Пскова не увозил и Н. В. Рузскому на хранение не оставлял. Генерал М. В. Алексеев в телеграмме Ю. Н. Данилову приказал об отречении сообщить войскам округа, а по получении манифеста по телеграфу «передать его в части войск открыто и кроме того напечатать»^{1025}.

Главнокомандующий армиями Западного фронта генерал А. Е. Эверт поспешил послать в Петроград на имя М. В. Родзянко телеграмму, в которой сообщал, что он объявил «войскам армий вверенного мне Западного фронта Манифест Государя Императора Николая II». Эверт писал, что он и его войска возносят молитвы Всевышнему «о здравии Государя Императора Михаила Александровича, о благоденствии Родины и даровании победы, приветствую вместе с вверенными мне войсками в вашем лице Государственную Думу, новое правительство и новый государственный строй»^{1026}.

Однако эта телеграмма А. Е. Эверта никогда не была передана адресату, так как была задержана в Ставке генералом М. В. Алексеевым. Когда возмущённый А. Е. Эверт стал 5–6 марта допытываться, почему никто не знает о проявленной им лояльности к «новому государственному строю», он пожаловался А. И. Гучкову в Петроград. Временное правительство запросило М. В. Алексеева, и тот ответил, что телеграмма Эверта от 3 марта не была передана «из Ставки, так как её редакция уже не соответствовала тому государственному строю, который установился к моменту получения телеграммы»^{1027}.

За этой туманной фразой скрывается таинственная интрига, которая развернулась вокруг «манифеста» Государя и «манифеста» Великого Князя Михаила Александровича. Не успел штаб генерала Рузского сообщить генералу Алексееву о манифесте, не успел Алексеев приказать объявить об этом войскам, как из Петрограда стали поступать новые вводные.

В 5 ч утра 3 марта генерал Н. В. Рузский был вызван по прямому проводу М. В. Родзянко и Г. Е. Львовым. М. В. Родзянко заявил Н. В. Рузскому, что «чрезвычайно важно, чтобы Манифест об отречении и передаче власти Великому Князю Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом. Дело в том, что с великим трудом удалось удержать более или менее в приличных рамках революционное движение, но положение ещё не пришло в себя и весьма возможна гражданская война. С регентством Великого Князя и воцарением Наследника Цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его, как императора, абсолютно неприемлемо. Прошу вас принять все зависящие от вас меры, чтобы достигнуть отсрочки»^{1028}.

Ответ Рузского Родзянко не может не поражать отношением первого как к личности Императора Николая II, так и его державной воле, которая якобы была выражена только что подписанным манифестом: «Михаил Владимирович, скажите для верности, так ли я вас понял: значит всё остаётся по старому, как бы манифеста не было?»^{1029} (выделено нами. — П. М.).

Очевидно, что Н. В. Рузского совершенно не интересует ни мнение, ни воля царя, так же как и вопрос существования или отсутствия манифеста об отречении. Всё для главкосева определялось исключительно позицией Родзянко.

Собственно, Н. В. Рузского вовсе не волновала и судьба монархии. Узнав от М. В. Родзянко, что сформировано Временное правительство с князем Г. Е. Львовым во главе, Рузский сказал: «Хорошо. До свидания. Не забудьте сообщить в Ставку, ибо дальнейшие переговоры должны вестись в Ставке»^{1030}.

М. В. Родзянко «не забыл» сообщить в Ставку то, что он сказал Рузскому. В 6 утра он связался по телеграфу с М. В. Алексеевым и сказал: «Настойчиво прошу вас не пускать в обращение никакого манифеста до получения от меня соображений, которые одни сразу смогут прекратить революцию»^{1031}.

В ответ М. В. Алексеев, плохо сдерживая раздражение, заявил: «Манифест, подписанный ночью третьего марта в Пскове, сообщён главнокомандующим и Великому Князю Николаю Николаевичу, командующему войсками в округах, ибо полная неизвестность вызывала с их стороны запросы, как действовать, чем руководствоваться, чего держаться, касаясь исключительно войск и войсковой жизни»^{1032}.

В 6 ч 45 мин М. В. Алексеев своей телеграммой запретил ознакомлять с манифестом всех, кроме «старших начальствующих лиц». Но нет никаких признаков того, что с этим текстом ознакомились даже они. Шло время. Ни из штаба Рузского, ни из Петрограда никаких сведений о дальнейшей судьбе манифеста в Ставку не поступало. Среди военного руководства всё больше нарастало недоумение и беспокойство. 3 марта в 15 ч на связь с М. В. Алексеевым вышел генерал А. А. Брусилов, который заявил наштаверху, что дальше скрывать от войск наличие манифеста об отречении — невозможно, армия охвачена слухами. Брусилов сказал, что послал частную телеграмму «Родзянке, как старому однокашнику по корпусу, чтобы скорей закончили свои колебания и имели бы в виду, что крайне необходимо сохранить армию от каких-либо волнений, и по-товарищески просил его воздействовать на левые элементы, но ответа не получил»^{1033}.

Далее А. А. Брусилов сделал удивительное предложение, которое свидетельствует о том, что генералу ничего не было известно об «отречении» Государя в пользу своего брата. «Мне кажется, — уверял Брусилов, — что нужно объявить, что Государь Император отрёкся от престола, и что вступил в управление страной Временный Комитет Государственной Думы, и что составлен комитет министров, и воззвать к войскам, чтобы они охраняли своей грудью Матушку-Россию»^{1034}.

М. В. Алексеев поддержал А. А. Брусилова и сказал ему, что «не может добиться, чтобы Родзянко подошёл к аппарату и выслушал моё решительное сообщение о невозможности далее играть в их руку и замалчивать манифест»^{1035}.

Не дождавшись разговора с М. В. Родзянко, генерал М. В. Алексеев в 18 ч 3 марта добился разговора по прямому проводу с А. И. Гучковым. М. В. Алексеев настаивал на скорейшем опубликовании манифеста, доказывая, что «скрыть акт столь великой важности в жизни России — немыслимо. Он должен быть обязательно обнародован в установленном законом порядке»^{1036}.

Интересно, что в своём разговоре с А. И. Гучковым М. В. Алексеев говорил, что «выход должен быть найден путём соглашения с лицом, долженствующим вступить на престол»^{1037}. Что за странная иносказательность, если «лицо» это хорошо известно — Великий Князь Михаил Александрович?

В ответ А. И. Гучков сообщил, что обнародование манифеста невозможно, так как «Великий Князь Михаил Александрович, посоветовавшись с составом министров, вопреки моему мнению и мнению Милюкова, решил отказаться от престола. Предполагается одновременное обнародование как манифеста 2 марта, так и манифеста 3 марта — об отказе со стороны Михаила Александровича. Обнародование обоих манифестов произойдёт в течение предстоящей ночи»^{1038}.

Поздно вечером 3 марта состоялся разговор по прямому проводу между А. С. Лукомским и М. В. Родзянко, в котором Лукомский передал председателю Государственной Думы настойчивое требование главнокомандующих «об опубликовании акта 2 марта, ибо слухи о нём проникли в ряды войск и населения, порождали недоумение и могли закончиться нежелательными проявлениями»^{1039}.

Между тем от командующих армиями стали делаться интересные предложения, что следует делать далее с «манифестами». Так, командующий 3-й армией генерал от инфантерии Л. В. Леш рассуждал, что «раз манифест объявлен в некоторых местностях, то мне кажется, лучше его придерживаться»^{1040}.

Командующий 10-й армией генерал от инфантерии В. Н. Горбатовский сообщал Алексееву в 19 часов 35 минут 3 марта: «Моё мнение таково: вторая половина манифеста о передачи престола Великому Князю Михаилу Александровичу не приведёт к успокоению страны. Наилучшим считал бы изменение второй половины манифеста с объявлением о переходе престола к Наследнику Цесаревичу Великому Князю Алексею Николаевичу, коему армия и народ присягали, и о назначении временно до его совершеннолетия регентом Великого Князя Николая Николаевича, как более популярного среди войск и народа»^{1041}.

Не может не поражать, с какой лёгкостью рассуждали генералы о Высочайшем манифесте! Ведь речь шла о Высочайшей воле, которой следовало повиноваться. Разве можно себе представить, чтобы Императорский Указ или манифест мог бы ранее вызывать у кого-либо, тем более у людей военных, желание его изменить, исправить? Кого раньше интересовало бы мнение генералов, следует ли «придерживаться» Высочайшего манифеста или нет? Такие желания могли возникнуть только в том случае, если бы так называемый «манифест» был не проявлением Высочайшей воли, а плодом общего творчества, к которому Высочайшая воля не имела никакого отношения. Причём плод этот был рождён не без участия тех же военных. Ведь Горбатовский, по-существу, требует очередного «манифеста», и нет сомнений, что Ставка и Северный фронт могли бы очередной «манифест» породить.

Вопреки строгим запретам Ставки о недопустимости разглашения сведений о манифесте отдельные командующие, не в силах молчать перед вопрошающим давлением сотен тысяч людей, официально о нём объявляли. 4 марта начальник Одесского ВО генерал от инфантерии М. И. Эбелов сообщал телеграфом М. В. Алексееву, что «Наморси (вице-адмирал А. В. Колчак. — П. М.) объявил об отречении Государя Императора от престола и о том, что манифест по этому поводу по получении его будет немедленно обнародован. Исполняю данные мне указания, ни об отречении, ни манифеста не объявлять, впредь до получения особых указаний. Однако объявление Наморси вопреки запрещению может вызвать серьёзные недоразумения. Манифест ещё не получен»^{1042}.

Итак, заметим, 4 марта командующий важным ВО ничего не знает ни о «манифесте» Государя, ни о «манифесте» Великого Князя Михаила Александровича. А ведь пошли вторые сутки со дня «акта величайшей государственной важности»!

Когда же военные круги стали узнавать об «отречении» Михаила Александровича, их недоумение и тревога стали возрастать. А. С. Лукомский по аппарату заявил генералу М. Ф. Квецинскому, что «манифест Великого Князя Михаила Александровича может быть апокрифичен»^{1043}.

Только в 14 ч 43 мин 4 марта в Ставку пришла телеграмма А. И. Гучкова, извещающая, что оба манифеста «опубликованы четвёртого утром в номере 8 „Известий“»^{1044}.

Кстати, интересно, что опубликовали «манифесты» не в «Вестнике Временного правительства», а в только что созданном печатном органе Исполкома. Это опубликование лишний раз демонстративно подчёркивало нелегитимность всего происходящего.

Причины странного затягивания заговорщиками издания манифеста будут непонятны без анализа того, что происходило с «манифестом», а вернее с его «призраком» в Петрограде 3–4 марта 1917 г.

А. А. Бубликов рассказывал, что когда А. И. Гучков приехал из Пскова в Петроград, то он отправился в мастерские Северо-Западных дорог, где зачитал рабочим «акт» об отречении Императора Николая II и затем воскликнул: «Да здравствует Император Михаил II!» Дальше, по Бубликову, рабочие от этого лозунга пришли в такую страшную ярость, что, «закрыв помещение мастерских, проявляли недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова — линчевать». Такую реакцию рабочих нельзя не назвать странной, так же как и стремление Гучкова зачитать акт именно перед рабочими, а не перед руководством ВКГД. Рассказ Бубликова весьма сомнителен и призван объяснить, почему у Гучкова не было с собой «акта» об отречении. Бубликов пишет, что, пока его «агент» уговаривал рабочих отпустить Гучкова, другие «подчиненные» увезли «акт» «потихоньку с заднего крыльца, ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете»^{1045}.

Совсем иную историю рассказывает Ю. В. Ломоносов. 3 марта Ломоносову сообщают, что А. И. Гучков выехал из Пскова, а текст отречения передается по телеграфу человеком Ю. В. Ломоносова, инспектором Н. В. Некрасовым.

Помощник начальника отделения управления генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего армиями Северного фронта подполковник Ф. А. Мороз в 04 ч 30 мин ночью со 2 на 3 марта зачем-то послал в Генеральный штаб следующую телеграмму: «Передаю текст Высочайшего Манифеста, изложенного в нижеследующей телеграмме на имя начальника штаба Верховного Главнокомандующего только для председателя Государственной думы Родзянко». В переданном проекте манифеста были опущены слова «Ставка. Начальнику Штаба». Заметим, что «манифест» был предназначен не для предания всенародной гласности, а только для Председателя Государственной думы.

Ю. В. Ломоносову поручили напечатать отречение в типографии министерства путей сообщения. Однако при этом текст отречения почему-то передавался по телеграфу не Ломоносову, а полковнику Н. С. Шихееву, начальнику тяги Северо-Западных железных дорог, причем зашифрованным военным кодом. Этот полковник был связующим звеном Ставки с Петроградом, что видно по постоянному упоминанию его имени в телеграфной переписке Ставки со штабом Северного фронта.

Ломоносов дозвонился до полковника, и тот заявил, что расшифровка займет два часа. Через два часа Н. С. Шихеев сообщил, что какая-то часть ещё не расшифрована и необходимо внести исправления ещё одной телеграммой (какие исправления могут быть в документе такой важности?), потом говорит, что телеграмма адресована не в Думу, а начальнику генерального штаба. В это же время полковник ведёт какие-то разговоры по телефону с Псковом. Ломоносов приказал отключить Шихееву телефоны и послал инженера Лобанова с солдатами, чтобы они забрали все копии текста отречения. В итоге текст отречения был забран от Шихеева и доставлен в Думу. Но Ломоносов, который должен печатать «манифест», его не получил, а кто получил — неизвестно.

Не менее странные манипуляции проводил Ломоносов с подлинником «манифеста», который якобы привёз на Варшавский вокзал А. И. Гучков. Ломоносов утверждал, что утром 3 марта он подъехал по запружённой народом улице к Варшавскому вокзалу. Навстречу ему попался один из сотрудников Гучкова по перевороту — полковник Генштаба П. П. Лебедев, который выглядел сильно напуганным. Сев в автомобиль, Лебедев показал Ломоносову «акт» и заявил, что Гучков арестован.

Ломоносов спрятал акт в карман тужурки и направился вместе с Лебедевым в здание МПС. Там Ломоносов подробно рассмотрел «манифест»: «Глаза всех, забывая о нем, впились в положенный мной на стол кусочек бумаги: „Ставка. Начальнику штаба“».

Далее П. П. Лебедев принялся рассказывать, что произошло с Гучковым: «Он еще на вокзале говорил две речи… а затем пошел на митинг в мастерские. Когда я приехал, он уже был в мастерских, а Шульгин, депутат Лебедев и начальство сидели в кабинете начальника станции. Было известно, что в мастерских не спокойно. Настроение было тревожное. Затем из мастерских передали, что Гучков арестован, что акта у него не на шли и что идут обыскивать других депутатов, чтобы уничтожить акт»^{1046}.

Выше, в воспоминаниях А. А. Бубликова, мы читали, что Гучков зачитывал рабочим «акт», а Ломоносов утверждает, что этого акта у Гучкова не нашли. Возникает вопрос: куда же пропал «акт»?

Ломоносов пишет, что депутат Ю. П. Лебедев передал «акт» П. П. Лебедеву и тот «потихоньку, закоулками, дал тягу»^{1047}.

Ю. П. Лебедев мог забрать «акт» только у А. И. Гучкова. Тогда возникает вопрос: зачем же Гучков отправился в мастерские к рабочим, если у него не было с собой манифеста? И что тогда он им там зачитывал?

Кстати, сам А. И. Гучков ничего о своём аресте по возвращении в Петроград не говорил. Он рассказывал, что сразу же с вокзала «поехал на Миллионную, не заезжая домой, потому что на вокзале мне начальник станции сказал: „Родзянко поручил передать, чтобы вы не оглашали Манифеста об отречении и сразу ехали на квартиру Великого Князя“»^{1048}.

Таким образом, Гучков признаёт, что ни к каким рабочим он не заходил и никакого «манифеста» им не зачитывал. Собственно, до этого манифеста Гучкову уже не было никакого дела. Нужно было как можно скорее провернуть вторую часть переворота по организации «отречения» Великого Князя Михаила Александровича.

Спутник Гучкова В. В. Шульгин очень красочно и сентиментально описал приезд депутатов из Пскова в Петроград. Только, согласно В. В. Шульгину, никакого ареста или даже задержания А. И. Гучкова не было, а текст отречения народу зачитал… сам Шульгин. Вот что он писал: «Мне выпало на долю объявить о происшедшем „войскам и народу“. Какие-то люди суетились вокруг меня, торопили и говорили, что войска уже ждут — выстроены в вестибюле вокзала. Сопровождаемый этой волнующейся группой, я пошел с ними. Они привели меня в то помещение, где продаются билеты, — словом, во входной зал. Здесь действительно стоял полк или большой батальон, выстроившись на три стороны — „покоем“. Четвертую сторону составляла толпа. Я вошел в это каре, и в ту же минуту раздалась команда. Роты взяли на караул, и стало совершенно тихо… Но я чувствовал, что каждое слово летит над строем и дальше в толпу, и слышно им было все ясно. Я читал им „отречение“…»^{1049}.

В. В. Шульгин обратился к войскам и народу: «Государю Императору Михаилу Второму провозглашаю — „ура!“ И оно взмыло — горячее, искреннее, растроганное… И под эти крики я пошел прямо перед собой, прошёл через строй, который распался, и через толпу, которая расступилась, пошел, не зная куда»^{1050}.

Как видим, воспоминания В. В. Шульгина самым принципиальным образом отличаются от воспоминаний его соратников по перевороту: Гучкова, Ломоносова, Бубликова. Кто же из них говорит неправду? Все! Цель этой неправды скрыть то обстоятельство, что никакого манифеста Гучков из Пскова в Петроград не привозил.

Это хорошо видно по тому, как Ю. В. Ломоносов описывает, что вытворяла их группа с отобранным у Гучкова на Варшавском вокзале «манифестом». Вообще, логика требовала немедленно отправить либо подлинник, либо копию такого важного для заговорщиков акта прямо М. В. Родзянко или Г. Е. Львову, для того чтобы они могли придать документ всенародной огласке. Во всяком случае, даже если Родзянко и Львов сочли бы опубликование этого манифеста преждевременным, он бы находился у них в руках, то есть в надёжном месте. Вместо этого от членов группы «по спасению грамоты», как окрестили себя Ломоносов, Бубликов и Лебедев, стали поступать предложения спрятать «грамоту» в несгораемый шкаф и приставить к нему караул. Ломоносов предложил иной вариант: положить акт в самое «незаметное место … и не в этой комнате…». Тут же поступило предложение снять с акта несколько копий, «но только чтобы никто ничего не знал».

После этого Ломоносов и Лебедев сняли с «манифеста» копию, которая была заверена четырьмя лицами, а «подлинник спрятали среди старых запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской».

Ломоносов предложил начать по копии печатание манифеста. Однако из Думы последовал приказ: «не печатать, но наборщиков не распускать»^{1051}.

Совокупность источников позволяет нам сделать вывод, что никакого манифеста А. И. Гучков собой из Пскова не привозил. По всей видимости, Гучковым в Петроград «начальнику Главного штаба» была послана заранее условленная шифровка, предполагавшая подготовку текста «манифеста» в пользу Михаила Александровича. В Петрограде уже имелся образец манифеста в пользу Наследника престола. По этому образцу и был составлен новый текст в пользу Великого Князя Михаила Александровича.

«Проект Михаил» начался сразу же после возвращения Гучкова из Пскова. Естественно, что он был предусмотрен заранее.

Хотя тема «отказа» от престола Великого Князя Михаила Александровича выходит за рамки нашего труда, мы всё же не можем не коснуться одного интересного факта.

26 мая 1918 г. в Перми журналист «Свободной России» эсер С. В. Яблонский добился разрешения большевистских властей встретиться со ссыльным Великим Князем Михаилом Александровичем и взять у него интервью. Великий Князь проживал в гостинице «Королевские номера». При встрече присутствовал секретарь Великого Князя Н. Н. Джонсон. Как вспоминал Яблонский, во время беседы Джонсон стал вспоминать события марта 1917 года, и он рассказал о том, при каких обстоятельствах произошёл «окончательный отказ Великого Князя». «После беседы с общественными деятелями, на которых, как известно, одни стояли за отречение от престола, а другие — за принятие власти, было решено, что на другой день все отправятся к военному министру, и там этот вопрос решится окончательно. В Петрограде в это время было уже очень неспокойно, шла перестрелка, поездка представлялась небезопасной, и я отправился вперёд для того, чтобы по возможности устранить эти опасности. К удивлению, я узнал, что ни одно из лиц, которые должны были ехать с Великим Князем, к министру не явились. Великий Князь отправился к министру один, и в результате их беседы было окончательное отречение от престола. […] Михаил Александрович слушал эту речь своего секретаря с ласковой, добродушно-иронической улыбкой»^{1052}.

Если подытожить то, что сообщил С. В. Яблонский, получается, что 3 марта 1917 г. в квартире князя Путятина на Миллионной улице никакого «отказа» от престола Великим Князем подписано не было. Решение об этом было принято 4 марта на встрече Великого Князя Михаила Александровича и А. И. Гучкова, так как военным министром Временного правительства стал именно он. Обстоятельства принятия этого решения нам совершенно неизвестны. Если учесть, что текст «отказа» писал не Великий Князь, а заговорщик В. Д. Набоков, то сам факт этого отказа нужно поставить под сомнение.

«Манифест» об отречении Императора Николая II пропал в Петрограде также таинственно, как и появился. Его «следы» теряются в мутной воде февральской смуты и появляются вновь в Академии наук.

В ГА РФ имеется один любопытный документ. Эта расписка некоего и. о. обер-прокурора I департамента Сената «в приёме им актов об отречении». Написана она небрежной рукой, плохим почерком на клочке бумаги. Вот её текст: «Акты отречения Николая II от 2 марта и Михаила от 3 марта 1917 года мною, и. о. обер-прокурора I департамента Сената Фёдором Ивановичем (фамилия неразборчива. — П. М.), принято на хранение. 31 (месяц неразборчиво, похоже на слово „ноябрь“, чего, однако, не может быть, так как в ноябре 30 дней. — П. М.) 1917 года. г. Петроград»^{1053}.

В своих воспоминаниях, вышедших в США, Ю. В. Ломоносов опубликовал факсимиле манифеста Императора Николая II, который Ломоносов выдавал за подлинник. По подписи Государя внизу текста невооружённым глазом видно, что это фальшивка.

Логика действий организаторов переворота заключалась в последовательном вовлечении военного руководства в свержение монархии. Для этого требования «манифестов» с каждым разом становились более радикальными, причём второе отменяло первое. Сначала требовали Ответственного министерства, затем — отречения в пользу Цесаревича Алексея, затем — в пользу Великого Князя Михаила Александровича. Не вызывает никаких сомнений, что, отправляясь в Псков, А. И. Гучков заранее знал, что манифест в пользу Михаила Александровича вновь окажется «недостаточным».

Особо следует сказать о подписи графа В. Б. Фредерикса, «скрепившего» манифест. Следует отметить, что подпись графа Фредерикса подделывалась на некоторых документах, не относящихся к «манифесту». На допросе ВЧСК на вопрос следователя о подлинности его подписи под запиской военному министру В. А. Сухомлинову граф заявил, что подпись на документе «по сходству похожа на мой почерк. Но чтобы я такую вещь написал, я могу поклясться, что я бы не сделал. Я готов поклясться, что не писал. А сходство есть безусловное»^{1054}.

А. Б. Разумов в своём исследовании пишет, что его «удивила похожесть контрассигнирующих надписей графа Фредерикса на всех трёх „отречениях“, и я сделал наложение трёх надписей

друг на друга. Причём накладывал не слово на слово, а наложил всю надпись целиком, все семь слов сразу, в две строки, с пробелами, промежутками и росчерками. Три автографа на трёх разных документах совпали до буквы. Нет разницы даже не между буквами, а между расположением всех семи слов во всех трёх документах. Без копирования на стекле добиться такого эффекта нельзя»^{1055}.

Таким образом, вывод, который мы можем сделать, сводится к следующему: «манифест» в пользу Великого Князя Михаила Александровича является искусно изготовленной фальшивкой. Целью этой фальшивки было создание видимости легальной передачи престола Великому Князю, который к этому времени находился в руках заговорщиков. Заговорщики заранее знали, что Михаил Александрович откажется от вступления на престол либо в силу осознания им отсутствия законных прав, либо под нажимом заговорщиков. Но если текст фальшивого манифеста был известен заранее и являлся исправленным вариантом текста отречения в пользу Цесаревича, то непосредственно сам документ, известный под названием «Начальнику штаба», скорее всего, был изготовлен намного позднее, возможно, даже уже при большевиках, с целью «доказательства» отречения Императора Николая II перед западным сообществом. Недаром в первый раз «подлинник» манифеста появляется в США, вывезенный туда Ю. В. Ломоносовым в 1919 г. До этого «манифеста» никто не видел. Второй раз, «манифест» появится уже для «внутреннего потребления» в 1929 г. в АН СССР.

Но здесь встаёт вопрос: а зачем организаторам переворота понадобилась вся эта сложная комбинация с отречением в пользу Великого Князя? Почему заговорщики не могли просто убить Государя, объявив стране, что он «скончался от апоплексического удара», как это было с Императором Павлом I в 1801 г.? Ответ на этот вопрос прост: убийство Государя, осуществлённое в условиях войны, вызвало бы сильное возмущение в рядах армии и способствовало подъёму монархических настроений. Кроме того, престол автоматически перешёл бы новому императору Алексею II. Заговорщики же стремились к свержению монархии как таковой. Вот почему им понадобилось отречение в пользу полулегитимного Великого Князя Михаила Александровича, а затем отказ последнего в пользу Учредительного собрания. Этот отказ лишил монархистов возможности сопротивления.

Причины отъезда Государя в Ставку, прощание со Штабом и последний «приказ» войскам

Общепринятое мнение сводится к тому, что после отречения Император Николай II решил отправиться в Ставку, чтобы проститься с войсками. Об этом сообщал генерал Ю. Н. Данилов генералу М. В. Алексееву в 1 ч 28 мин ночи 3 марта: «Его Величество выезжает сегодня, примерно в 2 часа, на несколько дней в Ставку, через Двинск»^{1056}.

Сведения о том, что императорский поезд отбыл из Пскова в Ставку в 2 ч ночи, подтверждает и камер-фурьерский журнал^{1057}.

В связи с этим недоумение вызывает запись в дневнике Императора Николая II: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого»^{1058}.

А. А. Мордвинов называет 3 часа ночи как время отправления императорского поезда из Пскова^{1059}.

Говоря о мотивах поездки Государя в Ставку, ни на секунду нельзя забывать, что Государь не был свободен в своих действиях. Когда 5 марта ему наконец разрешили позвонить в Александровский дворец, он в разговоре с Императрицей сказал: «Я думал, что смогу приехать к вам, но меня не пускают»^{1060}.

Поэтому утверждение, что Государь поехал в Могилёв «прощаться» со Ставкой является утверждением заговорщиков. По всей вероятности, отправка Государя в Могилёв была принята в Пскове А. И. Гучковым. Единственным объяснением этой отправки могло быть стремление Гучкова отправить Государя в надёжное место на тот период, пока петроградские узурпаторы доводили до конца свои манипуляции с фальшивыми «манифестами».

Поэтому для А. И. Гучкова отправление Императора в подконтрольную Ставку не только никакой опасности не представляло, но, наоборот, он был уверен, что именно там царь будет лучшим способом обезврежен. Недаром А. А. Бубликов вспоминает, что на его недоумённый вопрос, почему Император Николай II находится в Ставке, Гучков спокойно ответил: «Он совершенно безвреден»^{1061}.

По всей вероятности, Император ничего не знал о своём «отречении», так же как и об «отречении» своего брата, вплоть до 4–5 марта, когда они были официально объявлены в газетах. С этого момента он понял, что всякое сопротивление с его стороны бесполезно: кругом измена, трусость и обман.

О том, что Государь при своём прибытии в Могилёв ещё ничего не знал о «манифесте» Великого Князя, видно из воспоминаний А. А. Мордвинова, который писал, что ещё 4 марта «весть об отказе Михаила Александровича принять власть до учредительного собрания к нам тогда ещё не дошла». Об этом узнали только 5 марта утром^{1062}.

Похоже, что именно с этой целью — скрыть от Государя происходящие события — в Могилёве была полностью сохранена обстановка Ставки до отбытия из неё Императора Николая II.

По дороге в Могилёв, в Орше, в императорский поезд вошёл Н. А. Базили и был принят Государем. Цель прибытия одного из главных действующих лиц переворота, до сих пор не понятна. Как вспоминал А. А. Мордвинов, Н. А. Базили приехал по поручению. генерала М. В. Алексеева «с портфелем каких-то срочных бумаг для доклада Его Величеству в пути. Что это были за бумаги, я не помню, хотя Базили о них и упоминал: кажется, они касались уведомления о случившемся. Помню только, что он говорил о своём участии в составлении манифеста об отречении и, кажется, сообщил, что манифест этот, по просьбе Родзянки, пока решено не опубликовывать»^{1063}.

Когда Государь вечером 3 марта прибыл в Могилёв, он был встречен со всеми подобающими почестями. Встречать Государя на платформу кроме чинов Ставки прибыли все иностранные представители в полном составе миссий^{1064}.

Генерал Д. Н. Дубенский вспоминал: «Дежурили полевые жандармы, сидели офицеры за столами, стучал телеграфный аппарат. На маленькой площади у дворца из старинной ратуши, в круглом садике стояли посты дворцовой полиции, а у подъезда Государя в дублёных тулупах находились по-прежнему часовые георгиевского батальона. Могилёв тих, малолюден и спокоен, как всегда. В царских комнатах долго, долго светился свет. Точно ничего не случилось, точно то, что я видел, что всё мы пережили, был сон»^{1065}.

Кроме того, Государь продолжал находиться в полной информационной блокаде. А. А. Мордвинов свидетельствует: «Что делалось в Петрограде и остальной России — мы не знали: утренних агентских телеграмм больше уже не представляли»^{1066}.

Руководство Ставки объясняло это «заботой» о Государе, так как в этих телеграммах Государя якобы постоянно оскорбляли. Однако генерал Н. М. Тихменёв отмечает, что по его приказу депеши, несмотря на всю содержащуюся в них ругань, передавали каждое утро дворцовому коменданту В. Н. Воейкову для Государя^{1067}. Но Государь этих депеш не получал. Не вызывает сомнений, что от монарха пытались скрыть манипуляции с манифестами.

4 марта 1917 г. в Могилёве состоялся последний доклад Императору Николаю II о положении дел на фронте. Делавший доклад генерал М. В. Алексеев заметно волновался, но под влиянием вопросов Императора Николая II, его замечаний и указаний стал докладывать как обычно^{1068}.

4 марта в Могилёв для встречи с Государем прибыла Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. Недавно обнаруженный дневник Вдовствующей Императрицы, написанный на датском языке, переведённый и опубликованный несколько лет тому назад в России, вызывает много вопросов. К слову сказать, сомнения в полной подлинности имеются по многим документам, касающимся Императора Николая II и его семьи. Но даже если дневник Вдовствующей Императрицы подлинный и правильно переведённый, то было бы в корне неверно считать, что все мысли его составителя, изложенные в дневниковых записях, отражают его подлинные мысли. Нужно помнить, что дневники государственных деятелей, особенно дневники царствующих особ, отличаются от дневника институтки, актёра или домохозяйки. Последние могут писать в своих дневниках все, что им вздумается, мало заботясь о последствиях своих записей, так как они, эти записи, предназначены почти исключительно только для самих же авторов. Когда же речь идёт о дневнике монаршей особы, то такой дневник рано или поздно становится достоянием всей страны, а одна скопированная запись из такого дневника может привести к самым тяжёлым внешнеполитическим последствиям. Поэтому дневники царей и цариц, даже великих князей, являлись не отображением на бумаге своих личных впечатлений и переживаний, а строгой констатаций происшедших за день событий. Более того, иногда в дневник заносили сведения, сознательно дезинформирующего характера, так как августейший автор дневника прекрасно понимал, что его дневник может быть прочитан, и прочитан недругом. Поэтому зачастую в дневнике использовались термины, известные только автору дневника. Например, Император Николай II часто использовал в своём дневнике слово «читать». Причём «читал» Государь иногда с середины дня и глубоко за полночь. До сих пор приходится встречаться с безграмотными возмущёнными репликами, что вот, мол, царь-то романы почитывал, вместо того, чтобы государственными делами заниматься. Между тем на лексиконе Государя слово «читать» означало именно работать с государственными бумагами. Засекреченность, иносказательность, а то и прямая дезинформация, несомненно, применялась царской семьёй в тревожный страшный период марта 1917 — июля 1918 гг.

В этом ключе следует, на наш взгляд, читать дневниковую запись Вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны от 4/17 марта 1917 г. Вдовствующая Государыня писала: «В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев, в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции, мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми. […] После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он наконец сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали. Хорошо бы уехать в Крым. Настоящая подлость только ради захвата власти. Мы попрощались. Он настоящий рыцарь»^{1069}.

Из этой записи мы видим, что она является «классическим образцом» общепринятой версии. Ничего секретного, того, что нужно было бы скрывать от окружающих, в этой записи нет. Все и так знали, что Родзянко прислал Государю телеграмму с просьбой об отречении и что Государь не захотел расставаться со своим сыном и отрёкся в пользу своего брата. Императрице Марии Феодоровне совершенно незачем было скрывать свой разговор с сыном, если бы он был таким, каким он изложен в её дневнике.

Но вот что вспоминал присутствующий при последней встречи Государя со своей матушкой Великий Князь Александр Михайлович: «По приезде в Могилёв, поезд наш поставили на „императорском пути“, откуда Государь обычно направлялся в столицу. Через минуту к станции подъехал автомобиль Ники. Он медленно прошёл к платформе, поздоровался с двумя казаками конвоя, стоявшими у входа в вагон его матери, и вошёл. Он был бледен, но ничто другое в его внешности не говорило о том, что он был автором этого ужасного манифеста. Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Вдовствующая Императрица никогда мне потом не рассказала, о чём они говорили»^{1070}.

Согласимся, что два часа слишком большой отрезок времени, для того чтобы изложить ту короткую информацию, какая изложена в дневниковой записи Марии Феодоровны. А ведь разговоры Государя с Матерью продолжались ещё в течение дня по несколько часов! И что суть этих разговоров сводилась к тому куцему отрывку из дневника о телеграмме Родзянко? И такую-то информацию Вдовствующая Императрица не могла рассказать своему зятю даже по прошествии 8–9 лет после описываемых событий?

То, что услышала Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна 4 марта 1917 г. от Государя совершенно не сводилось к сведениям о телеграмме Родзянко и измене генералов. Дневниковая запись эта прикрывала, и скорее всего по договорённости с Государем, какую-то другую информацию, которую августейшие мать и сын решили не предавать огласке. Не случайно в своём письме греческой королеве Ольге Константиновне Мария Феодоровна называла время, проведённое в Пскове, «самыми страшными днями в моей жизни». Особенно ценны слова царицы-матери о своём державном сыне: «Не могу тебе передать, какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и невиданным спокойствием!»^{1071}

8 марта Государь попытался в последний раз обратиться к своим войскам. Обращение получило название «Последний приказ Императора Николая II». Текст этого обращения широко известен. Однако он представляет собой не текст, составленный Императором Николаем II, а текст, изложенный в приказе начальника штаба М. В. Алексеева. Между тем имеется документ с подлинным обращением Императора Николая II к войскам. Он написан рукой Государя и направлен с сопроводительным письмом для подшивания к делу. Приведём полностью этот документ: «Текст обращения Николая II к войскам после отречения от престола. Генерал-квартирмейстеру при Верховном Главнокомандующем 10 марта 1917 года. № 2129. Дежурному генералу при Верховном Главнокомандующем. По приказанию Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего препровождаю при сем собственноручную записку отрекшегося от Престола Императора Николая II Александровича, каковую записку Начальник Штаба приказал подшить к делу Штаба Верховного Главнокомандующего для хранения, как исторический документ. Приложение: записка. Генерал-лейтенант Лукомский. Генерального штаба подполковник: Барановский.

К вам, горячо любимые мною войска, обращаюсь с настоятельным призывом отстоять нашу родную землю от злого противника. Россия связана со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе. Нынешняя небывалая война должна быть доведена до полного поражения врагов. Кто думает теперь о мире и желает его, тот изменник своего Отечества — предатель его. Знаю, что каждый честный воин так понимает и так мыслит. Исполняйте ваш долг как до сих пор. Защищайте нашу великую Россию изо всех сил. Слушайте ваших начальников. Всякое ослабление порядка службы (дисциплины) только на руку врагу. Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к Родине. Да благословит вас Господь Бог на дальнейшие подвиги и да ведёт вас от победы к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий»^{1072}.

Попав под цензуру М. В. Алексеева, обращение царя претерпело значительные изменения. Обращение Императора Николая II было искусно подправлено Алексеевым и отпечатано на машинке. Генерал Н. М. Тихменёв, уже находясь в эмиграции, в 1939 г. свидетельствовал о событиях марта 1917 г.: «8 марта, вернувшись в свой кабинет, я нашёл на столе вот этот самый листок, который я держу в руках. Это — приказ начальника штаба от 8 марта, напечатанный в штабной типографии. „Приказ начальника штаба верховного главнокомандующего 8 марта 1917 года № 371. Отрекшийся от престола император Николай II, перед своим отъездом из района действующих армий, обратился к войскам с следующим прощальным словом: [далее идёт текст обращения с поправками Алексеева]. 8 марта 1917 г. Ставка. Подписал: Начальник штаба, генерал Алексеев“»^{1073}.

После правки М. В. Алексеева в текст обращения были добавлены фразы, которых не было в царском обращении: «после отречения Моего за себя и за Сына Моего от престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия», и «повинуйтесь временному правительству»^{1074}.

Становится ясно, что подделанный текст был не приказом Императора Николая II, а приказом генерала Алексеева, в чьей измене Государь смог окончательно убедиться во время своего пребывания в Могилёве. Именно Алексеев объявил Императору о том, что временное правительство лишило Государя свободы. «Алексеев, — пишет генерал С. Д. Позднышев, — чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдержал и сказал ему: „Ваше Величество, я действовал в эти дни, руководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и оградить армию от развала. Россия тяжело больна; для её спасения надо было идти на жертвы…“ Государь пристально посмотрел на него и ничего не ответил»^{1075}.

Известно, что Временным правительством последний приказ Государя был запрещён к оглашению в войсках. Причины этого назывались разные. С. П. Мельгунов считал, «что прощальное слово вступало в резкую коллизию с настроением либеральной общественности, воспринимавшей и оправдывавшей переворот, как неизбежную реакцию на антипатриотическую позицию старой власти? Не потому ли, что впечатление, полученное Бьюкененом[8], могло совпасть с аналогичным в армии, которое не могло бы оправдать ни ареста бывшего Императора, ни юридического расследования его прикосновенности к воображаемой „измене?“»^{1076}.

Конечно, полностью сбрасывать со счётов эти соображения нельзя. Но князь А. Щербатов в своих воспоминаниях писал, что на его вопрос, обращённый уже в эмиграции к А. И. Гучкову, «почему не был опубликован последний приказ царя?», Гучков ответил, что это «послание было несвоевременным, тем более что Николай II собирался вернуться на престол»^{1077}.

Каким же образом лишённый свободы передвижения, отрекшийся Государь, мог рассчитывать «вернуться на престол»? А это могло быть только в одном случае, если бы Государь не знал о «своём» манифесте об отречении. В приказе он прощался с армией, так как, по-видимому, речь шла о возвращении Николая Николаевича в Ставку. Но Государь ни слова не говорил ни о своём отречении, ни о Временном правительстве, а это свидетельствует о том, что Государь считал, что он по-прежнему остаётся на престоле. Во всяком случае, это убеждение, по всей видимости, присутствовало в нём до 8 марта.

Но эта наша версия имеет два существенных опровержения. Без их анализа эта версия будет голословной. Первый аргумент против неё — это телеграмма, якобы посланная Государем своему брату Великому Князю Михаилу Александровичу, в которой он обращается к нему как к Императору. Следует сказать, что ни подлинника, ни копии этой телеграммы до сих пор обнаружить не удалось, а сам её текст, приводимый из разных источников, имеет существенные различия.

В первый раз о существовании этой телеграммы мы узнаём от А. А. Блока. А. А. Блок утверждал, что, выехав из Пскова вечером 2 марта в Могилёв, Государь «со станции Сиротино послал следующую телеграмму: „Его Императорскому Величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей родине. Ники“»^{1078}.

Здесь следует сказать, что Государь выехал из Пскова поздней ночью 3 марта, а не вечером 2-го. Измученный всеми имевшими место событиями, он сразу же уснул. Ни в царском дневнике, ни в воспоминаниях лиц свиты мы не встречаем никакого упоминания о послании какой-либо телеграммы. Примечательно, что А. А. Блок, секретарь ВЧСК, в ходе своей работы имел возможность знакомиться с подлинниками документов. Описывая эту телеграмму, Блок, однако, не указал ни время её отправки, ни времени её получения.

Более-менее подробно о телеграмме Государя Великому Князю написал полковник Б. В. Никитин. Глава контрразведки Временного правительства, уже будучи в эмиграции, писал, что через много лет после событий марта 1917 г. «появились сведения, что Государь послал Великому Князю со станции Сиротино следующую телеграмму: „№ 218. Подана 3 марта — 14 ч. 56 м. Передана Петроград 3-го 15 ч. 10 м. Его Императорскому Величеству. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя, и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным тебе братом. Возвращаюсь в Ставку, откуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине. Твой Ники“»^{1079}.

Мы видим, что телеграмма существенно отличается от той, что приводит в своей книге А. А. Блок. У Б. В. Никитина нет чёткого указания адресата: Его Императорскому Величеству (у Блока «Его Императорскому Величеству Михаилу»). Зато у Никитина появляются номер телеграммы, время отправления и получения. Выясняется, что телеграмма была подана не вечером 2 марта, как у А. А. Блока, а днём 3 марта. Слова «тебе и твоей родине» у Б. В. Никитина звучат как «тебе и нашей Родине», а лаконичная подпись «Ники» в блоковском варианте у Никитина выглядит как «твой Ники».

Приводя в своей книге сведения об этой телеграмме, Б. В. Никитин пишет: «См. фотографию телеграммы в № 3 журнала „Иллюстрированная Россия“, стр. 5. Текст написан рукою Государя»^{1080}.

При этом Б. В. Никитин не указал года этого журнала. Поэтому нам пришлось самым внимательным образом пересмотреть всю подшивку «Иллюстрированной России», имеющейся в полном объёме в Библиотеке документов современной истории (BDICво французском городе Нантере. Обнаружить какие-либо сведения об указанной Б. В. Никитиным телеграмме нам не удалось.

Ещё одно сообщение о вышеназванной телеграмме появляется в мемуарах генерала А. И. Деникина. Вот текст телеграммы по Деникину: «3 марта 1917 г. Петроград. Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники»^{1081}.

У А. И. Деникина адресат обозначен ещё яснее, чем у А. А. Блока и Б. В. Никитина: это — «Император Михаил II». В варианте А. И. Деникина ничего не говорится о поездке в Ставку и о предполагаемом скором возвращении в Царское Село.

Веским доказательством того, что подлинник телеграммы Императора Николая II Великому Князю Михаилу Александровичу не известен современной исторической науке и не введён в научный оборот, является то обстоятельство, что такой крупный архивный работник и биограф Великого Князя Михаила Александровича Д. и. н. В. М. Хрусталёв даёт ссылку на телеграмму по «Иллюстрированной России» в оформлении Б. В. Никитина, то есть без года выпуска номера журнала^{1082}.

Здесь впору снова задуматься, а было ли возможным отправление Государем подобной телеграммы? Не будем забывать — 3 марта корреспонденция и любые контакты Императора Николая II находятся под строжайшим контролем со стороны заговорщиков. Император вплоть до 4 марта не отправил ни одного известия свой семье. Можно было бы предположить, что эта телеграмма была отправлена заговорщиками. Однако, как категорически заявила полковнику Б. В. Никитину жена Великого Князя Михаила Александровича графиня Н. С. Брасова, её супруг никогда не получал этой телеграммы. Таким образом, по всей видимости, речь идёт об очередной подделке в длинной цепи подлогов, связанных с «отречением».

Другим аргументом в пользу того, что Император Николай II открыто заявил в Ставке о своём добровольном отречении от престола, является его прощание со Ставкой 8 марта 1917 г. Однако при внимательном прочтении воспоминаний об этом прощании выясняется, что оно также окутано недомолвками и подтасовками фактов, как и всё, что связано с последними днями пребывания Императора Николая II на престоле.

О последнем прощании царя со штабом Ставки свои воспоминания, написанные по прошествии многих лет за границей, оставили: Великий Князь Александр Михайлович, полковник А. А. Мордвинов, генерал Н. М. Тихменёв, полковник В. М. Пронин, капитан 1-го ранга А. Д. Бубнов.

Однако эти воспоминания весьма разнятся в отношении прощальной речи Государя. А. А. Мордвинов со свойственной ему забывчивостью пишет, что 8 марта утром «Государь прощался с чинами штаба, собранными в большом зале управления дежурного генерала. Всем было невообразимо тяжело: двое или трое упали в обморок, многие плакали. Государь говорил ясно, отчётливо, с глубоким сердечным волнением. Что говорил он — я не помню. Я только слышал звук его голоса и ничего не понимал»^{1083}.

Генерал Д. Н. Дубенский обладал, видимо, ещё худшей памятью, чем А. А. Мордвинов, так как он вообще ничего не вспомнил о прощании Государя с чинами штаба.

Полковник В. М. Пронин оставил довольно подробные воспоминания об этом прощании: «Сегодняшний день был одним из самых тяжелых по переживаниям за весь этот период от начала революции. Сегодня Император навсегда прощался с нами перед отъездом из Могилёва. По распоряжению Начальника штаба к 10 1 / 2 часам утра все офицеры Ставки и по одному представителю-солдату от каждого отдела и управления должны были собраться в большом зале Управления дежурного генерала, где Государь пожелал проститься с нами. Когда я вошел в зал Дежурства, мне резко бросилось в глаза отсутствие постоянно стоявшего у стены огромного, во весь рост, портрета Государя Императора. Он был снят, и только большое пятно — более сохранившаяся покраска стены — указывало, что еще очень недавно здесь был портрет Императора Всероссийского… По чьему распоряжению он был снят — не знаю…

В зале уже было много офицеров; вскоре пришли Великие Князья Сергей Михайлович и Александр Михайлович.

Вскоре вошел генерал Алексеев; поздоровавшись с Великими Князьями, генералом Клембовским, он сделал остальным общий поклон и начал беседовать с ген. Лукомским. „Ответят ли и как на приветствие Государя стоявшие вдоль лестницы солдаты?“ — мелькнула у меня мысль (Государь любил здороваться с солдатами). „Здравия желаем, Ваше Императорское Величество“, — раздалось внизу. В зале воцарилась тишина… было слышно, как Государь подымался по лестнице. Ген. Алексеев скомандовал „г.г. офицеры“ и встретил Государя. Став по середине зала, лицом к стене, на которой Он уже не увидел своего портрета и, держа в обеих руках фуражку и теребя ее, начал свою речь тихим голосом, волнуясь, делая большие паузы и как бы выжимая слова. „Господа, мне тяжело говорить… я очень взволнован…“ — были первые слова Государя. Затем Он говорил о неисповедимых путях Господних, о Божьей воле и своем решении во имя блага Родины отречься от Престола, о необходимости продолжать дальнейшую борьбу с немцами… „Дай Вам Бог сломить врага, чтобы любимая наша Россия жила в благоденствии…“ Благодарил собравшихся за совместную верную службу и желал всем так же честно служить Родине при новом Правительстве, как служили при Нём. На глазах Государя блестели слезы…»^{1084}.

Итак, у В. М. Пронина впервые появляется упоминание о том, что Государь сказал о своём отречении. Но вот присутствовавший на прощании Великий Князь Александр Михайлович ничего об отречении и о Временном правительстве в речи Государя не услышал. Описывая сцену прощания, он вспоминал: «Генерал Алексеев просит всех нас собраться в главном зале Могилевской Ставки. Никки хочет обратиться с прощальным словом к своему бывшему штабу. К одиннадцати часам зала переполнена: генералы, штаб- и обер-офицеры и лица свиты. Входит Никки, спокойный, сдержанный, с чем-то похожим на улыбку на губах. Он благодарит свой штаб и просит всех продолжать работу „с прежним усердием и жертвенностью“. Он просить всех забыть вражду, служить верой и правдой России и вести нашу армию к победе. Потом он произносит свои прощальные слова, короткими военными фразами, избегая патетических, слов. Его скромность производит на присутствующих громадное впечатление. Мы кричим „ура“, как никогда еще не кричали за последние двадцать три года. Старые генералы плачут»^{1085}.

Генерал Н. М. Тихменёв вспоминает, что Государь об отречении и Временном правительстве говорил следующее: «„Сегодня… я вижу вас… в последний раз“, начал Государь, „такова воля Божия и следствие моего решения“. Далее он сказал, что отрекся от престола, видя в этом пользу России и надежду победоносно кончить войну. Отрекся в пользу брата Вел. Кн. Михаила Александровича, который, однако, также отрекся от престола. Судьба родины вверена теперь временному правительству. Он благодарит нас за верную службу ему и родине. Завещает нам верой и правдой служить временному правительству и во что бы то ни стало довести до конца борьбу против коварного, жестокого, упорного — и затем следовал еще целый ряд отлично подобранных эпитетов — врага»^{1086}.

Совершенно аналогичные воспоминания о речи Государя оставил капитан 1-го ранга А. Д. Бубнов: «Государь вошёл в свободное пространство зала один; он был страшно бледен и несколько мгновений не мог начать говорить; справившись со своим волнением, он тихо, но ясно сказал: „Для блага любимой мною Родины я отрёкся от престола; прошу вас служить также верно России и Временному правительству, как служили при мне…. Прощайте…“»^{1087}.

Читая воспоминания тех, кто утверждал, что Государь объявил о своём отречении и призвал служить Временному правительству, невозможно отделаться от мысли, что эти воспоминания, буквально до отдельных слов, заимствованы из последнего приказа по армии и так называемой «телеграммы об отречении». Между тем невозможно представить, чтобы такие важные слова Императора Николая II, как объявление о своём отречении и необходимости служить Временному правительству, прошли бы незамеченными А. А. Мордвиновым, Д. Н. Дубенским или Великим Князем Александром Михайловичем.

Но самым главным доказательством того, что Государь ни чего не говорил в своей прощальной речи ни об отречении, ни о «верной службе» Временному правительству, является специальное сообщение, сделанное по приказу начальника штаба Ставки генерала М. В. Алексеева 8 марта 1917 г. По-существу, это стенографический отчет, сделанный для Ставки и дозволенный её военной цензурой для напечатания. Вот его содержание: «Прощание отрёкшегося Государя. Около половины 11 утра восьмого марта состоялось прощание отрёкшегося от престола Императора Николая II. В большом помещении Ставки собрались все офицеры штаба Верховного Главнокомандующего. Государь вышел, очень волнуясь, и начал после порядочного молчания: „Мне тяжело говорить“, оборвал речь с глубоким вздохом и сказал: „Господа, в течение полутора лет, я работал с вами. Теперь, по Воле Божьей и вследствие принятого мною решения, мне приходится расстаться с вами. Благодарю вас за усердную работу со мной и призываю вас работать на пользу всеми нами любимой родины и бороться с врагом до полного его изгнания из пределов России“. Затем стал обходить офицеров и говорил с отдельными. Суета прощания была вообще очень тяжела. Потом Государь прощался с солдатами, вызывая по одному с каждой части Ставки, и сказал им приблизительно то же содержание. Когда Государь выходил, генерал Алексеев обратился с прощальным словом, в котором благодарил за доброе отношение к Штабу и закончил словами: „Счастливого Вам пути, Ваше Императорское Величество, счастливой Вам жизни Ваше Императорское Величество“. Слова эти прозвучали, как безвозвратное прощание»^{1088}.

Итак, мы не слышим ни одного упоминания Государем о своём отречении и призыва служить «верой и правдой» Временному правительству. А ведь руководству Ставки было бы весьма выгодно упоминание о таком призыве. В этой связи интерес представляют слова Государя, что его отъезд из армии «есть следствие его решения». Отсюда можно сделать вывод, что речь идёт об отречении от престола. Но точно так же можно предположить, что речь идёт об отказе быть верховным главнокомандующим. Не забудем, что именно 8 марта в Ставку должен был прибыть Великий Князь Николай Николаевич. Мы не знаем, какую информацию доводили до Государя изменники-генералы. Вполне возможно, что речь шла лишь о введении Ответственного министерства и смены командования. А о «своём» отречении Государь мог узнать только в момент объявления ему об аресте, которое исполнил генерал-адъютант М. В. Алексеев того же 8 марта. Впрочем, это только предположение. Несомненно только одно: Государь не хотел, чтобы его имя ассоциировалось ни с отречением, ни с благословением Временного правительства.

В связи с этим многочисленные источники приводят записку Государя Временному правительству о «гарантиях». Архивный источник при этом не указывается. В «Красном архиве» за 1927 г. приводится несколько документов, связанных с этим вопросом. Первый документ называется запиской Императора Николая II Временному правительству. В «записке» говорится: «Потребовать от Временного правительства следующие гарантии.

1) О беспрепятственном проезде моём с лицами, меня сопровождающими, в Царское Село.

2) О безопасном пребывании в Царском Селе до выздоровления детей с теми же лицами.

3) О беспрепятственном проезде до Романова на Мурмане с теми же лицами.

4) О приезде по окончанию войны в Россию для постоянного жительства в Крыму — в Ливадии»^{1089}.

В примечании к этой записке редакция «Красного архива» писала: «Записка б. царя написана карандашом на осьмушке писчей бумаги. Она вложена в пакет с надписью, сделанной, по-видимому, Лукомским: „Подлинная записка отрёкшегося от престола императора Николая II, посланная им генералу Алексееву для сношения с Временным правительством. […] Записка без подписи, писана карандашом“^{1090}.

4 марта 1917 г. генерал М. В. Алексеев отправил главе Временного правительства Г. Е. Львову следующую телеграмму: „Отказавшийся от престола Император просит моего сношения с вами по следующим вопросам. Первое. Разрешить беспрепятственный проезд его с сопровождающими лицами в Царское Село, где находится его больная семья. Второе. Обеспечить безопасное пребывание его и семьи с теми же лицами в Царском Селе до выздоровления детей. Третье. Предоставить и обеспечить беспрепятственный проезд ему и его семье до Романова на Мурмане с теми же лицами. Доводя до сведения вашего сиятельства обращённую ко мне просьбу, настоятельно ходатайствую о скорейшем решении правительства указанных вопросов, что особенно важно для штаба верховного главнокомандующего, как и для самого отрёкшегося Императора“^{1091}.

Как можно увидеть, из телеграммы генерала М. В. Алексеева исчезло требование о возвращении царской семьи в Россию после войны для местожительства в Ливадии. Причина этого шага Алексеева труднообъяснима, как, впрочем, нам трудно понять мотивы написания Государем записки Временному правительству. Пока не проведено изучение подлинника этой записки, обнаружить её в фондах РГВИА, куда она попала, согласно „Красному архиву“, пока не удалось, невозможно говорить о самом авторстве этой записки Государя. Во всяком случае, эта записка давала Временному правительству прекрасный повод для отправления царской семьи за границу.

6 марта Временное правительство постановило разрешить все три вопроса утвердительно: „принять все меры, имеющиеся в его распоряжении: обеспечить беспрепятственный приезд в Царское Село, пребывание в Царском Селе и проезд до Романова на Мурмане“^{1092}.

Однако в Ставку от Г. Е. Львова пришло лишь согласие Временного правительства „на проезд Его Величества в Царское Село и пребывания там до дальнейшего отъезда“^{1093}.

Примечательно, что накануне заседания Временного правительства, 5 марта, французскому послу М. Палеологу было уже известно не только о записке Государя, но и решении Временного правительства. 5 марта Палеолог отправил П. Камбону телеграмму, в которой писал: „Николай Романов“, так теперь на официальном языке и в газетах называют Императора Всероссийского, попросил Временное правительство [далее следуют три требования, изложенные в „записке“ Государя, без четвёртого требования о возвращении в Россию после войны]. Временное правительство удовлетворило эти три просьбы. Третья просьба позволяет предполагать, что Император предполагает укрыться в Англии»^{1094}.

Примечательно не только то, что М. Палеологу заранее было известно о решении Временного правительства, но и то, что французский посол уверял, будто бы на официальном языке Государя стали называть «Николай Романов». Между тем 5 марта это именование Государя ещё не было введено в оборот не только в официальной терминологии, но даже и в газетах. Свои телеграммы Г. Е. Львов писал ещё на имя «Его Императорского Величества», а Временное правительство называло Государя «бывшим Императором» или «отрёкшимся Императором». Именование «Николай Романов» вошло в обиход только после официального ареста Государя 8 марта.

8 марта 1917 г. Император Николай II был арестован в Могилёве прибывшими из Петрограда представителями Думы во главе с А. А. Бубликовым. Объявить царю об аресте посланцы Думы поручили генералу Алексееву, который не погнушался его исполнить. На слова генерала М. В. Алексеева, что он в своих действиях руководствовался любовью к Родине, Император Николай II пристально посмотрел на генерала и ничего не сказал^{1095}.

В тот же день, новый командующий Петроградским военным округом генерал Л. Г. Корнилов по приказу Временного правительства арестовал в Александровском дворце Императрицу Александру Феодоровну и царских детей.

Утром 9 марта 1917 года царский поезд в последний раз доставил Государя в Царское Село. Император в поезде простился с членами свиты. После остановки состава многие члены свиты поспешно покинули его, стремясь как можно быстрее оставить свергнутого монарха, пребывание возле которого становилось небезопасным для их благополучия. Государь в черкеске 6-го Кубанского казачьего пластунского батальона с орденом св. Георгия на груди молча вышел из вагона и поспешно сел в автомобиль в сопровождении князя В. А. Долгорукова. Через некоторое время автомобиль с Государем и сопровождавший его конвой остановились перед воротами Александровского дворца. Ворота были заперты. Часовые не пропускали царский автомобиль. Через несколько минут к воротам вышел какой-то прапорщик и громким голосом произнес: «Открыть ворота бывшему царю!» Часовые раскрыли ворота, автомобиль въехал, и ворота захлопнулись. Царствование Императора Николая II закончилось.

Почему дневники Царя противоречат реальным событиям?

Одним из главных аргументов тех, кто отрицает подделку манифеста об отречении, является то обстоятельство, что в своих дневниках Государь подтверждал и своё отречение, и отречение своего брата. В нашем труде мы несколько раз затрагивали вопрос фальсификации документов царской семьи, осуществленной большевиками. Опираясь на исследовательский опыт, смею утверждать, что в дневниках Государя, хранящихся в ГА РФ, имеется много потертостей и исправлений. Об этих потертостях и исправлениях можно будет судить лишь после официальной графологической экспертизы.

Подробный анализ этого вопроса предполагает отдельную и очень кропотливую работу.

Кроме того, наша убежденность в прямой фальсификации дневников окажется бесплодной, если не будет проведена независимая экспертиза их подлинников. До этих пор мы можем говорить лишь о косвенных доказательствах этой фальсификации. Самым веским косвенным доказательством подделки, полной или частичной, дневников Императора Николая II служат слова самого Императора, сказанные им А. А. Вырубовой после того, как он был доставлен из Могилёва в Александровский дворец. Говоря о пережитых им днях в Пскове, Император Николай II сказал ей: «Видите ли, это все меня очень взволновало, так что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника»^{1096}.

Понятно, что если Император Николай II все эти дни не вёл своего дневника, то кто же тогда его вёл?

Ещё одним косвенным доказательством может быть фальсификация дневников Императрицы Александры Феодоровны.

Ю. Ден вспоминает: 6 марта 1917 г. «я совершила акт наихудшей формы вандализма, убедив Её Величество уничтожить свои дневники и корреспонденцию. […] На столе стоял большой дубовый сундук. В нём хранились все письма, написанные Государем императрице во время их помолвки и супружеской жизни. Я не смела смотреть, как она разглядывает письма, которые так много значили для неё. […] Государыня поднялась с кресла и, плача, одно за другим бросала письма в огонь. […] После того, как Государыня предала огню письма, она протянула мне свои дневники, чтобы я сожгла их. Некоторые из дневников представляли собой нарядные томики, переплетённые в белый атлас, другие были в кожаных переплётах. […] „Аутодафе“ продолжалось до среды и четверга»^{1097}.

Однако кроме этих косвенных доказательств существует и множество других. Конечно, доверять им полностью нельзя. Любые воспоминания страдают предвзятостью, а воспоминания Ю. Ден, А. А. Вырубовой — тем более. Кроме того, читая воспоминания обеих подруг императрицы, невольно порой ловишь себя на мысли, что некоторые выражения и художественные приёмы удивительно напоминают друг друга. Но это тема другого исследования.

Мы же ограничимся выдержкой из результатов исследования данного вопроса, проведенного А. Б. Разумовым. По нашему мнению, эта цитата является одним из самых убедительных косвенных доказательств, так как высказанная в ней мысль основана не на отдельных мемуарах, а на сравнительном анализе источников.

Итак, А. Б. Разумов считает: «„Дневник“ Государя февраля-марта был окончательно подделан не позднее 8 августа 1918 года, через три недели после цареубийства, так как 9 августа сразу в двух газетах — „Правде“ и „Известиях ВЦИК“ — началась публикация отрывков из дневников Николая II.

Однако и тогда, на скорую руку, ещё шли доводки сырого текста. Так, например, в „Правде“ запись от 1 марта 1917 г. приводилась под заголовком „Стыд и позор — нельзя проехать в Царское Село“, а в тексте говорилось: „Стыд и позор. Доехать до Царского не удалось“. Видимо, Покровскому настолько нравились оба варианта, что он не был уверен, на каком из них остановиться»^{1098}.

Дневник Императора Николая II за февральские и мартовские дни не совпадает с официальными документами Ставки и Северного фронта. Имеется разница в дате приёма царём генералов Н. В. Рузского, Ю. Н. Данилова и С. С. Савича, во времени отъезда Императора Николая II из Пскова ночью 3 марта и во времени прибытия в Могилев 4 марта и т. д.

Кроме исследований А. Разумова большой интерес представляет частное исследование дневников, проведённых одним из авторов ЖЖ, к сожалению, фамилии своей он не указывает. Приведём его записи полностью: «Только что вернулся из Архива, читал камер-фурьерский журнал за май 1915 г. параллельно Дневнику Николая II за то же время. Дневник повторяет журнал почти на 100 %. Все упоминания о том, с кем Государь обедал, кого принимал, — всё из журнала. Расхождения лишь во вставках про погоду и про особенности личного времени — с кем был на прогулке, что делал вечером после обеда. Совпадения с журналом настолько точные, что перечисляются полные названия армейских подразделений, чьи парады Государь принимал, фамилии ничтожных лиц, с которыми Государь встречался, даже упоминание „(деж.)“, относящееся к дежурному офицеру взято из камер-фурьерского журнала. „Принял 18 профессоров“ — в журнале приложен список из 18 фамилий. Т. е. Государь сосчитал всех профессоров, которых принимал в течение часа и скрупулезно отразил их в Дневнике. „В 6 1/2 ч. был кинематограф“ — в журнале записано то же самое. Нет упоминания о содержании фильмов. „Между Сухомлинов[ым] и Фредерикс[ом] принял инж. ген. Петрова“: ровно в той же последовательности запись в к.ф. журнале. Все упоминания времени точно совпадают с журналом, с незначительными литературными вариациями. В журнале написано „от 10 часов принял Воейкова“, в Дневнике „до завтрака принял Воейкова“ (завтрак был в 13 часов). Конечно, в журнале нет описания погоды и деталей прогулки — им там не место, эти безобидные фрагменты вполне могли взять из реальных дневников. Есть в Дневнике очевидные ляпы: „Обедали в моей приемной, как в доброе старое время“. В журнале написано, что „обедали за обеденным столом“. Приняли вместе полк. Хогандокова — „в журнале записано, что пока Государь принимал Танеева, Императрица принимала Хогандокова“. В дневнике: „После доклада Сухомлинова принял Шаховского и нескольких дипломатов“. 17 мая Государь „забыл“, что принимал Радвилловича вместе с Цесаревичем Алексеем! 22 мая позабыл упомянуть что принимал заводчика Путилова, но упомнил легкую фамилию „Гольтгоер“. 25 мая, что принял Григоровича, написал, а что принял Воейкова (по журналу), не написал! 26 мая написал, что принял Енгалычева, хотя в журнале об этом ни слова, так же как и про Распутина 18 мая. Дневник — просто это дубль камер-фурьерского журнала, для оживления которого „писатели“ добавили цитат из настоящих дневников. Фраза „кругом измена, и трусость, и обман“ вполне могла быть реальной, с той разницей, что она вырвана из контекста, может, даже из записи другого дня, позже 2 марта.

Ранние дневники по объему в два раза больше поздних. В среднем за последние 10 лет, с 1907 по 1917 г., каждый дневник укладывается в 100 страниц. Такая математика невозможна для живого человека, ведущего живые записи. Дневники фабриковали для публикации, поэтому подгоняли размер, чтобы ежедневные записи укладывались в определенный формат. Используя придворный камер-фурьерский журнал, переписывая его от первого лица, типа, „[мы/Их Имп. Вел-ва] завтракали с… [я/Его Имп. Вел-во] вечером погулял в парке“ и дополняя фрагментами из подлинных дневников (погода, детали прогулки — катался на лодке, играл в безик) группа Покровского сочиняла то, что мы теперь называем Дневниками Николая II»^{1099}.

И хотя, конечно, любительские изыскания нуждаются в профессиональном анализе и проверке, отмахиваться от них историческая наука не имеет права.

Имена М. Н. Покровского и его ставленников, Щёголева, Сторожева[9] и других, встречаются постоянно в деле фальсификации бумаг царской семьи. Примечательно, что Покровский 27 июля 1918 года писал в Берн своей жене, работавшей там, в советском полпредстве: «„Интересная работа“, о которой упоминалось вчера, — разбор бумаг расстрелянного Николая. Самое трагическое, м. б., то, что об этом расстреле никто даже и не говорит; почти буквально „как собаку убили“. Жестока богиня Немезида! То, что я успел прочесть, дневники за время революции, интересно выше всякой меры и жестоко обличают не Николая (этот человек умел молчать!), а Керенского. Если бы нужно было моральное оправдание Октябрьской революции, достаточно было бы это напечатать, что, впрочем, и будет сделано не сегодня-завтра»^{1100}.

О чём таком «умел молчать» Государь и что он отразил в своих дневниках такого, что, по мнению Покровского, могло бы жестоко обличить Керенского и оправдать Октябрьскую революцию? Из текста имеющихся дневников это не понятно. И объяснение может быть только одно: в подлинных дневниках Государя было написано нечто такое, что разоблачало февральских заговорщиков и доказывало их полную нелегитимность. Это могли быть сведения о том, что никакого манифеста об отречении Государь не подписывал.

Это, в свою очередь, делало нелегитимным не только режим Керенского, но и режим большевиков, так как главный довод, которым как те, так и другие оправдывали свое существование, было утверждение, что царь «сам отрёкся». Кстати, этот довод и сегодня является главным камнем преткновения для людей, изучающих жизнь Императора Николая II.

Почему Государь молчал?

Ещё одним аргументом критиков является молчание Императора Николая II по поводу своего так называемого «отречения» от престола. Внешне этот аргумент кажется серьёзным доводом.

Однако зададим себе вопрос: кому царь мог рассказать об этом? И как он мог это сделать?

Не будем забывать, что начиная с 28 февраля 1917 года и заканчивая 17 июля 1918 года (по Григ. стилюИмператор Николай II был не просто лишён свободы, но находился в полной информационной блокаде. Вместе с ним, начиная с марта 1917 года и заканчивая Ипатьевским домом, в такой же блокаде находилась его семья и приближённые. Кто сказал, что Государь «никогда и ни с кем» не говорил о событиях в Пскове? Просто все, с кем он мог на эту тему говорить, были убиты.

Надо понимать, что Император Всероссийский не мог говорить о делах государственной важности с любыми окружавшими его людьми, как бы хорошо он к ним ни относился. Общаться на такие темы Император мог только с равными себе. Таким человеком в свите Государя в дни его царскосельского и тобольского заточения был князь В. А. Долгоруков, убитый большевиками в Екатеринбурге. Кто знает, о чём разговаривал с ним Государь? О чём он разговаривал с графом И. Л. Татищевым, ещё одним верным представителем русской знати, пошедшим за своим царём в заточение и на мученическую смерть?

Кроме Императрицы Император Николай II мог делиться информацией о подложности манифеста только с ними.

То, что Император не говорил с окружающими его в заточении людьми или даже не отрицал факта отречения, вовсе не означает, что он подписывал манифест. Молчание Императора Николая II заключалось ещё и в том, что он увидел во всём про исшедшем Божью Волю, пред которой, как православной чело век и монарх, он не мог не склониться.

Совершенно очевидно, что операция «отречение», осуществлённая заговорщиками в феврале — марте 1917 г., хотя и является неслыханной по своим масштабу, цинизму и тяжким последствиям, не была тем не менее исключительным и самостоятельным явлением. Через год и 8 месяцев подобная же операция была осуществлена в Германии при свержении с престола германского императора Вильгельма II. И хотя между личностями Императора Николая II и кайзера Вильгельма существует принципиальная разница морального характера, нельзя не заметить, что свержение Вильгельма II было осуществлено теми же силами и по тому же сценарию, что и свержение Государя.

Режиссёры ноябрьского переворота в Германии в ноябре 1918 года были те же люди, что организовали февральский переворот в России. Сразу же после свержения монархии в России серый кардинал тайного банкирского сообщества Уолл-Стрита «полковник» М. Хаус заявил: «Теперь мы начнём сбивать кайзера с насеста».

Интересно, что революционные волнения началась в Берлине после того, как Император Вильгельм уехал в свою Ставку в бельгийский город Спа. 9 ноября 1918 г. кайзер приказал войскам двигаться на подавление мятежа и услышал от своего начальника генерального штаба генерала В. Гренера, что армия «больше не является оплотом вашего величества». Гренер был тесно связан с заговорщиками, которые обещали ему пост рейхсканцлера. Рейхсканцлер принц Макс Баденский позвонил кайзеру из Берлина и заявил, что только отречение может спасти страну от гражданской войны. После того как Вильгельм II отказался от отречения, на него стали оказывать давление его генералы, в частности генерал-фельдмаршал фон Гинденбург. Пока Вильгельм II пребывал в раздумье, Макс Баденский, не дожидаясь манифеста, объявил в Берлине об отречении кайзера в пользу сына. Накануне принц получил заверения от американского президента, что речь идёт только об отречении Императора Вильгельма, но никак не о свержении монархии в Германии. Но как только было объявлено об отречении кайзера, депутат Рейхстага социал-демократ Филипп Шейдеман провозгласил Германию республикой.

Мы видим, что свержение Императора Вильгельма II обошлось безо всякого его манифеста об отречении, хотя о таковом было объявлено всему миру!

Таким образом, совершенно очевидно, что ни с юридической, ни с моральной, ни с религиозной точки зрения никакого отречения от престола со стороны царя не было . События в феврале — марте 1917 года были нечем иным, как свержением Императора Николая II с прародительского престола; незаконное, совершенное преступным путём, против воли и желания самодержца, лишение его власти.

Духовный подвиг Императора Николая II

2 марта 1917 года в Пскове, в условиях страшной войны, в канун судьбоносного наступления русской армии, совершилась не имеющая примеров в истории измена, измена верхушки русского общества и верхушки армии своему царю — Божьему Помазаннику, Верховному Главнокомандующему. Имена изменников хорошо известны. Эти люди, одетые во фраки и носившие золотые погоны с царскими вензелями, в марте оказали неоценимую услугу грядущему большевизму. Можно с уверенностью сказать, что злодеяние в подвале Ипатьевского дома подготавливалось в том числе и «февралистами», и то, что произошло 17 июля в Екатеринбурге, уходит своими корнями в события 2 марта в Пскове.

Несомненно, что одним из поводов убийства Императора Николая II и его семьи стал страх тех, кто стоял за организацией подложного манифеста, что в случае обретения Императором свободы, вскроется вся ложь с отречением. Это сразу бы делало любую революционную власть в России полностью нелегитимной. Таким образом, убийство Государя стало неотвратимым после мартовского подлога.

Заговорщики, депутаты, капиталисты, генералы хорошо знали, что предают, знали, что лгут, знали, что подвергают царя смертельной опасности. Какими обстоятельствами они руководствовались, становясь изменниками, как переживали эту измену, что с ними потом сделали их подельники по измене, представляет интерес, видимо, лишь для их биографов.

Но, конечно, не эти изменники останутся в памяти России. В ней навсегда останется великий Царский Подвиг, великая Царская Жертва, принесённая за Россию и за её народ. Невозможно представить, что переживал в те далёкие мартовские дни Император Николай II! Оставленный, преданный, не имеющий ни достоверных сведений, ни помощи, Государь постоянно ощущал ту огромную великую ответственность за судьбы страны и народа, которую он нёс перед Богом, которому одному он был готов дать ответ за свои действия.

Чего стоили Императору Николаю II эти псковские и могилёвские дни, хорошо видно из воспоминаний Юлии Ден: «Когда мы вошли в красный салон, и свет упал на лицо Императора, я вздрогнула. В спальне, где освещение было тусклое, я его не сумела разглядеть, но сейчас я заметила, насколько Его Величество изменился. Смертельно бледное лицо покрыто множеством морщинок, виски совершенно седые, вокруг глаз синие круги. Он походил на старика»^{1101}.

Все события «отречения» — поединок царя и «февралистов» 1917 года.

До последнего момента Император Николай II надеялся отстоять свои священные права, а значит, отстоять законную власть. Он надеялся получить в этом поддержку от окружавших его людей, ждал от них исполнения священного долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, трусость и обман».

«Подавить открыто революцию Николай II не мог, — пишет доктор исторических наук Г. З. Иоффе. — В Пскове он был „крепко“ зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически невозможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части, верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А. И. Гучкова, Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет»^{1102}.

Об этом же писал в эмиграции Д. С. Боткин: «Революция началась задолго до того дня, когда А. И. Гучков и Шульгин добивались в Пскове отречения Государя. Как теперь установлено, Государь фактически был узником заговорщиков ещё до отречения. Когда царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно его желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко-Дмитриев говорил впоследствии, что если бы государь, вместо того чтобы ожидать в своём вагоне думских делегатов из Петербурга, сошёл бы на станции Псков и поехал в автомобиле по направлению расположения войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот. Несомненно, что приём Государем гг. Гучкова и Шульгина в штабе Радко-Дмитриева носил бы иной характер и имел бы совершенно иные последствия; но остаётся под вопросом: мог ли Государь осуществить свой отъезд на автомобиле со станции Псков? Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на царском поезде, была причастна к революции»^{1103}.

Нет сомнения, что в ту страшную ночь 2 марта Государь ответил отказом на все преступные предложения заговорщиков. Он отказывался и от передачи власти «ответственным министрам», и от освещения их власти именем своего сына, и, конечно, от передачи судьбы русской монархии в слабые руки своего брата.

Когда читаешь воспоминания членов царской свиты о событиях февраля 1917 года, то невольно поражаешься их беспомощности и обречённости. В этих условиях единственным, кто продолжал сопротивляться и отстаивать монархию, был сам монарх. В 1927 г. в предисловии к сборнику «Отречение Николая II» большевик Михаил Кольцов писал: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам Монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили»^{1104}.

Но крушение монархии в России не могло стать результатом только измены верхушки. В 1917 году произошло грехопадение всего народа.

Для того чтобы правильно понять события 2 марта, обратимся к далёкому XVI столетию.

В начале зимы 1564 г. царь Иоанн Грозный покинул Москву. Причиной этого отъезда стала постоянная и упорная борьба части боярства против самодержавной власти царя. Дело дошло до того, что один из ближайших сподвижников Иоанна Грозного, князь Андрей Курбский, бежал в Литву и стал литовским воеводой. Ропот и сопротивление боярства против самодержавной царской власти сковывали державную волю царя. А царствовать не самодержавно Иоанн Васильевич не хотел, ибо считал ограничение царской власти делом противным Богу и вредным русскому государству. Покинув Москву, царь остановился в Александровской слободе. 3 января 1565 г. в столицу с двумя царскими грамотами прискакал гонец. В одной из них, врученной послом митрополиту Афанасию, Иоанн описывал все измены, мятежи и неустройства боярского правления, указывал на невозможность в таких условиях нести царское служение царя и заявил, что «мы оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь».

Царь спрашивал: «Желаете ли над собой меня, Русского Православного Царя, Помазанника Бoжия, как символ и знак своего избранничества и своего служения? Готовы подклониться под иго и бремя Богоустановленной власти, сослужить со мною, отринув личное честолюбие, жажду обогащения, междоусобицы и старые счёты?»

По словам В. О. Ключевского, это был один из наиболее драматических моментов русской истории. «Всё замерло, — писал В. О. Ключевский, — столица мгновенно прервала свои обычные занятия: лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли».

Странное на первый взгляд поведение царя на самом деле обращалось к издавна сложившимся на Руси отношениям народа и власти. Когда первое оцепенение москвичей прошло, столица буквально взорвалась народными сходками. «Государь нас оставил, — вопил народ. — Мы гибнем. Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменниками? Как могут быть овцы без пастыря?»

Духовенство, бояре, сановники, приказные люди, проливая слезы, требовали от митрополита, чтобы он умилостивил Иоанна, никого не жалея и ничего не страшась. Все говорили одно: «Пусть царь укажет нам своих изменников: мы сами истребим их!»

Митрополит хотел немедленно ехать к царю; но в общем совете положили, чтобы архипастырь оставался блюсти столицу, которая была в неописуемом смятении. Все дела пресеклись: суды, приказы, лавки, караульни опустели. В Александровскую слободу потянулся московский люд, бояре, купцы, мещане. К царю отправилось всё высшие духовенство.

Народ сделал свой выбор. Осознанно и недвусмысленно он выразил свободное согласие «сослужить» с царем в деле Божьем — для созидания России как «Дома Пресвятой Богородицы», как хранительницы и защитницы спасительных истин Церкви. Иоанн понял это: 2 февраля он торжественно вернулся в Москву и приступил к обустройству страны.

Между событиями 1564 и 1917 гг. лежит незримая связь. Перед первым Божьим Помазанником лежал такой же вопрос, как и перед последним: хочет ли народ иметь над собой Богом установленную самодержавную власть или нет?

Тогда, в 1564 г., народ встал на защиту царя, и враги не смогли противостоять силе народной. Самодержавный царь может царствовать только тогда, когда есть православный верноподданный народ. Только при наличии этой взаимной связи может существовать православное царство. В противном случае, если эта связь обрывается, православное царство гибнет, оно не может существовать, и ни один царь, каким бы сильным и волевым он бы ни был, не в состоянии ничего сделать. В пустоте царь царствовать не может.

Хорошо писал об этом русский мыслитель И. А. Ильин: «Мы не смеем забывать исторических уроков: народ, не заслуживший законного Государя, не сумеет иметь его, не сумеет служить ему верою и правдою и предаст его в критическую минуту. Монархия не самый легкий и общедоступный вид государственности, а самый трудный, ибо душевно самый глубокий строй, духовно требующий от народа монархического правосознания. Республика есть правовой механизм, а монархия есть правовой организм»^{1105}.

В 1917 г. в России не стало православного верноподданного народа. Отдельные люди были — народа не было. «Кругом измена, трусость и обман» — это ведь не метафора, а очень точное обозначение того, что произошло в России.

В 1917 г. народ остался равнодушным зрителем того, что происходило в Пскове. В 1564 г. народ требовал от царя указать изменников, чтобы расправиться с ними, в 1917 — народ слушал этих изменников и требовал расправы над царём. Если в 1564 году всё высшее духовенство отправилось умолять царя вернуться на престол, то в 1917 г. мы видим постановление Священного синода, заявившего «свершилась Воля Божия» и именовавшего царских изменников «благоверным Временным правительством». В 1564 году было всеобщее ощущение великой беды: царь нас покинул. В 1917, наоборот, было ликование от того, что царь покинул престол.

Отступничество духовенства от царя, измена Божьему Помазаннику, стало величайшей трагедией Русской Церкви. Эта измена и отступничество определили её мученический путь в ХХ веке.

После издания «манифеста» у Императора было два выбора: призвать к гражданской войне или признать режим узурпаторов. Николай II не сделал ни того, ни другого. Он предпочёл заточение и мученическую смерть, и даже гибель своей семьи, участию в братоубийственной войне и беззаконии. Царь, вслед за Спасителем, которого нечистый дух соблазнял поклониться ему, обещая все блага мира, отвечал сатане: «Изыди от Мене сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши» (Мт. Гл.4–9).

Протоиерей Александр Шаргунов очень верно выразил суть подвига Императора Николая II: «Когда в силу страшных обстоятельств („кругом измена, и трусость, и обман“ стало ясно, что он не может исполнять долг Царского служения по всем требованиям христианской совести, он безропотно, как Христос в Гефсимании, принял волю Божию о себе и России. Нам иногда кажется, что в активности проявляется воля, характер человека. Но требуется несравненно большее мужество, чтобы тот, кто „не напрасно носит меч“, принял повеление Божие „не противиться злому“, когда Бог открывает, что иного пути нет. Заслуга Государя Николая II в том, что он осуществил смысл истории как тайны воли Божией»^{1106}.

Императора Николая II обвиняют в слабости и отсутствии достаточной воли. Однако история знает примеры, когда отречения подписывались государями в гораздо более лёгких условиях. Так, например, Наполеон отрекался дважды, причём второй раз добровольно после Ватерлоо, в условиях, когда Франция проигрывала по его вине тяжёлую войну с объединённой Европой и находилась под угрозой иностранной оккупации. Своими отречениями Наполеон не только дважды обезглавливал армию и государство, но и обрекал свою страну на утрату суверенитета. Однако в памяти людей Наполеон остаётся «сильным» и «великим» человеком.

Совсем по-другому, чем русский царь, повел себя его главный военный противник, свергнутый революцией германский император Вильгельм II, который бежал в Голландию, где безбедно жил в личном имении в тихом городе Дорне, где вторично женился и выращивал тюльпаны.

В 1613 г. русский народ целовал крест на верность династии Романовых. После семи лет смуты XVII века, безвластия и иноземной интервенции, русский народ нашёл в себе силы покаяться и призвать на царство Михаила Феодоровича Романова.

В 1917 г. — эту клятву русский народ нарушил и предал своего природного царя в руки заклятых врагов.

Предательство и отступничество охватили все слои русского общества: генералы спешили содрать с себя царские вензеля и надеть красные банты, поэты, писатели — скорее воспеть новую «свободную» власть «свободной» России, крестьянство — предвкушало передел земли, рабочие — свободу от фабрикантов.

Все хотели освободиться от царской власти. Но каковой будет власть новая, никто не думал. Получилось так, что через несколько дней исчезла вообще любая власть: нелегитимное узурпаторское Временное правительство меньше чем за месяц сломала все старые институты власти, судебную систему, упразднила полицию, дезорганизовала армию, начала новые притеснения против Церкви. Была упразднена и Государственная дума, именем которой был совершён переворот. Её работа, прерванная Указом Государя 27 февраля 1917 г., никогда больше не возобновлялась в полном объёме. В течении лета 1917 г. несколько раз собирался её Временный комитет, а 6 октября 1917 г. Временное правительство окончательно распустило Думу в связи с подготовкой выборов в Учредительное собрание.

1 сентября 1917 г. Керенский незаконно самолично провозгласил Россию республикой, провозгласил себя министром-председателем и верховным главнокомандующим, совершив тем самым окончательную узурпацию власти, установив в России собственную диктатуру. Эта диктатура была слаба и ничтожна, она продержалась недолго, и на смену ей пришла диктатура страшная и античеловеческая. Но диктатура Временного правительства свидетельствовала о полном беззаконии совершённого в марте 1917 года.

«С падением Царя, — писал генерал П. Н. Врангель, — пала сама идея власти, в понятии русского народа исчезли все связывающее его обязательства. При этом власть и эти обязательства не могли быть ничем заменены»^{1107}.

В этих условиях Император Николай Александрович насильственно царствовать над народом, не желавшим больше признавать его своим Царём, — не мог.

Однако это вовсе не означает, что он добровольно отказался от власти в пользу заговорщиков. Нет, Император Николай II до конца остался верен присяге, данной им в Кремле во время священного коронования.

2 марта царь был насильственно, без его ведома, лишён короны. Он был поставлен заговорщиками пред свершившимся фактом. Узнав об этом, Николай II воспринял этот факт как Волю Божию, сопротивляться которой он не мог. Христоподражательный подвиг Императора Николая II заключался не в том, что он подписал преступный документ, навязанный ему заговорщиками, а в том, что он, сопротивляясь этим заговорщикам до конца, не стал сопротивляться свершившийся Воле Божией.

В марте 1917 г. не царь отрёкся от своего народа, а народ отрёкся от своего царя, и за это получил «самозваных и жестоких правителей», о которых предупреждал Иоанн Кронштадтский, правителей, заливших Россию кровью.

Л. П. Решетников очень верно писал, что в условиях всеобщего отступничества «русский Царь, как Помазанник Божий, становился непонятным и ненужным. Тем более такой Царь, как Николай II. Бог даровал России удивительного по своим духовным и человеческим качествам Царя. Император Николай II сочетал в себе непоколебимую преданность Христу и России с государственной прозорливостью. Это непонимание, неприятие именно такого Царя создавало условия для распространения различных измышлений о профессиональных и человеческих качествах Государя. Всё это вполне объяснимо: Царь, говоря современным языком, оставался в православном поле, а его оппоненты из политической и интеллектуальной элиты давно это поле покинули. Впрочем, и писания современных интерпретаторов действий Николая II даже приблизиться к их подлинному пониманию не могут всё по той же причине: они пока находятся в совсем другом духовном поле»^{1108}.

Суть подвига Николая II очень точно подметил архимандрит Константин (Зайцев): «Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, не мог сделать этого не потому, что судорожно держался за свою власть, а потому, что сама власть эта, по существу своему, не поддавалась ограничению. Ограничить её — значило изменить не её, а изменить ей. Русский Царь не просто Царь-Помазанник, которому вручена Промыслом судьба великого народа. Он — тот единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Церковь и нести высокое царское послушание до второго пришествия Христова. Русский Царь — тот Богом поставленный носитель земной власти, действием которого до времени сдерживается сила Врага»^{1109}.

2 марта 1917 г., когда русский царь был насильственно лишён своего венца, в селе Коломенском под Москвой произошло явление иконы Божьей Матери Державной. Крестьянка слободы Перерва Бронницкого уезда Евдокия Адрианова во снах стала видеть белую церковь с повторяющимся требованием найти там чёрную икону и сделать её красной. Крестьянка рассказала о снах настоятелю Вознесенского храма в Коломенском. После долгих поисков в подвалах церкви была найдена большая почерневшая от времени икона. На доске проступало изображение Младенца Христа на коленях у Богородицы, главу которой украшала царская корона. В руках Богородицы — царские регалии: скипетр и держава. Храм Вознесения Господня был построен Великим Князем Василием Иоанновичем в благодарность Богу за дарование ему сына Иоанна (будущего первого русского царя Иоанна Грозного).

Пресвятая Богородица явила России, что отныне царский венец, скипетр и держава приняты Ею. Лик Богородицы, исполненный печали, предвещал и царскую екатеринбургскую Голгофу, и грядущие муки России.

Но большинство людей в те дни ничего не знали об этом явлении Божьей Матери. Они были увлечены революцией. Свидетель мартовского Петрограда 1917 г. И. Л. Солоневич писал: «Я помню февральские дни: рождение нашей великой и бескровной, — какая великая безмозглость спустилась на страну. Стотысячные стада совершенно свободных граждан толклись по проспектам петровской столицы. Они были в полном восторге — эти стада: проклятое кровавое самодержавие — кончилось!

Они были счастливы — эти стада. Если бы им кто-нибудь тогда стал говорить, что в ближайшую треть века за пьяные дни 1917 года они заплатят десятками миллионов жизней, десятками лет голода и террора, новыми войнами и гражданскими и мировыми, полным опустошением половины России, — пьяные люди приняли бы голос трезвого за форменное безумие».

Список использованных источников и литературы