Они съели бутерброды и выпили сок. Разговор не клеился. Вялое замечание — односложный ответ — тишина. Во-первых, кино попалось идиотское. Оба жалели о потраченном времени, но Сёрен хоть заснул на середине, счастливый человек. Ей пришлось эту муть авторскую терпеть до конца. В котором, естественно, ничего не прояснилось, да и нечему там было проясняться.
Так ей и надо. Сёрен же предлагал остаться дома, приготовить что-нибудь тайское. Нет же, потащила его в кино за тридевять земель. А могли бы поужинать раз в неделю по-человечески. Посмотрели бы Melodifestivalen с Катькой вместе, чтоб не голосовала за своего Эрика сорок два раза. Или Дэнни у неё в этом туре фаворит? Дурёшка. Опять спустит все деньги с мобильника, будет ныть ходить всю неделю. Во-вторых — ну какой тут вообще разговор? Как после такого разговаривать? Миша Ветренко, дюжина ножей в спину субботнего вечера. Продрал глаза, герой-любовник. Очнулся от зимней спячки длиною в жизнь.
Она обещала Сёрену, что на обратном пути поведёт машину. До последней минуты хотела сдержать обещание. Только у машины поняла, что накрутила себя до нерабочего состояния. Сослалась на внезапную дурноту и забралась назад, чтобы сидеть «свободней». Сёрен не сказал ни слова. Чмокнул в висок, сел за руль, спросил, можно ли включить радио. Полина просунула руку между кресел и коротко сдавила его запястье. Спасибо. Включай что хочешь, само собой.
За городом, когда свернули на шоссе, она достала мобильник. Набрала сообщение: «Таня, это Полина. Если можешь, будь в скайпе около 23. Насчёт Миши». Сохранила в папке «Черновки». Несколько минут слушала, как Сёрен мурлычет под своё рокабилли. Смотрела, как несётся мимо зимний лес, подсвеченный фарами. Потом открыла черновик и добавила: «Срочно». Долго не могла найти номер. Начала бояться, что стёрла. Пять раз промотала книжку в обе стороны и только на шестой заметила, что телефон Иры Кемоклидзе введён дважды: сначала кириллицей, потом латиницей.
Полина открыла номер под латиницей. Ну конечно, вот же он. На +49 начинается. Ой ты мать моя Мата Хари. Она тихо прыснула, закрыв ладонью рот. Когда этот номер вводила? Года три назад? Могла бы у Катьки на лбу написать маркером — всё равно бы не заметил. А если б заметил — рявкнул бы только: «Полин, сотри там у Катьки со лба! Измазалась где-то». И всё. И пошёл сериал смотреть.
Она прикрыла глаза и глубоко вдохнула, пытаясь сбить закипающую ненависть. Этого ещё не хватало. И так взвинчена выше люстры.
— Перестань, — прошептала она по-русски. — Сейчас же перестань. Перестань его ненавидеть. Получил уже своё.
Телефон фиолетово вспыхнул у неё на коленях. Вздрогнул. Соскользнул на пол. Она подобрала его и открыла полученное сообщение: «Doma ok. 23.45. Mogu srazu v Skype. Tebe ne pozdno?»
«Нет, не поздно», — набрала Полина. — «До скорого».
В половине двенадцатого она поднялась на третий этаж. Прошла в свою комнату. Сёрен засел внизу, в гостиной, с очередной книжкой про Вторую мировую. Катьку загнали спать, смыв горючие слёзы. Не прошёл кто-то из них в финал. Кто-то из эриков и дэнни. Даже двадцать три Катькины СМСки не помогли.
А Лив так и не приехала на выходные из Евле. Младшая дочка Сёрена. Обещала и не приехала. И кто ж в неё бросит камень. Тут дыра и детство, там город и последний год гимназии. Полина ездила к ней в гости перед Рождеством. Как вошла в квартиру, чуть не разревелась от романтики. Две соседки-ровесницы, график уборки ванной, общая кухня с плакатом Регины Спектор. На холодильнике стихи помадой — про жизнь и смерть. Полина глотала чай, одурев от светлой зависти, а девчонки ныли, что в квартире напротив живёт хмырь, которого они один раз попросили взять им спиртного для вечеринки, сдуру, и теперь он шутит шуточки и слюну пускает, если попадёшься ему в подъезде. Полина видела это чмо со скользкими глазами, когда поднималась по лестнице. Нет, объявила она. Так не пойдёт. И пошла купила им шесть коробок вина про запас. На кассе у неё в первый раз за всю шведскую жизнь попросили документы. Наверное, кассиры в Евле дотошней. И всё равно: шла с пакетами из магазина, как с пятёркой в зачётке. Представляла, что прохожие смотрят на неё и не замечают, сколько лет она живёт по эту сторону двадцати одного года.
В комнате на третьем этаже сладко пахло деревом. Как всегда. Полина включила компьютер. Запустила скайп. Двадцать минут чередовала фейсбук и новости, посматривая в непроглядное окно перед столом. Днём там появлялось озеро. Пятна электричества в небе по бокам оказывались вершинами холмов.
Звонок выскочил поверх фейсбука в 23.52. Полина выбрала «Svara med video». Надела наушники.
— Привет, Тань, слышишь меня?
— Да, отлично слышу, привет. А ты меня?
— Тиховато. О, зато вижу теперь.
Чёрный квадрат посреди экрана наполнился женским лицом в очках. Позади лица зернился мрак. Единственный источник света тлел где-то внизу, и было трудно решить, изменилось ли это лицо с прошлого раза.
— Хорошо выглядишь, — сказала Полина.
— Ты, я гляжу, тоже… Так лучше?
— Да, гораздо лучше.
— …Щас, секунду, — женщина ненадолго исчезла из квадрата. Вернувшись, первый раз улыбнулась. — Ну, как дела, подруга?
— Да как сказать, чтоб ты не завидовала… Так-то нормально всё. На работу по специальности устроилась — это в ноябре ещё. Катька растёт, как на дрожжах. Сёрен скрывает недостатки…
— Зверушек опять лечишь? — женщина в квадрате качнулась ближе к камере.
— Лошадок. У нас все хорошие девочки на лошадках катаются. Ну, и скотину местную по вызову, прямо на фермах. Каждую неделю топчу навоз в резиновых сапогах. Пришлось, видишь, профиль сменить…
— Романтично-то как! Коровки в хлеву…
— Ага, видела б ты этот хлев. Там приборов больше, чем у тебя в университете. Как наука, кстати? Раскрыта тайна сознания?
— А как же. Почти, — женщина сняла очки и принялась тереть глаза. — Ещё лет двести в том же духе — и всё будет ясно, как день… Метцингер мой, правда, оптимизмом пышет. «Нье польше пья-ти-дье-сяти льет, Танья», — сказала она с немецким акцентом из плохого кино про войну. — А я что, против, что ли? «Как скажете, Томас»…
— Он у тебя по-русски заговорил?
— Нет, придуриваюсь просто… Слууушай. У меня же защита в конце апреля. Приезжай, а? Помашешь флагом в заднем ряду. Остановиться у меня можно…
— Уже защита?! Какая ж ты, Тань, молодец…
— Что значит «уже»? Пять лет! И это ещё с опозданием на год. Прошлой зимой должна была закруглиться. Причём закруглилась, самое смешное. Дописала, сдала последний раз Метцингеру на растерзание. Ура, думаю. И тут, блин, все как с цепи сорвались. Кааак наоткрывали новых данных, напубликовали, — хоть в топку всю диссертацию. Начинай с начала. Целый год кромсаю, правлю. По ночам рыдаю, как Анна Каренина последняя. Кошмар, да?
— Кошмар, — охотно согласилась Полина. — Какого числа, говоришь?.. — она кликнула дату, чтобы открыть календарь.
— Двадцать второго апреля. Это пятница будет. Приезжай обязательно. Папа тоже приедет из Питера. Познакомитесь наконец…
— Спасибо, — Полина закрыла календарь. — Попробую отгул выпросить. Должны дать. Если массовый падёж скота не начнётся…
— Никакого падежа! Или падёжа?.. Всякий падёж отменяется до конца весны. Очень тебя буду ждать.
— Очень буду стараться.
— …Ну что, — женщина в квадрате бодро мигнула. — Раз уж о скоте заговорили. Вернёмся к барану нашему. Что с ним стряслось?
Полина не ответила. Несколько секунд она глядела на клавиатуру.
— Извини, — сказала женщина другим голосом. — Извини. Дурацкая шутка. Как обычно. Язык без костей…
— Да нет, я не обиделась, — Полина оторвала глаза от клавиатуры. — Мне-то чего обижаться… Просто… — она закусила губу, подыскивая слова. — Жалко на него было смотреть сегодня. Не только сегодня, конечно… Но я не об этом с тобой хотела — не совсем об этом. Мы в кино с Сёреном ездили. В местный центр цивилизации наш. После кино пошли в кафе — там рядом всё, в одном здании. Поднимаемся на второй этаж и видим: Мишка сидит, один. Перед ним кружка кофе пустая. И перчатки лежат кожаные. Я вначале не обратила внимания — думала, его перчатки… Он, как меня увидел, задёргался сразу, занервничал. Глаза забегали. Вообще, дёрганый был с самого начала. Пришибленный какой-то… Мы к нему подсели — не мимо же проходить, правильно? Завели нечто вроде разговора. Тут я замечаю, что перчатки женские. Дешёвые такие женские перчатки, поношенные. Пахло от них духами забористыми какими-то — я уж не помню, когда такое нюхала последний раз. Я ему и говорю: «Миша, ты со спутницей здесь?» Думаю: она отошла, а мы тут припёрлись, как танки, раскинули задницы сразу. Он смотрит на меня заячьими глазами. «Да ты чтооо! я одииин! перчатки забыл кто-то!» Только что руками не замахал. «Персоналу», — говорит, — «надо отдать». Ну, я подозвала официанта, отдала ему перчатки. «Вот», — говорю, — «забыл кто-то». Мишка смотрит, как уносят перчатки эти, и у него, ты понимаешь, страсти Христовы на всю физиономию. «Ты», — говорит, — «ты всё всегда знала. Признавайся, что ты всё всегда знала». Я дурочку включила, естественно: «Что я такое знала, Миша? У тебя всё в порядке?» И так далее. Вижу: он хочет договорить что-то, распирает его, но не может, боится. В общем, вскочил со стула, пакеты свои в охапку и убежал. То есть буквально: убежал. Официанта сбил с ног на лестнице. Мы-то досидели, конечно, с Сёреном, доели своё. Пока жевали, я соображаю: мать моя женщина, суббота же. Все магазины в четыре часа закрылись. А у него же из пакета одежда торчала купленная. Две сорочки в прозрачной упаковке, под ними ещё что-то. Нет, я не уверена, конечно, на сто процентов. Но, похоже, понимаешь? Он три часа сидел над этими перчатками, понимаешь? Как минимум, три часа…
— Понимаю.
— Как его раньше колбасило… — Полина качнула головой. Снова уставилась в клавиатуру. — Это пустяки всё, конечно, по сравнению с тем, что раньше. Но тогда не было его жалко ни капли, в Питере. Тогда — как ты его будешь жалеть, дерьмо это? Смотрела и радовалась: так тебе, тварь, так тебе…