Я не мог не рассмеяться. На Машу такое простое разрешение самого главного из наших затруднений произвело неожиданное действие. Лицо у нее сделалось печальным. Глаза гневно загорелись. Встретясь с ней взором, Алексей Максимович отвел глаза.
Напрасно терся кот о Машины ноги. Мяукая, он жаловался, как же это о нем совсем забыли?..
— Ах, не до тебя, уйди прочь! Пешков, кашлянув, сказал:
— Надеюсь, товарищи, этот факт останется между нами. Мальчишкам не следует говорить…
— Разумеется, — согласился я. Маша промолчала.
Евстигней, спрятав красненькую в шапку, за подкладку, тоже сделался молчаливым и мрачным. Ну, это и понятно: деньги плачены, надо приниматься за дело. Он выпросил у Пешкова махорки, долго свертывал и закурил — значит, приступил к работе.
Прибежали мальчишки.
— А мы думали, вы уж уехали. Терну — гибель! Стенька с той улицы протянул Маше картуз, полный сизых ягод:
— Отведай. До чего кислый — прямо челюсти сводит!..
Маша взяла ягодку, раскусила и выплюнула:
— Фу, какая гадость!
— А я что говорю?! — восторженно воскликнул Стенька. — Во рту даже шершаво стало, вроде шерстью обросло. Попробуйте! — предложил он Алексею Максимовичу и мне.
Мы не отказались.
— Да, ягодка! — заметил, кисло улыбаясь, Алексей Максимович. — Как раз подходящая для нашего настроения.
Стенька предложил ягод лошади. Та, пробудясь, даже удивилась такому угощению. Стенька высыпал ягоды из картуза и подмигнул мне:
— Тоже вроде лекарства. Лошадь не ест. Евстигней докурил, ожесточенно растоптал окурок и, что-то ворча, принялся за работу: скинул сыромятные поршни, шерстяные чулки, засучил посконные домотканые штаны.
Работал он ловко и сноровисто, неожиданно показав богатырскую силу, — а с виду мужичонка ледащий.
— Выбирай все из лодки, — приказал он, что и было нами исполнено поспешно, даже с испугом.
— Не мешай! — крикнул он и, подперев лодку плечом под острый нос, приподнял ее и одним толчком сунул в воду… Размотал с дрог длинную веревку, выдернул сердечник — толстый железный шкворень, соединяющий передок с задком. Загнав задок дрог в воду, Евстигней утопил его с колесами под лодку, дрожинами вдоль лодки:
— Ну вы, мелкота, вали все на корму! Мальчишки сразу поняли, в чем дело, ввалились в лодку и сгрудились на корме. Колеса стали на дно, корма перетянула, лодка перекачнулась через ось и задрала кверху нос вместе с дрожинами.
— Держись, в воду не вались! — скомандовал Евстигней мальчишкам. — Но, красавица, козел те забодай! — обратился он к своей кобылке.
Кобылка задом, ступая тихо, подала передок в воду. Евстигней держал сердечник наготове:
— Ну, милая, ну! Эй вы, горчица, с кормы долой!
Мальчишки попрыгали в воду. Лодка перекачнулась, дроги упали вместе с ней поперечиной прямо на передок. Чик в чик! Евстигней загнал сердечник в дыру, восстановив целость своей немудрой колесницы.
— Но, родная!
Кобылка шагнула в одну сторону, в другую и одним рывком вытянула лодку на сухое…
— Молодецки! — крикнул я, восхищенный этим приемом, выработанным веками жизни на знаменитом волоке.
Длинные дроги у Евстигнея оказались приспособленными и к возке бревен и к перевозке ладей, пожалуй, и побольше нашей. Лодка наша лежала на дрогах уютно: колеса не будут чертить бортов.
— Здорово! — похвалил и Пешков.
— И не бай, девка! — польщенный похвалой, ответил Евстигней и, привязывая лодку накрепко к дрогам, повторил: — И не бай, а ты думал — Евстигней краснобай?.. У нас никакое дело не вывернется… Но, ангел мой! Поезжай с богом!
Глава шестнадцатая
Лошадь не слушала понуканий и стояла понуро, расставив ноги и высунув язык.
— А ты, дядя, поил ее? — спросила Маша. — Она, кажется, пить хочет?
Мужик смачно выругался и пояснил:
— Это я себя, дурака, ругаю. Закрутился с вами, канительщиками. А как поить? Распрягать — время уведешь. Поехал, думаю: река — зачем ведро брать? Заворачивать теперь с возом — ей же труднее. Что тут делать будешь?
Маша молча схватила из лодки котелок и, зачерпнув воды из реки, напоила кобылу.
— Пей, милая, пей, хорошая!
Напившись, лошадь сама стронула дроги и пошла в гору.
Мальчишки шагали впереди. Абзац, Козан и Вася несли по веслу, взяв их, как ружья, на плечо. Навернутый на раину парус на плече у Стеньки напоминал знамя, скрытое серым чехлом. Командовал Абзац:
— Ать, два, три! Левой! Ать, два, три! Он запел, мальчишки подхватили:
Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнув в борьбе, В царство свободы дорогу Грудью проложим себе.
Справа от своей кобылки вальяжно шагал Евстигней, помахивая концом вожжей. С ним рядом шествовал Пешков, отмеривая, как альпенштоком, каждые три шага лодочной мачтой (она не тяжелая). Бредень остался в лодке. Кобылка тянула в гору ровно. Чайник и котелок дребезжали в лодке: они там на свободе затеяли веселый пляс. Кажется, к ним присоединилась и банка с рыбками, — а ведь она «бойкая»? Кот Маскотт сидел на корме лодки, нимало не смущаясь тряской, и вкусно умывался. Когда Маша успела его накормить?..
Мы с Машей шли за колесницей. У меня на плече — кормовое весло. Маша шла справа, рядом со мной. Время уже за полдень, солнце высоко за спиной ласково пригревало. Дорога круто повернула, огибая бугор. Внизу, в долине, остался запах тины и камышей. Все сильнее пахло от земли солнцем и горькой полынью.
Неужели он обманщик?
Медленно, но верно мы подымались к голым вершинам Самарской Луки. Но и с высоты не открывались дали: все бугры да бугры, то голые, то поросшие татарником, колючкой и полынью — беспризорными странниками земли. Порой пахнет богородской травой и степным укропом, и в смешении их ароматов с запахом намокших от дождя солонцов чудится ладан у открытой могилы.
— Маша, да ты никак плачешь? Милая, о чем? Не отвечая, Маша вытирала слезы уголочком своего платка.
— Смотри, даже кот веселый. Чем ты его, плутовка, накормила?
— Скормила последний кусочек колбасы — самый пупочек. Больше ничего не осталось…
— Жалко… Самой есть хочется? Голодна?
— Ах, что за ерунда! «Голод» — подумаешь!..
— Чего же ты ноешь, кого хоронишь? Маша замедлила шаг и остановилась.
— Дядя Сережа, скажите, только, чур, не врать…
— Ну, когда же я тебе врал?
— Он обманщик?
— Алексей Максимович-то? Ну, Маша, не ожидал… Никак не ожидал… Каково! Ну-ну! Сказала…
— Да ведь как же… Говорили, денег нет… А он ни за что ни про что мужику красненькую отвалил. Не забыть бы получить с мужика полтинник сдачи… Откуда деньги?.. Может, у вас с ним еще есть, сто рублей есть, а весь народ, мы и кот, должны быть голодные…
— Маша, Маша, — с упреком говорил я, — ты сама с мужиком рядилась, а говоришь «ни за что ни про что»… Засим, Пешков никого не обманул и не может обмануть: что обещано, мы выполняем свято,
— Да, «выполняем»! Вас силком заставили кругом света идти.
— Ах, Маша! Я тебе все объясню… Что сказал Алексей Максимович в субботу?
— Ну, «гонорарный день».
— А еще?
— «День обманутых надежд и неисполненных обещаний»…
— А ты нагадала, что дождя не будет. А дождь-то был!
— Я гадала полное исполнение желаний, а не дождь. Это вы дождя хотели.
— Ну, хорошо… Я тебе все объясню… Пешков сделал вид, что уплатил Апостолу за лодку десять целковых. Вместо денег он оставил свои часы. Вот и все… Денег у нас больше не было, да и откуда их взять? Что бы мы теперь делали, если бы Алексей Максимович не утаил десятку? Сегодня понедельник, говорят — «тяжелый день». А то было в субботу.
— Мужик повез бы нас в кредит… Я бы уж его вокруг пальца обернула…
— Маша, ты еще плохо знаешь мужика. Его никто никогда не обманет.
Маша вдруг преобразилась и захлопала в ладошки.
— Апостол-то! Вот попался!..
— Почему? Мы часы выкупим.
— Да ведь часы-то у Пешкова сломаны, не ходят. Не надо выкупать. Пусть Апостол будет с носом. Он тоже жадюга.
— Неверно. Часы у Алексея Максимовича ходят, он только забывает их заводить…
— Неправда! Мне Абзац рассказывал — они нарочно, в типографии мальчики, прибегут в кабинет редакции: «Сколько, Алексей Максимович, время? У нас в наборной часы остановились!» А он и не подымет головы от бумаги: «Без четверти три». Всегда «без четверти три».
— Ему не надо смотреть на часы. Он много ходил, у него очень развито чувство времени.
Маша что-то запела, не слушая больше меня, побежала вслед колеснице, подпрыгнула, схватила кота и поставила на землю. Кот потянулся и зевнул.
— Ишь ты, барин какой!.. Все пешком идут, а он «в раскидной карете». Иди и ты пешком… Добывай себе пищу, а то с этими писателями голодом насидишься. Эн, гляди, сколько птиц.
На дороге села трясогузка и, попискивая, при каждом шаге грациозно потряхивала длинным хвостиком. Где-то сбоку дороги, в камнях, дрозд звонко отбивал свою коротенькую песню: «до-ми-до-соль», словно стучал деревянным молоточком по ладам ксилофона. На дорогу сел важный пернатый, распустил пестрый нарядный хохол и отрекомендовался: «Удод!» Маскотт прижался к земле и пополз, прицеливаясь к удоду. Тот застыл в изумлении.
Охоту испортила Маскотту вездесущая сорока. Она, тоже откуда ни возьмись, села, качаясь, на высокий татарник и застрекотала. Удод сложил свой пестрый кивер и неторопливо улетел. Маскотт знал сорочью повадку и на все махнул хвостом, хотя сорока села у него под самым носом: попытай, мол, поймай меня…
Кобылка остановилась, тяжело поводя боками. Далеко внизу блеснула голубоватой лентой Волга. Даль открылась за нею. Мы одолели перевал. Дорога дальше будет под гору. Мальчишки с грохотом валили в лодку весла.
Маша, а за нею и я подошли к Пешкову.
— Алексей Максимович, сколько времени? — сияя еще влажными от слез глазами, спросила Маша.