Пошла вторая половина недели. В субботу надо было возвращаться. Приступы лихорадки повторялись каждый день. Отпуск был сломан окончательно. Я молил Бога помочь мне хотя бы долететь домой без новых осложнений. Гила пыталась изображать оптимизм. Она пересказывала мне пляжные происшествия: кого-то обожгла медуза или кто-то наступил на осколок стекла, или кому-то пришлось отправиться в местную больницу из-за солнечных ожогов. Иногда, как будто бы даже со вздохом, она говорила об экскурсиях в глубь острова или о прогулке на яхте к коралловым рифам. Идея экскурсии в островные джунгли отпала сама собой, как только я напомнил о Линде — исчезнувшей невесте нашего приятеля. Да, неизвестность нас обоих тяготила. Из-за моей болезни мы ничего не узнали о пропавшей журналистке.
— Знаешь что, моя хорошая, поезжай-ка ты завтра с экскурсией на коралловые рифы. Хоть что-нибудь вспомнить будет красивого! — сказал я жене.
— А ты?
— Мне полегче. Буду валяться, ждать тебя, иногда выползать на песок, если температура отпустит.
— Ты не шутишь? — спросила она с надеждой.
— Нисколько! Если кому-то из нас будет весело, значит, и другому передастся.
Ночь прошла хорошо. Впервые за последние дни удалось мне выбраться на утренний пляж, ополоснуть лицо тихо плещущейся зеленовато-голубой водой просыпающегося океана, размять руки-ноги. А потом я и Гила завтракали на веранде. Я пересилил себя: выпил целую кружку кофе со сливками и проглотил два яйца всмятку. Рядом с нами трапезничала шумная компания центральноевропейцев. Они собирались на ту же экскурсию к дальним коралловым рифам, что и моя Гила. Яхта должна была подойти к ближней пристани. Внезапно, как по команде, шумная компания покинула веранду.
— Тебе пора идти, — сказал я жене.
— Я сейчас, — кивнула она и все не уходила, положив руку ладонью на мою кисть.
— Ты опоздаешь!
— Ну и что! Не очень-то хочется, — ответила она, как будто ждала, что я соглашусь с нею и она останется.
Экскурсия должна была возвратиться часа в четыре после полудня. Давно прошло время ланча. Я чувствовал себя вполне прилично. Даже прошелся по пляжу туда-сюда. Но идти в бар отеля не хотелось, и я придумывал всякие оправдания, чтобы оставаться дома. Словно не хотел идти туда, где мы были вместе с Гилой перед тем, как яхта уплыла к коралловым рифам. Я промаялся еще немного. Ни чтение, ни попытки вернуться к начатому еще до отпуска рассказу ни к чему не привели. Какое-то беспокойство, которое я не могу назвать совсем безосновательным, охватило меня. Как паутина, которая еще не сковывает движений, но обрисовывает сферу возможной заключенности в беду. Я не мог оставаться один.
В баре за столиком под картиной с разбойниками, убивающими экипаж и пленяющими пассажиров захваченного судна, сидела старческая пара из Детройта, с которой мы познакомились шапочно в самый день приезда. Я кивнул им. Они не узнали меня. Наверно, я сильно изменился за время болезни. Или выражение лица у меня так отличалось от внешности улыбчивого расслабленного господина, каким я был в день приезда, словно теперь это был другой незнакомый им человек. Словом, я кивнул старикам и, не получив ответа, уселся за столик на краю веранды, чтобы видеть море и причал. Марта стояла за стойкой. Лурье приковылял ко мне с затрепанной картой меню. Да меню и не требовалось: я запомнил наперечет убогий ассортимент нашего ресторана. Ничего не хотелось, но, чтобы не обижать старого доктора, я заказал фруктовый салат из манго и апельсинов, кофе и коньяк.
— Вы не откажетесь выпить со мной, Александр Борисович? — спросил я.
— Буду рад, — ответил он и потащился к Марте выполнять заказ.
Между тем солнце покатилось к стайке облаков, висевших над линией горизонта. Экскурсия к рифам давно должна была возвратиться.
Старик Лурье принес коньяк, кофе и фруктовый салат. Я хотел было поскорее проглотить коньяк, наверняка не лучшего качества, как и все в этом захудалом отеле, проглотить коньяк, выпить кофе и уйти, но мой давний знакомый приостановил трясущейся рукой пустячный тост, который я готов был произнести ради приличия, и сказал:
— За благополучное возвращение вашей преданной жены!
Мы выпили. Я не мог не выпить, потому что хотел этого с самого начала. Да и не хотел обижать старика. Хотя тост его, да и коньяк, оглушивший на секунду, не принесли мне успокоения. «Почему он предложил такой странный тост? — думал я. — С подчеркнутым за вашу преданную жену?» Умные люди, а к тому же умные в нескольких поколениях, могут обнищать, спиться, потерять моральное равновесие, но не утратить интеллект. А это и есть: наблюдательность, прозорливость, умение прочитать ход мыслей собеседника или даже не мыслей, а неуправляемый рой неосознанных откровений, которые составляют калейдоскопический орнамент предчувствия. Он разглядел этот орнамент.
— Знаете, не волнуйтесь. Такое бывает с нашими прогулочными яхтами. Пикник на коралловом острове затянулся. Или вдруг все договорились доплатить и полюбоваться закатом изнутри океана. Или, так чаще всего бывает, экскурсанты проголодались и упросили капитана причалить к отелю «Мариотт», где в ресторане дают потрясающие устрицы. Не волнуйтесь, Даниил.
— А я и не волнуюсь, просто… — пробормотал я и полез в карман за кошельком, чтобы расплатиться.
— Подождите, куда вам спешить! Дождемся вашей яхты вместе. А пока я вам расскажу одну загадочную историю, — удержал меня старик Лурье.
Я нехотя остался. Он рассказал:
— Года два назад или около того, впрочем, в этих широтах легко сбиться с календаря, в нашем отеле поселилась молодая американка. Кажется, журналистка…
— Линда? — перебил я рассказчика.
— Не помню ее имени. — Он прикоснулся губами к чашке с кофе, огляделся и, увидев, что пара из Детройта подзывает его, чтобы заплатить за ужин, оставил меня и поковылял к ним.
«Вдруг окажется, что невеста нашего Гарри жила здесь?»— пронеслось в моем воспаленном воображении.
— Так вот, некая американка поселилась в нашем отеле, — старик Лурье вернулся ко мне. — Она исчезала на день или два и снова возвращалась. У нее были какие-то дела в еврейских общинах Ямайки или еще что-то вроде этого. Мы не спрашиваем наших гостей, откуда они приезжают и куда направляются. Особенно когда они платят наличными. Однажды, как раз когда американка вернулась из поездки в глубь острова, к нашему берегу причалили яхты кругосветных путешественников. Ну, помните, какими были я и Марта, когда мы встретились однажды на Антигуа?
— Конечно, помню!
— Причалили яхты. Началось веселье. Костры. Жареное мясо. Пиво. Вино. Часть гостей из нашего отеля, в том числе эта американка, приняли самое живейшее участие в пикнике. Словом, все шло как заведено, когда люди вовлечены в круг безоглядного и бесконечного веселья…
— Бесконечного ли? — не удержался я.
— Так продолжалось двое суток. То есть двое суток шла гульба, в которой молодая американка принимала живейшее участие. На рассвете третьих суток яхты ушли в море. Горничная, прибиравшая в комнате американки, нашла на столе деньги и записку. Наша гостья расплатилась с лихвой и, забрав дорожную сумку, исчезла.
— Вы думаете, она?..
— Не в моих правилах изучать маршруты гостей! — оборвал меня старик Лурье и поднялся.
Я оставил деньги и пошел к причалу.
Ночь упала на плоскую поверхность невидимого океана, как черный занавес. Вода накатывалась на берег и уползала, шипя, как змеи, которые выползают из гнезд в траву, отползают назад и готовятся к новому набегу. Дурацкие мысли тревожили меня, клубясь и расталкивая друг друга: была ли молодая американка Линдой? Не наткнулась ли яхта с Гилой на коралловые рифы? Что сейчас делает моя жена? Так я стоял у причала в темноте. Десять минут? Полчаса? Час? Наконец я увидел среди черноты океана золотые мигающие звездочки, которые становились все крупнее и крупнее. Послышался шум мотора. Я различил лампочки, бегущие от палубы до верхушки мачты. Я услышал голоса, смех, громкую музыку оркестра, записи которой непременно сопровождают морские прогулки. Яхта подошла к пристани. Стало светло от огней на палубе и мачтах. Матрос перемахнул с яхты на пристань. Ему кинули канаты. Он привязал яхту. Возбужденная морской прогулкой публика потянулась на берег. Наконец на пристань шагнула моя Гила. Ее поддерживал неугомонный культурист с черными усиками-плавками, которого я условно назвал Адиком. Гила была в том неукротимо-веселом настроении, в котором бывают дети, вырвавшиеся из-под назойливой опеки и показывающие всем своим видом, что больше не собираются возвращаться в состояние узаконенной зависимости, навязанной родственными узами. Ее черные локоны рассыпались по оголенным плечам. Ее огромные цыганские глаза смотрели на меня насмешливо и бесстрашно. Вспомнилась пушкинская Земфира. Мне даже показалось, что Гилу окружал горький дымок костра или колючее облачко шампанского.
— Даня! — воскликнула она, поцеловав меня в щеку. — Я была уверена, что ты давно спишь. Как ты себя чувствуешь?
Я извлек какой-то бодряческий о’кей, который Гила восприняла, как мне показалось, вполслуха и сразу начала рассказывать про изумительный день, проведенный на коралловых рифах, про необыкновенной красоты рыб и неповторимой вкусноты устриц.
Мы возвращались вместе с толпой к нашему отелю, когда раздался картово-гортанный возглас Адика:
— А теперь все идем в бар праздновать благополучное возвращение!
— Ты пойдешь? — спросил я.
— А ты? Хотя ты, наверно, устал, — коснулась моей спины Гила. — Ложись спать. Я скоро приду.
Я проснулся на рассвете. Гила спала в своей кровати, обняв подушку. Я выглянул в окно и увидел край синего океанского блюда на желтом столе берега. Прогулочная яхта покачивалась у причала.
Октябрь-декабрь 2003, Провиденс
Лгунья Ивановна в Париже
Прошло больше десяти лет с тех пор, как мне и моей жене довелось пообщаться с этой оригинальной особой. Ни я, ни Мила не встречали прежде кого-нибудь, похожего на нее. Познакомились мы с ней, назовем мою героиню Таисией Ивановной Басовой, в редакции альманаха, занимавшегося пропагандой русской литературы во Франции. Я имею в виду публикации переводов русских литературных текстов на французский язык. Остановились мы т