особенный».
Мы об этом упоминали раньше. О глазах Самойловича. Об его взгляде, который притягивал к себе Полечку, заслонив нелепости строения его головы и туловища. Глаза у него были мягкого коричневого цвета. Они следовали за собеседником, вернее, за мыслительными эмоциями собеседника, в том самом ритме и с теми самыми квантами блеска или увлажненности, которые соответствовали разговору. «Умные у тебя глаза, Самойлович», — говорили ему одни. «Добрые у тебя глаза, Самойлович», — говорили другие. «Особенные у тебя глаза», — говорили третьи. Полечка очень редко говорила ему про глаза. Но он чувствовал, что она нуждается в его взгляде и чуть ли не лечится его глазами. Она исчезала. На несколько дней и на месяцы. Он никогда не разыскивал ее, хотя терзался и не спал, бродя ночами вокруг ее дома на углу Большого проспекта и улицы Введенского, что на Петроградской стороне. Потом она появлялась, обнимала его:
— Ну, как ты без меня, Самойлович?
— Плохо, — отвечал он.
— Я знаю, что нехорошо. Я тоже по-всякому жила. Дай себе посмотреть на меня, — говорила Полечка и начинала что-то рассказывать о театре, о своих поклонниках и сумасшедших поклонницах («Ты не представляешь, до чего одна додумалась!»), о каком-то Алексее Петровиче, астрофизике из Москвы, который зовет замуж… Самойлович слушал и смотрел на нее, а она — в его мягкие, понимающие глаза, и это приводило ее в норму. — Правда, Самойлович, ты экстрасенс. Ну, на кой тебе твои мыши и свинки! Плюнь на опыты и лечи гипнозом.
В этот счастливый период болезнь отступила от нее так далеко, что Полечка забыла о болезни.
Странные были их встречи. То частые, то редкие. Их ни в каком случае нельзя было назвать любовниками. Самойлович любил ее безумно, живя только их встречами и работой в Институте туберкулеза, где он вел больных и делал эксперименты. Иногда ночью, сидя у ее ног на кровати в его комнатухе, когда они курили «Северную Пальмиру» и разговаривали, Самойлович спрашивал Полечку: «Зачем я тебе нужен, если ты такая?»
Он никак не мог при всей своей медицинской образованности и терминологической оснащенности назвать это общепринятым словом. Что-то заклинивало. Он не решался. Чаще всего она лежала неподвижно, полуоткинув голову на подушку, закрыв глаза, пока он не взвывал, как раненый зверь и не проливал на нее дождь необузданного откровения. Тогда она целовала его нежно в лоб, говорила: «Ну вот и хорошо». Или: «Теперь ты успокоишься», — шла в душ, и они засыпали, или Самойлович отвозил ее домой на такси.
До астрофизика из Москвы и сумасшедшей поклонницы дело пока еще всерьез не дошло, а вот подвернулось приключение совсем иного рода. Предстоял Новый год. То есть встреча Нового года в компании. Чаще всего Самойлович ходил в компанию к своим однокурсникам по медицинскому институту. И в этом году он намечал пойти к Гришке Либову, принести пару бутылок шампанского, потрепаться со старыми приятелями часов до двух-трех, когда все устанут и сойдутся в спальню домучивать «Голубой огонек», а Самойлович смотается домой на Сенную площадь. Благо от Либовых, которые жили на углу Гороховой и Фонтанки, до комнатухи Самойловича — пять минут ходу. Полечку он о новогодней встрече не спрашивал. В прошлые годы она была занята в театральном капустнике, который затягивался до полуночи, а потом встречала Новый год в кругу артистов. Как вдруг за два дня до новогоднего кануна — это было 29 декабря — Полечка позвонила и пригласила Самойловича на капустник.
— А как же с Либовыми? — ужаснулся Самойлович рекогносцировке.
— Потерпят! — отрезала Полечка.
Самойлович не возражал. Более того, он был счастлив настолько, что пошел в ДЛТ купить себе новый костюм.
Полечка была занята совсем не в заглавной роли, скорее в хоре, если употребить хор в духе греческой драмы. То есть в кордебалете капустника. Зал был битком набит актерами и актрисами других театров и кино, студентами театрального института, гостями и гостями гостей, а на сцене была Полечка, игравшая вместе со знаменитостями. Самойлович ужасно гордился Полечкой и, может быть, впервые подумал: «А чем черт не шутит! Не стала бы Полечка приглашать просто так на театральный капустник!»
Все же мелькнувшую шальную мысль Самойлович прогонял, как назойливого слепня. И смотрел, смотрел на сцену, где все было невероятно комически поставлено. Самойлович за эти годы пересмотрел чуть ли не весь репертуар Комедии и теперь с удовольствием отмечал, что и про одного актера шутку уловил, и про другую актрису, и про того самого деятеля министерства культуры также не пропустил. Он был счастлив, бесконечно счастлив и совершенно позабыл про Либовых. «Скучные люди!» — на секунду вспоминал о них Самойлович и ликовал, радовался, наслаждался игрой Полечки снова и снова.
Капустник кончился. Актеры и гости потянулись в фойе, где были столы с закусками и вином. Самойлович все это видел вполглаза. То есть тянулся за толпой к столам, рассаживался, знакомился с соседями рядом и через стол, даже отшучивался, держа место для Полечки, но все время напряженно думал: «Где же она?»
Полечка спустилась в фойе чуть ли не за минуту до курантов и шампанского. Она шла как зачарованная. Причиной тому был знаменитый комик Михаил Кафтанов, шедший сбоку от нее и представлявший кого-то в лицах так живописно, что Полечка хохотала без умолку, как будто бы никого вокруг не было. Кафтанов проводил Полечку до Самойловича, который махал ей, подзывая. Проводил и пошел дальше к той части суставчатого стола, где сидел главный режиссер со своей женой и с заслуженной частью коллектива.
После новогоднего шампанского пошла водочка с селедочкой, салаты, театральные сплетни вслух и шепотком — словом, веселье, свойственное застолью между знакомыми людьми, которые варятся в одном профессиональном котле. Полечка была крайне возбуждена, щеки ее пылали, как закат в Страстной четверг. Она едва ела и все просила подлить еще шампанского. Для этого Самойлович охотился по всему столу, а под конец, когда шампанское на складчинном столе кончилось, побежал в театральный буфет, где можно было докупать напитки приватно.
Кафтанов временами посылал Полечке покровительственные взгляды, отрывая себя от беседы со сценической или драматургической знаменитостью. Самойлович, вполне понятно, этих кафтановских взглядов не ловил. Полечка была рядом, пылая щеками и сияя голубизной глаз. Казалось, ей не сиделось на месте. Она ерзала на стуле, сто раз бегала в дамскую комнату поправлять платье или прическу, распахивалась ногами, словно бы участвовала в лодочной гонке, а не встречала Новый год в театральном коллективе. Самойлович и к этому относился с любящей терпимостью, как родитель к неровностям настроения ребенка. Главное, что это любимое дитя рядом, вот оно, его можно потрогать, погладить, прикоснуться губами к плечу, танцующему под музыку веселья.
Подошел момент, когда Полечка перестала получать телеграфные взгляды Кафтанова. Он выпил лишнего и был занят болтовней со стареющей, но еще очень и очень популярной и влиятельной актрисой театра и кино Сазоновой. Актриса Сазонова была знаменита, кроме своей чисто актерской популярности, еще и тем, что набирала на летне-осенние гастроли (обыкновенно, на южном берегу Крыма) труппу из четырех-пяти хороших (заслуженных и народных) актеров поколением моложе ее и представляла водевили. Несколько водевилей в один вечер. В каждом — она (знаменитая Сазонова) и один из партнеров. В театральных кругах это считалось высоким отличием, неофициальным званием, крупным шагом в академической карьере. Известно было, что, кроме репетиций, она проводит особые семинары после спектаклей. У себя в номере. Ходили разные толки об этих семинарах. Но каждый мечтал попасть.
— Вот и Кафтанов такой, как все, — ни с того ни с сего горько сказала Полечка.
Самойлович услышал это, и оторвавшись от разговора с соседом о пользе для представлений и вреде для кожи люминесцирующих красок, отозвался:
— Тебе помочь, Полечка?
— Да, помочь, помочь!! Отнеси ему записку, Самойлович.
— Пиши, Полечка.
И она написала Кафтанову: «Вы совсем позабыли про наш уговор пойти перекурить, когда все наскучит. Жду Вас в гримерской через десять минут. П.».
Конечно же, Самойлович записку не читал. Он извинился перед цирковым комиком Астауровым за прерванную беседу о люминесценции и понес записку Кафтанову.
Кафтанов записку прочитал. Разговор его со знаменитой актрисой закончился более чем удачно. Оставалось решить окончательно о водевиле. Знаменитая актриса хотела инсценировать кусок из «Мелкого беса» Федора Сологуба. Ну хотя бы сцену скандала, когда Передонов, назавтракавшись пирожками с вареньем, плюется. Кафтанов не отказывался от Сологуба, но соображал, что понадобится для этой сцены еще один актер на роль молодого человека Павла Васильевича Володина. Сообразившись с этим, Кафтанов выставил как возможный вариант аксеновский рассказ «Местный хулиган Абрамашвили». Для себя он абонировал роль грузинского парня Гоги, а для актрисы Сазоновой — роль художницы Алины. Тем самым он делал откровенный комплимент сценическому возрасту потенциальной исполнительницы роли молодой столичной дамы.
Словом, Кафтанов прочитал записку с возобновившимся интересом, поблагодарил Самойловича и, разыскав глазами горящий взгляд Полечки, кивнул призывно.
Самойлович вернулся к циркачу Астаурову. Они остановились на том, что клетки кожи могут впитывать в себя светящийся в темноте состав, а поскольку внутренняя среда изначально темна, будут светиться там во мраке тела, нарушая эволюционную гармонию, восходящую к глубинам мирового океана. Под эту в высшей степени увлекательную беседу Самойлович и Астауров прикончили бутылку водки. Ясно, что уход Полечки на свидание к Кафтанову прошел замеченным не более, чем естественные и ритмичные перемещения всякого от стола в туалеты.
Возвращение Полечки было вовсе не триумфальным, а жалким. Серебристое платье с глубоким вырезом, окаймленным вологодскими кружевами, было надорвано как раз на плече, то есть в месте крепления одного из легких мосточков, если женское тело принять за реку. Шея Полечки над самым нежным ее втеканием в лагуну треугольника багровела от кровоподтека, оставленного присоской спрута, если продолжить воображение, что река стремилась в океан. Легчайшие черного лака лодочки германской фирмы «Майзи» надеты были наскоро, бесколготочно, на босу ногу, что было неосторожно в связи с зимним сезоном, шатким ее здоровьем и служило вернейши