Обернувшись, он увидел мокрые ступеньки крыльца, сапожки, отороченные цигейкой, наглую наготу женской ноги в шелковом чулке, розовую чашечку колена, перевернутую стопку короткой юбки, свитер, наползающий чуть не на край стопки, янтарные блямбы ожерелий, хохочущий рот над ямочкой подбородка и между ямочками щек и скирду соломенных волос, из-под которой ширяли зеленые озорные (озерные) глазищи.
— Да зайдите же в дом, горемыка! — кричала хохочущая обезьянка рта.
Самойлович молча пялился. Насмешница продолжала развлекаться:
— Простудите придатки! Зайдите в дом! Туалет у меня бесплатный!
Тогда он осознал, что вернулся к реальности, забежал в беседку (не осталось ли там безобразие хаоса и осталось ли хоть немного коньяка) и приблизился к крыльцу.
— Я бы воспользовался, если можно.
— Если нужно, то можно, — сказала хозяйка дачки, гостеприимно улыбаясь. — Дверь прямо и налево, — показывала она ему направление, проводя через полутемные сени (с лопатой, ведром и лыжами) на кухню с холодильником «ЗИЛ» и фаянсом посуды в резном буфетике.
— Самойлович, — представился непрошенный гость, выйдя из туалета, где он по ходу дела разглядывал салфеточки, душистые травки в плетенке и маленькую библиотечку для приятного чтения в состоянии почти что полного безделья. Библиотечка состояла из комплекта журнала «Театральная жизнь» и фотоальбомов с артистами.
— Самойлович, — снова повторил он. — Незваный гость, который хуже татарина.
Он пошутил, потому что хозяйка ничего не ответила на первое его представление. Он не заметил, что ее вовсе не было на кухне, когда он вышел, облегчившись. Ко второму его представлению она вернулась и назвалась Ниной.
Нина переоделась в ажурный халатик, оставив для шика лакированные сапожки.
— Не возражаете, если мы закусим?
Он не возражал. Нашарив во внутреннем кармане бутылку, выставил с извинениями:
— Вот остатки, не предполагал…
— Остатки сладки, — охотно извинила его Нина, выставив из холодильника бутылку шампанского. — Да снимите же пальто. Жарко и ни к чему мучиться.
Он понимал, что ни к чему. Чувствовал, что жарко, но продолжал сидеть в пальто, сунув между коленями тяжелую шапку-треух, подбитую собачьим мехом.
— Я, пожалуй, пойду, Нина, — решился Самойлович после того, как они допили коньяк и пригубили шампанского.
— Как хотите, Самойлович. А я думала, мы фильм посмотрим по телеку.
— Что показывают? — спросил Самойлович.
— Как же вы не знаете, ведь сегодня «Первый день отпуска» с Кафтановым в главной роли!
— Тогда тем более не останусь, — натянул шапку Самойлович.
— Чудной вы какой-то, — разочарованно усмехнулась Нина. — Я думала, посидим-потолкуем.
— Да ведь мы незнакомы вовсе, — сказал Са-мойлович.
— Так интереснее. Знаете, мне все мои знакомые осточертели. Я живу одна. Им кажется, что если я приглашаю, угощаю и все такое, то сразу в постель.
— А вам? — спросил он.
— А мне совсем другое нужно. Мне бы по душам поговорить, хоть бы с незнакомым человеком. По душам. Как артисты в кино разговаривают. Ну, да им пишут роли. Я иногда сяду в электричку, еду и жду.
— Чего ждете?
— Жду, как кто-нибудь подсядет и начнет откровенничать.
— А потом?
— А потом подойдет нужная станция или к Москве подъедем, пиши — прощай!
— Да ведь сейчас мы не в поезде, — произнес Самойлович.
Голова его кружилась от вина и жары, давившей на тело под теплым драповым пальто. Боль по реальности прошла, и наступила ирреальность, в которой Нина выполняла функцию Полечки, но без тягостной тоски. Даже Кафтанов, появившийся как знак боли, не мог причинить боль. Ирреальность освободила Самойловича от Кафтанова, как отпускает нас мираж, когда меняется угол преломления солнечного света.
— Хорошо, Нина. Хорошо, я сниму пальто и с радостью поболтаю с вами. Но о чем?
— Вы женаты? — спросила она.
— Нет… в общем, нет, — промычал Самойлович, продвигаясь за Ниной в горницу, где они уселись на диван напротив телевизионного приемника.
— И я не замужем, — вздохнула сочувственно Нина. — Расскажите что-нибудь о себе.
Самойлович рассказал ей про свой город на Неве. Как он ребенком пережил блокаду. Как умерла мать и погиб отец. Про свою бабушку рассказал и медицину. О том, какие болезни он лечит.
— Вы фтизиатр? — радостно воскликнула Нина. — Ясно, ясно! Вы в научной командировке. Здесь же центральный институт.
Самойлович не стал оспаривать, поскольку отпадала, хотя бы на время, необходимость исповедоваться о Полечке.
— А вы, Нина? — спросил Самойлович из вежливости. Ему было решительно все равно, кто эта молодая женщина. Слава Богу, что пустила в дом, отвлекла от мыслей.
— Я по оценке работаю, — ответила она.
— ???
— Ну, да. Вам это непривычно, поскольку вы человек ученый.
— ???
— Я вещи оцениваю в комиссионке.
— Ага, — Самойлович представил себе, как Нина красуется среди груды вещей: дубленок, джинсов, кроссовок, купальников, видеомагнитофонов и прочего заграничного товара, поступающего от командировочных и туристов. Он представил себе эту картину и поморщился. Его лопатообразная голова втянулась в воротничок, и колеса ушей начали наливаться кровью, готовые ко вращению на бешеной скорости от стыда. «Докатился», — пронеслось у него.
— Что, не нравится? — догадалась Нина.
— Нет. То есть отчего же, — вежливо промычал Самойлович, иначе взглянув на Нину.
У него был свой опыт посещения комиссионки. Опыт, отложившийся осадком гадливости и стыда. Полечка ездила на гастроли с Комедией в Голландию. Привезла оттуда электронную систему «Шарп»: комбинацию радиоприемника, магнитофона и стереопроигрывателя. Надо было продать этот комбайн и расплатиться с долгами, которых она наделала уйму. Едва он подъехал на такси, какие-то подозрительные типы начали отзывать его в сторонку от дверей комиссионного магазина, выспрашивая тайными знаками пальцев и губ название фирмы и показывая, сколько за что заплатят. Он отмахивался от наглых перекупщиков, двигаясь поскорее внутрь магазина, к прилавку оценщиков. Очередь его дошла до смазливой бабенки с необыкновенно жирным слоем косметики сине-красно-черных тонов, словно это был флаг какой-то анархо-синдикалистской морской державы. Оценщица стрельнула цирковыми ресницами в сторону системы «Шарп», поманила пальчиком какого-то типа в рыжем замшевом пиджаке с техасскими кисточками и ремешками на рукавах и на подоле, пошепталась с ним и предложила Самойловичу, дыша эфирами сен-сена и мускуса:
— Как предпочитаете оформить: за тысячу по квитанции минус семь процентов или сейчас наличными плюс сто?
— Что значит без квитанции? — переспросил Самойлович, оробев.
Трехцветная оценщица наградила его презрительной грустью и стала выписывать квитанцию.
Когда Самойлович рассказал эту историю Полечке, она посмотрела на него с горьким сожалением и больше ни о чем подобном не просила.
Нина поняла этот взгляд и засмеялась:
— Так и знала, что не понравится вам моя работа.
Она резко (впервые со времени их знакомства) вспрыгнула с дивана и включила телевизор. Фильм с Кафтановым дошел до того места, как известный писатель, автор детективов, приезжает в прибалтийский университетский город, чтобы собрать документы о сотрудничестве местных ученых с немцами. Писатель снимает комнату у дочери бывшего коллаборациониста. Конечно же, она ничего не знает о деятельности отца, угнанного после окончания войны в Сибирь и умершего в одном из лагерей ГУЛАГа. У писателя и молодой прибалтийки завязывается роман.
Самойлович смотрел, набычившись, на экран. Нина с обожанием следила за каждым словом Кафтанова, позабыв про гостя.
— Знаете, Нина, я пойду, — поднялся Самойлович.
Она не ответила, поглощенная кинофильмом.
Он вышел из дачки, протоптав следы по налетевшему снегу. Повечерело. Он шагнул за калитку, оглянувшись на куполок беседки, который занесло. Рябина под тяжелым мокрым снегом припала к беседке, как нищий к паперти. Самойловичу стало грустно уходить, но он двинулся к станции. Подошла электричка. Он хотел было протиснуться в вагон, но шевелением грудной мышцы ощутил пустоту во внутреннем кармане пиджака. Бумажника не было, а с ним железнодорожного билета «туда-обратно» Москва — «Платформа Яуза», а также всех его документов и денег. «Ясно, — саркастически усмехнулся Самойлович. — Что еще ждать от комиссионщицы!» Ему пришла на ум старуха-процентщица. «Но не убивать же эту… Вернусь и потребую бумажник».
Он побрел обратно к дачке Нины.
Она ждала его на крыльце в дубленке, накинутой поверх халатика:
— Ей-богу, не знала, что и делать! Вы бумажник обронили в туалете.
Он вспомнил, что действительно снимал пиджак и пересчитывал деньги, едва заперся в минибиблиотеке. Пришла очередь воспрянуть духом и отшутиться:
— Я нарочно оставил, чтобы зайти опять.
— Зачем же убежали?
— Не мог смотреть на этого… сладколюбца, — ответил Самойлович так горячо, что Нина, изумленно глянув на него, поняла неслучайность вспышки.
Они пили чай, разговаривали. Нина шаг за шагом, слово за словом узнала всю историю Самойловича и Полечки. Она выспрашивала своего гостя, искренне желая посочувствовать, утешить. Но, как водится в таких делах с людьми бывалыми, а у Нины опыта было не отнимать, она узнала так много важного для себя, что эта информация стала жить своей собственной жизнью, вне треугольника: Самойлович — Полечка — Кафтанов. Это как рукопись неизвестного гения. Подобранная среди чердачного хлама, она может сделать судьбу нашедшего.
Так и случилось с Ниной.
Но этого всего Самойлович в тот снежный мартовский подмосковный день не мог вообразить. Он и Нину вскоре забыл. Он научился в одиночку перемучивать свою шиворот-навыворотную любовь. А потом, чтобы вовсе отсечь даже самую малую вероятность встречи с Полечкой, нанялся врачом в один из санаториев Симеиза на благословенном берегу Крыма.
Да не отсек.