Август-сентябрь 2003, Провиденс
Давид и Голиаф
Впрочем, судите сами.
Давидика поставили по правую руку от стойки-прохода. Руки-поручни турникета обучены пропускать пассажиров или запирать проход. Руки с закругленными пластиковыми культяпками. Давидик дожидался маму Аню, держась за черную блестящую сумку. Вернее, за ручки-вожжи. Сумка стала их с мамой единственным хозяйством. Вроде лошади и тележки одновременно. Маму повели на личный досмотр. После обцеловывания тетей Машей и дядей Володей. После тычков в угловатые, бородатые и очкастые лица провожающих они с мамой Аней прошли мимо таможенников, которые проверяли документы и вытряхивали вещи из сумки: мамину косметику, апельсины на дорогу и еще что-то, кажется, бутерброд с колбасой.
— Такого маленького к сионистам увозите, — вроде бы себе под нос буркнул таможенник, одетый в военный костюм, серый со звездочками в петличках.
Мама Аня промолчала и глянула на Давидика: мол, ты не отвечай.
Дома перед самым отъездом к самолету Москва-Вена мама предупреждала Давидика:
— Ты потерпи, что бы они ни говорили. Потерпи. Им положено обыскивать людей. Они никому не доверяют. А тем более нам с тобой, Давидик. Так что наберись терпения. Скоро — свобода!
Он понимал, что такое «терпеть». Они с мамой терпели восемь лет. Вернее, мама восемь. А Давидик — лет пять. Потому что когда-то он не знал, что такое терпеть. Не знал, что такое терпеть, ждать, верить в чудо. Сначала они жили втроем: папа, мама и Давидик. Он этого не помнил, конечно. Но мама рассказывала. Втроем, пока Давидику не исполнился год. Год — это и много, и мало. Для Давидика мало. А для папы? Потом папу посадили. Он агитировал отказников выступать на демонстрациях вместе с диссидентами. Потом начал писать листовки. Потом перепечатывал эти листовки на какой-то машине. Мама называла машину — ксерокс. Вроде серы. Что-то взрывное. Опасное. Пахнущее огнем и дымом. Тогда вот папу и посадили. Ему дали семь лет лагерей и пять лет ссылки. Давидик запомнил эти цифры, потому что их много раз повторяла мама всяким людям: друзьям-отказникам и гостям из Америки, Англии или Франции. Гости стали приезжать. Привозили какие-то вещи. Давидику — жвачку и сладости. И мама каждый раз, прежде чем гости доставали подарки, подробно рассказывала историю папы: как он агитировал отказников, как его посадили на сутки, как он попался с листовками, отпечатанными на ксероксе. Правда, мама никогда не касалась самого главного, о чем она иногда говорила с тетей Машей и дядей Володей: как папа? Вся сложность произошедшего с папой доверялась тете Маше и дяде Володе, потому что они были не гостями, а своими.
Потом, когда Давидику исполнилось шесть лет, пришло письмо от папы из тюремного госпиталя. Он писал, что сломал бедро и маме разрешено с ним свидание. Мама оставила Давидика у тети Маши и дяди Володи и полетела к папе в Сибирь. Давидик думал, что мама скоро вернется, а она все не возвращалась и не возвращалась. Он даже стал немного сердиться на папу: почему тот долго не отпускал маму к Давидику. Тетя Маша говорила: «Потерпи, Давидик, мама Аня не забыла про тебя. У твоего папы осложнение. Она там нужнее». А дядя Володя катал Давидика на «жигулях-шестерке» по Москве и даже в цирк и зоопарк.
Мама приехала к весне, когда в детском саду, куда ходил Давидик, прошли почти всю азбуку до буквы «ша». Их готовили к школе. Эта буква особенно мучила Давидика. Перед сном, накануне того дня, когда вернулась мама, он долго перебирал слова на букву «ша». Так требовала воспитательница. Для закрепления. Давидик лежал на диване в комнате у тети Маши и дяди Володи, слушал шелест машин, приминавших снег на улице Горького, и вспоминал: шахматы, шины, шпалы, шаги, Шарик. Все выходило грустно и про папу. Папа был шахматистом, его увезли в тюрьму на машине с огромными зубастыми шинами, до папы много-много шпал, по которым надо прошагать Давидику. И особенно захотелось заплакать, когда Шарик, живший вместе с тетей Машей и дядей Володей, лизнул Давидика в нос: «Спи давай. Утро вечера мудренее!»
Вот тогда-то на следующий день и приехала мама. Давидик узнал об этом к вечеру. Почему мама сразу не пришла за ним в детский сад? Боялась, что Давидик ее не узнает? Она была в черном шарфе. Вернее, в черной шали. Опять слова на «ша». Почерневшая и высохшая. Давидик, конечно же, узнал маму, но не узнавал в ней многого. Раньше, до отъезда к папе в тюремный госпиталь, мама ни минуты не теряла понапрасну. Что-то делала: готовила, шила, печатала на машинке, обсуждала папины дела с друзьями. Теперь она тихо сидела в кресле у окна и перебирала фотографии папы.
Их поселили в пансионе фрау Евы. Неподалеку от Вены. В маленьком городке Таблиц. Комнатка мамы Ани и Давидика помещалась под самой крышей в мансарде. Давидик лежал, зажмурив глаза, и старался запомнить все невероятные события прошедшего дня: Шереметьево, таможенников, пограничника, который долго всматривался в лицо Давидика, прежде чем пропустил.
— Теперь мы на свободе, сынуля, — сказала мама и заплакала. — А папа…
Она замолчала, но Давидик знал, что папа навсегда остался в Сибири. На тюремном кладбище. Чтобы не заснуть с такими грустными воспоминаниями, Давидик прислушался к шуму шоссе, пробегавшего под их мансардой. Шум получался легкий, веселый, озорной, как шумит каток или водопад.
Наутро они пошли в столовую, где фрау Ева кормила приезжих эмигрантов континентальным завтраком. Так повторялось за многими столами. Континентальный завтрак. Особенно забавно звучал этот континентальный завтрак, когда о нем рассуждали толстенные тети, приехавшие с юга России или с Украины. Фрау Ева, континентальный завтрак и еще коллект. Это слово произносилось постоянно.
После булочки, кофе с молоком и варенья Давидик чувствовал себя особенно весело, да еще веселили его эти новые слова: «фрау Ева», «континентальный завтрак» и «коллект». Мама подробно рассказывала соседям по столу о том, как они выезжали, о папе, о таможенниках. Теперь можно было рассказывать без опасения. Вокруг сидели друзья — такие же, как и они с Давидиком, бывшие отказники. За соседним столом сидела шумная компания. Видно было, что эти люди приехали давно, так свободно они себя чувствовали в пансионе. Разговаривали они как-то особенно, сначала почти непонятно для Давидика, потому что неправильно выговаривали множество слов. Когда Давидик разобрался в этих словах, ему стало совсем весело. Он стал играть в придуманную игру: расшифровывать их слова.
Самым замечательным среди этой компании показался Давидику здоровый парень с коричневым жирным лицом, обросшим щетиной. Он давно прикончил свои булочку и кофе с вареньем, а теперь принялся за свиную ногу. Он обгрызал эту свиную ногу, приговаривая на разные лады смачное словцо рулька: «Рулька эх, рулечка!» Но выходило у него: «Гулька, гулька, эх, гулечка!» Словно он обгладывал не свиную ножку, а голубя. И макал луковицу в солонку. Самое смешное было то, что его жена, сонная, заплывшая жиром женщина с растрепанными бесцветными волосами, ласково оглаживала парня по спине, повторяя: «Голя, питайся, Голяшечка». На самом деле парня звали Гошей. Но жена повторяла: «Голя, Голя, Голяшечка». Давидик так увлекся этим зрелищем, что неприлично таращился на парня и его жену.
— Хочешь догрызть? — обратился к нему парень со свиной ногой.
— Спасибо, я сыт, — ответил Давидик вежливо. И отвернулся.
Но парню захотелось развлечься. Он обтер сало о выгоревшие тренировочные штаны и подсел к Давидику.
— Тебя как зовут, хлопец? — дохнул парень на Давидика луковой отрыжкой.
— Давид.
— А меня Гоша. Будем знакомы!
Давидику всегда приходили в голову разные штуки. И теперь, едва парень назвался Гошей, Давидик дал ему прозвище Голиаф. Ясно, не вслух. Такой это был громадный и дикий парень. Тетя Маша назвала бы Голиафа запущенный. Парень все присматривался к Давидику, вылавливая в своей лохматой башке, затуманенной рулькой, какую-нибудь идею, связанную с вновь приехавшими. Но ничего подходящего не находил и начал от злости на самого себя дышать и отрыгивать громче и громче.
В это время фрау Ева, не позволявшая никому без ее разрешения притрагиваться к телефону, выкрикнула:
— Новикофф! Коллект! Коллект!
— Слышь, Роза, эта новенькая таки Новикова! — гаркнул Голиаф, загоготав от уверенности, что его шутку ждали.
— Или! Я ж сразу усекла, — отозвалась Роза. — Едут на наши еврейские денежки!
— Как вам не совестно! — вмешалась в разговор старушка в букольках, ехавшая к сыну в Чикаго. Мама Аня помогала старушке перетаскивать чемоданы. — Постыдитесь ребенка! — снова выкрикнула старушка прямо в лицо сонной Розе.
— Ну ты, насекомая моль. Цыц у меня! Вам тут свободный мир. Что хочим, то и лопочим! — зыкнул Голиаф на старушку.
Она взяла Давидика за руку и вывела на улицу.
Ничего этого Давидик маме не рассказал. Да и сам забыл про Голиафа и его Розу сразу же, как только мама Аня рассказала про разговор с другом папы Мишей Фуксом и про гарант, который Миша Фукс им вышлет. Гарант тоже присоединился к новым словам, вроде фрау Евы, континентального завтрака и коллекта. И совсем не вспоминал Давидик о Голиафе почти целый день, потому что было вкусно и весело. Вкусности самые необыкновенные накупили они с мамой в ближнем универсаме, который назывался «Маркт-Вила». Они прошли асфальтированной дорожкой мимо красивых домиков прямо в лес. Сели на широченный пень и начали лопать все подряд: шоколадный крем, бананы, персики и ветчину с вкуснейшим ноздреватым хлебом. А запивали настоящей кока-колой. Ну, может быть, порядок был другой: ветчина с хлебом, помидоры, а потом сладости и фрукты.
— Недаром папа называл меня транжирой, — сказала мама.
— Ты все наши доллары истратила? — испугался Давидик.
— Ну что ты, сынуля, всего несколько, — улыбнулась мама.
Это и был тот самый Венский лес. Виннервальд. Вовсю распевали большие длинноносые птицы. «Певчие дрозды», — вспомнила мама. На полянке около ручья мама разыскала черемшу. А на обочине дороги — мяту. Они нарвали мяты и черемши. Мама Аня много знала о лесе. Она до