— Скажите, Гаер, это правда, что вы хотите уехать из Советского Союза?
— Да, это правда.
— И при этом не постеснялись стать преподавателем нашего академического училища?
— Чего же мне стесняться, Галина Степановна?
— Да того, гражданин, пока еще гражданин, но я бы немедленно лишала таких, как вы, гражданства!.. Да того, гражданин Гаер, что вы предали свою родину-мать, которая вскормила-вспоила вас и дала образование. А еще, судя по документам, научила сочинять литературные произведения. Хотя мне трудно поверить в их качество, гражданин Гаер.
— Я не предавал Россию, а впрочем…
— Не отмахивайтесь от моих слов, Гаер, если не хотите, чтобы я сказала вам ту правду, которую я знаю о трагической смерти Ивана Боголюбова.
— Какую правду вы знаете?
— Зачем вы ввязывались в дела этих сектантов-баптистов? Зачем вы пообещали пастору их церкви написать письмо в военкомат? Написали и отправили заказным письмом! Вселили ненужные иллюзии в одурманенную религией душу юноши, которому нужно было выполнить свой священный долг по защите Родины. Ах, впрочем, что с вами говорить о священных ценностях! Вы и своих студентов не пощадили. Уговорили их пойти в баптистскую церковь на панихиду. Да вам надо запретить приближаться к учащимся! У таких, как вы, скоро будут отнимать детей и отдавать в детские дома, чтобы там из них воспитали достойных граждан.
— Для этого вы меня и вызвали?
— Да, для этого! И еще чтобы сообщить, что с будущего года вы освобождаетесь от преподавания в нашем училище.
Я спустился в кабинет микробиологии, чтобы забрать мои книги и тетради. В дверях училища ждали меня с цветами Саша Раевский и Маша Малевич. Я обнял их на прощанье. Во дворе училища играли в футбол мальчишки из соседних домов. Училищный дворник-сторож дядя Вася поливал их для острастки из шланга. Мальчишки смеялись и продолжали гонять мяч в радужном свечении воды.
2004, Провиденс
Цукерман и его дети
История началась с длинного разговора в троллейбусе, а потом в вагоне метрополитена. Кроме того, выйдя из вагона, мы с Цукерманом никак не могли расцепиться мыслями. Он — фанатически приверженный букве иудаизма. Я — фантастически беспомощный в тягучих разговорах. Почему же Цукерман не отпускал меня, проводив до самого «Сокола», хотя у него жена на сносях и двое детишек мал-мала?
Началось все с длинного диспута в среде евреев-отказников, на котором я обронил две-три первородных строки-метафоры. Цукерман же произнес доклад. Смыслом его исследования, алеф и бет, служила некая посылка, что бессмысленно заниматься эквилибристикой слов и образов, то есть литературой. Бессмысленно — художественной литературой, когда все необходимые еврею слова и образы предвосхищены в Книге. Потому и бессмысленно, что всякая художественная литература вторична по отношению к Книге.
— Как информация в компьютере? — закинул я спиннинг.
— Как истина, рождающая многочисленные копии, которым все равно далеко до…
— Но Книга как первичность должна обладать… самовоспроизведением? — завелся я.
Цукерман перехватил инициативу:
— Убежден, но в обратном. Не в вашем, к счастью, не в вашем лоскутном понимании. — Цукерман помахал проездной карточкой в тусклой полусфере троллейбуса.
Так что тягомотина эта началась в троллейбусе пятого маршрута и продолжалась от самой станции «Кропоткинская» до моего «Сокола». Я хотел было пойти на абсолютную подлость. Ну, не подлость, конечно, а неспортивное поведение. Неспортивно выскочить из подземного ада и рая (грохота и тишины) метро и укрыться за оградой церкви св. Троицы, притаиться где-нибудь среди могил почивших в бозе батюшек и матушек. Пойти на прямое вероотступничество, лишь бы избавиться от вязкого дискутанта. Но не смог. Много раз до Цукермана и после подвигал себя на нечто невообразимое при моей нерешительности. И это оказывалось выше моих сил.
— Ну, хорошо, Цукерман. А добро? Как насчет добра? Оно тоже самовоспроизводится после чтения Книги?
— Несомненно. Произрастает из всякого абзаца.
— И передается в первую голову правоверным толкователям?
— Вы еще спрашиваете? Впрочем, что говорить. Вы — писатель, новатор, убивающий моржей не ради бивней и слонов не ради акромегалических клыков. Вам нужна игра, блеск, популярность.
— Досадная популярность?
— Досадная! — Цукерман усилил эффект горестным подергиванием колюче-проволочной бороды.
Должен на этом месте дать портрет Цукермана. Он был как-то неказисто высок. Вроде задуманного природой крупного дерева, которое росло-росло над рекой. А потом скособочилось. К воде его потянуло или корни слабыми оказались. Вот уже курчавая голова потеряла покров и шишками пошла, глаза на лоб полезли, руки из рукавов или из брючин выталкиваются. Не поймешь. К тому же от напряжения горячечных мыслей или от желания высказаться поувесистей Цукерман спотыкался словом в самых неожиданных пассажах. Получалось вроде игры-угадайки. Цукерман: «…Функция отказника — продолжать жить ев… ев… ев…» (Цукерман молча таращится в разные стороны). Собеседники: (подхватывают цукерманское ев-ев-ев) «еврейской жизнью». Цукерман отчаянно мотает головой, отмахивается от собеседников, пузырит слюну, выдавливает, наконец: «…Жить не евши-не пивши, но с Книгой, которая и есть пища еврейского духа». Ну поспорь с таким! А меня угораздило. Но, слава Богу, он превозмог себя обратной судорогой челюстно-лицевых мышц и повторил внятно:
— Спасибо, что вы честны перед… (перед собой? передо мной? перед нами? не перед Спасителем же над входом в церковь!)… перед еврейством. Ваша популярность досадна, потому что все ваши выдумки, фигели-мигели, гоголи-моголи, страсти-мордасти, шуры-муры, эники-беники, головокружительные звукосочетания, в сущности, тлен, прах и суета-сует. Хотя, как ни странно, буду честен перед вами, моим детишкам даже нравятся. Особенно Варе, хотя она… — Цукерман горестно вздохнул и мотнул лобастой головой в сторону Спасителя. Как бы бросая тень.
— Ну вот, правду живую сказали, что мои вещицы добрые. Иначе как бы детям? — обрадовался я внезапному признанию Цукермана.
— Ах, Боже мой, как вы наивны! Доброта ваша — пустозвонная. На день-два, и забыта. Дети вырастут и потянутся к вечному, заложенному в Книге. А вас забудут.
— И хорошо, что забудут. Добро забывается.
Что он от меня хотел? Зачем тащился до самого автобуса через церковную площадь, когда дома ребятишки малые и жена на сносях третьим? Нечто терзало Цукермана, не давало покоя. Хотя он стоически боролся сам с собой, как отшельники в скитах противились дьявольским наваждениям. Я приготовился обороняться подходящими текстами. Мол, в Книге честно записано, как все непросто закручивалось в самые изначальные времена. Про классические Треугольники: Ева — Сатана — Адам, или Сарра — Авраам — Фараон. И про то, как Лот с дочерьми пьяным блудом занимался. А Иосиф, проданный братьями! А Давид — как Давид жену приобрел? Не говоря уже о диссиденте Иове. И все перемололось, улеглось, никто ничего не подтасовывал, не приукрашивал, не рисовал розовыми пастельками на страницах Книги. Не искал добра в недоброй летописи еврейства. Я все это хотел высказать Цукерману, чтобы он не носился со своей разрисованной копией Книги, как нищий с писаной торбой, а…
Но тут (мы стояли на остановке сотого автобуса среди старушек, высыпавших с вечерни) к нам привязался пьяный нищий-инвалид. Нет, все — ложь, кроме того, что привязался. Привязался хам с красной рожей, напаренной водкой с пивом. Обычно он курсировал вокруг «Сокола», у гастронома, среди ларьков при выходе из метро, а чаще — у ворот церкви. Ногу куда-то засовывал, чуть ли не в промежность, шапкой медяки ловил. Шел за инвалида, и успешно. А сегодня — сорвался. Стоял среди старушек и куражился. Может, повышение получил в своей псевдоинвалидной иерархии. Куражился, привязывался к старушкам, рвал концы с насиженным местечком на самой дорожке, ведущей к церкви. Старушки отодвигались от краснорожего хама, но деликатно, чтобы не озлить.
Которая возмущалась открыто:
— Над людьми изголяется — бесстыдник, а на паперти подаяния просил, — так её урезонивали или откровенно стыдили:
— Божьего человека обижаешь. Ну, выпил уродивый-инвалид, так с горя. За нас с тобой воевал-калечился.
— Как же калечился, когда руки-ноги на месте, а рожа — два кирпича просит, когда мой собственный супруг Николай Иванович Дедюлин и вовсе с Отечественной не возвернулся. Ужотко и похоронка поистлела… — жалостливо запричитала старушка, а то бы не миновать кулаков пьяницы-мистификатора.
В спор толпы вмешался Цукерман, обратясь к пьянице:
— Изложите, товарищ, вашу философскую концепцию в отношении конфликтной ситуации.
От диковинной фигуры Цукермана и двух подряд иностранных слов пьяница потерял дар речи, но, как всякая бессловесная скотина, еще более вошел в зверство. Кулачище его метнулся в сторону цукермановского сдвинутого со всяких осей и проекций лица (кубофутуризм природы), но промахнулся и въехал в некую потайную дверцу серебристого столба электропередачи. Что-то там внутри замкнулось, затрещало, загудело, взорвалось, посыпалось в образе желто-зеленых, сине-оранжевых и золотистых искр. Электростолб начал приплясывать, как слон, наступивший на змею. Начал приплясывать и раскачиваться во все стороны, одновременно раскручиваясь, словно карусель. Пьяница-мистификатор в обнимку с Цукерманом вращались и раскачивались вместе со столбом, на котором литургически звенел фонарь. Я успел заметить, как они сидели на столбе, сцепившись ногами и в обнимку, напоминая динамикой драматизма картину Айвазовского «Девятый вал». Старушки — кто попадал, кто оцепенел, но все с выражением радостного ужаса перед чудом природы и религиозной приметой. Последнее, что я увидел из телефонной будки, куда скрылся в надежде избежать телесной травмы и позвонить в пожарную команду: огненный столб, на котором унеслись в небо столицы Цукерман в обнимку с пьяницей.