олета.
Мы видели, как их троица (Исав, Лия, Сид) мелькала на бульварах Вены, где по вечерам музыканты в разноцветных средневековых костюмах и шляпах с плюмажами играли Моцарта, Сальери и Штрауса. А сквозь витрины игрушечных кафе можно было видеть, как благополучные венцы степенно откусывают от пирожных или от невероятно аппетитных венских булочек. И медленными глоточками отпивают венский кофе из игрушечных венских фарфоровых чашечек, чуть раскачиваясь на вензелеподобных венских стульях. Да, да! Иногда (или нам казалось?) мы видели в окнах кафе Исава, Лию и Сида. Потом нас перевозили из Вены в Рим под охраной автоматчиков (возникла тема террористов!), и ранним утром (что-то не спалось!), ранним утром я увидел в коридоре поезда лицо Исава, освещаемого вспышками солнца, сменявшего черноту тоннелей. Освещаемое солнечными вспышками, как отблесками выстрелов. Мы видели это святое семейство в Риме. Около пустоглазого скелетообразного Колизея. Сид кормил обрезками колбасы длинноногих бродячих кошек, предки которых лакомились объедками пиров Нерона или Веспасиана. Сид кормил, а Исав и Лия молча наблюдали за ним, никого не видя вокруг. Мы встречали их среди толпы на площади перед собором Св. Петра, в Ватиканском музее, на Вилле Боргезе. Они останавливались около мраморных красавиц античного мира, но глаза Исава смотрели только на Лию. Мы старались не сталкиваться с ними лицом к лицу. Мы боялись прикасаться к открытой ране. А говорить о пустяках не получалось. Вообще не хотелось возвращаться к прошлому. Но в конце концов пришлось.
Из Рима нас переправили на побережье Тирренского моря в город Ладисполь. Там под покровительством еврейских благотворительных организаций бывшие отказники должны были жить около двух месяцев и снова ждать виз. На этот раз въездных — в Америку. Кроме того, нас опекал Любавичский раввин, добрый малый, который носился по Ладисполю на мотоцикле, доставляя моральные страдания нескольким православным старушкам, эмигрировавшим вместе с русскими дочками и евреями-зятьями. Старушки не знали, как им быть: открещиваться ли от моторизованного иноверца или креститься, чтобы Господь помог ему не сломать шею. Очень уж сердечный человек был Любавичский раввин. Он подкармливал старушек (еврейских и православных) конфетами и персиками. При синагоге были библиотека и спортивная площадка. Так что я, заходя туда за книгами, наблюдал играющего с другими детьми Сида и читающую в тени платана Лию. Мы обменивались поверхностными приветствиями. По вечерам, когда июльско-августовская жара спадала и божественная приморская прохлада опускалась на землю, мы прогуливались по прибрежной улице, останавливались потолковать с московскими приятелями у фонтана или фланировали вместе с коренными ладиспольцами по главной улице, кажется, виа Гарибальди. А может быть, виа Викториа. Бывало, нас догонял Исав. Он был смуглым, как араб. Темные разводы пота географили рубаху, дым волос и пар скорости клубился вокруг Исава. Он догонял нас, останавливался на минуту, спрашивал, не видели ли мы Лию и Сида, бросал на ходу: «Хозяин, у которого мы снимаем квартиру, устроил меня к своему брату на бахчу. Вот арбузы собираю и гружу. На бахче вместе с поляками. Они ждут визы в Канаду. Плохо, что ли? (Это о поляках и арбузах). Ешь от пуза и бери домой!» В рюкзаке перекатывалась тяжелая голова арбуза. Однажды мы встретили всю их семью около фонтана. Это было воскресенье. Выходной день на бахче или все арбузы собрали? Мы болтали о пустяках. Сид кружил на велосипеде («Нашел на свалке. Починил-почистил. Как новенький!» — это Исав о велосипеде). Мой сын ушел погулять с компанией молодых итальянцев. Мы остановились около фонтана среди эмигрантов и болтали о пустяках. Исав не мог стоять без дела. Он рванулся («Я вернусь через минуту!») и побежал куда-то. Жена спросила: «Лия, как ты?» Та посмотрела, и мы увидели колодцы тоски в когда-то танцевавших глазах. «Я зайду к вам на днях. Можно?» Примчался Исав с букетом эскимо на палочках, невообразимо вкусных. «Желато! Желато!» — непрерывно слышалось в толпе фланирующих ладиспольцев. Для нас, эмигрантов, даже мороженое было невероятной роскошью. А тут целая охапка самых дорогих желато! Да, Исав гусарил, как молодой ухажер.
Мы ужинали на кухне. С открытого балкона доносились голоса детишек, музыка из кафе, вечерние шумы приморского итальянского городка. Как раз, когда я потянулся за двухлитровой зеленой бутылью со столовым вином, в дверь позвонили. Это была Лия. Лицо ее распухло от слез, волосы в беспорядке падали на лоб, плечи, шею. Она была в истерике. Она не могла говорить, а только рыдала, повторяя: «Я больше так не могу, не могу, не могу…» Мы старались успокоить ее. Говорили о сыне, о долге, о чем-то еще и еще, обо всех наиважнейших и никчемных в ее теперешнем состоянии вещах, о которых могут говорить нормальные люди, у которых нынешнее состояние нормальной семьи рождает философию отрицания всего, что эту нормальность разрушает. Хотя сами они, эти «нормальные семьянины», могут завтра оказаться или оказывались вчера в подобных ненормальных семейных ситуациях. Мы, как могли, успокоили Лию (конечно, только внешне успокоили), усадили ужинать, налили вина. Начали вспоминать наш отказной театр, актеров, музыкантов. И, конечно же, Арама, нашего режиссера, брата Лии. Он уехал в Израиль. «Может быть, и мне надо было ехать в Израиль? Или оставаться в Москве? Но как же Сид? Ведь через несколько лет — армия». Она снова зарыдала. В конце концов Исав пришел за Лией и увел ее домой.
Мы оказались на побережье Атлантики, в Бостоне. Они — на Тихом океане, в Сан-Франциско. Год или полтора мы обменивались поздравительными открытками. А потом все оборвалось. Все тот же роковой квадрат расстояния с его эффектом на междушевные связи. Несколько лет ушло на привыкание, поиски работы, обретение новых приятелей, словом, всего, что входит в понятие «эмиграция». Наши открытки к Лие и ее семье начали возвращаться. Их открытки к нам наверняка тоже не находили адресатов. Поначалу приходится часто менять жилье.
Лет через десять после нашего переселения в Америку мы решили поехать в Израиль. Времена там были неспокойные. Но откладывать поездку еще и еще было невозможно. Да и успокоится ли там когда-нибудь? В Иерусалиме и Тель-Авиве были родственники, друзья. Ведь Эрец — это магнит, который возбудил нас думать о возможности другой жизни и который в конце концов оторвал от России. Мы с женой отправились в Израиль, получив приглашение остановиться в Мишкенот Шаананим — Иерусалимском центре литературы и искусств, который начал строиться в середине девятнадцатого века английским аристократом еврейского происхождения сэром Мозесом Монтефиоре. Центр этот был задуман как пристанище для евреев, совершавших паломничество к святыням иудаизма. Прежде всего к Стене Плача. Студии-кельи, одну из которых дали нам с женой, стояли у подножия старинной ветряной мельницы, тоже принадлежавшей семейству Монтефиоре. Все это напоминало монастырь. Стены нашей студии-кельи были сложены из крупных кусков гранита. Студия была отделена каменной оградой от оврага, окружавшего Старый город. Овраг пересекали тропы, спускавшиеся круто к едва видимой сверху утрамбованной тысячелетиями каменистой дороге. Можно было стоять часами и смотреть на Старый город, паривший, как божественная сфера, над миром. Чтобы попасть в Старый город, надо было спуститься по одной из троп на дно оврага, пересечь каменистую дорогу и снова вскарабкаться вверх по тропе к одним из ворот. Справа от оврага отходил узкий мрачный рукав или коридор, заросший бурьяном, над которым возвышались остатки ворот. Это было Ущелье геенны, где обитали души грешников. Мессия должен был пройти через эти ворота, пересечь Ущелье геенны, спасти несчастных мучеников, подняться вверх, войти в Главные ворота Иерусалима, дойти до Стены Плача и восстановить Храм.
У входа в нашу студию-келью росло молодое гранатовое деревцо: стволик сантиметра три в обхват, несколько веток у вершинки, боковая веточка с единственным красновато-коричневым плодом. Трещина сползала с верхнего полюса плода, как ущелье. Гранат готов был взорваться от разбухших зерен. Если идти вправо вдоль каменной ограды, то через полкилометра оказываешься у ступенек ресторанчика, веранда которого нависала над Ущельем геенны. Мы иногда завтракали или обедали в этом ресторанчике. И в тот раз мы не спеша шли туда вдоль ограды, то и дело останавливаясь, чтобы порадоваться еще одному открывшемуся виду Старого города. Это была хрустальная сфера внутри голубого поднебесья. А в ней сияли купола храмов: золотые, синие, зеленые. Хотелось думать о вечном счастье, о вечной жизни, о бесконечной любви.
— Как там наша Лия? — неожиданно спросила жена.
— Почему ты вспомнила о ней? — как истинный еврей, ответил я вопросом.
— Я забыла тебе сказать: перед нашим отъездом звонил Островский. Помнишь, он играл Голиафа?
— Конечно, помню!
— Так вот Островский сказал, что Исав переехал из Сан-Франциско в Иерусалим.
— А Лия? Сид? — спросил я.
— С ним переехали, наверно! — ответила жена. — Впрочем, кто знает?!
Такой разговор был у нас в то утро, пока мы шли завтракать в ресторанчик над Ущельем геенны. Мы сели за стол у края веранды, заказали кофе, омлеты, булочки и начали снова и снова рассматривать Старый город, окруженный древними стенами. Где-то вдалеке от Ущелья геенны карабкалась по склону Масличной горы Оливковая роща. Та самая, где был арестован римскими легионерами Иегошуа Назаретянин. Я сидел спиной ко входу на веранду. Официант ушел на кухню выполнять заказ. Вдруг жена вскрикнула:
— Посмотри — Лия! И с кем! С ума сойти!
Я оглянулся. В дверях стояла Лия с детской бело-голубой коляской. С нею был Гомер. Мы не знали, что делать, что говорить? Подавленные? Ошеломленные? Потрясенные? Переполненные противоречивыми чувствами, крамольными мыслями, вполне уместными в данном случае суевериями и прочей логически-нигилистически-метафизической белибердой, мы не знали, как себя вести. С какими словами подойти к новоявленной троице? Радоваться за них? Снова огорчаться из-за Исава? Наверняка девяносто процентов сомнений принадлежало мне и только десять моей не знающей сомнений жене. Она вскочила со стула и побежала обнимать Лию и Гомера. Я пошел вслед за ней, полный противоречивых мыслей. В бело-голубой коляске лежал малыш. Ему было меньше годика. Он перебирал цветные целлулоидные шарики на нитке, протянутой поперек коляски, и весело гулил на языке детей, птиц и ангелов.