Главный зал, где совершались жертвоприношения богине любви, остался позади. Полутемный коридор привел старую ведьму и ее спутника к широкой площадке, в которую выходило несколько дверей. В одну из них ткнула старуха сморщенным кулаком и, прежде чем Философ спросил, где они находятся, исчезла в полутьме коридора. Он постучал в указанную дверь. Никто не откликнулся и не открыл. Он постучал настойчивее и прислушался. Ему показалось, что слабый голос ответил: «Войди!» Философ надавил на дверь, которая отворилась со скрипом, и вошел в келью. Ибо это была монастырская келья, в которой проводят часы уединения монахи или монахини. «Да ведь и правда: разве жизнь гетеры не есть послушничество и самоотречение?» — осенила Философа простая мысль. Эти прекрасные женщины, встретившиеся ему в парадных помещениях храма Афродиты и на дорожках храмового парка, просто-напросто монахини. Физическая жизнь их проходит в роскоши и наслаждении, а духовная — в кельях, в таких, как эта. «Что же тогда свободная любовь?» — спросил себя Философ и услышал всхлипывания, доносившиеся из угла кельи. Зрение его привыкло к полутьме, и он различил в углу комнаты лежанку и свернувшуюся на ней женщину. Она плакала, уткнувшись в подушку. В очертаниях ее фигуры, в полусогнутых длинных ногах, в трепетании плеч было столько мучительно знакомого, что, даже не видя лица, он узнал свою возлюбленную, свою пятнадцатилетнюю.
— Что с тобой случилось, любовь моя? Почему ты плачешь? Ты не приходила в Академию несколько дней, — гладил Философ ее вздрагивающие плечи.
— Со мной беда, Учитель. Я забеременела.
— Слава богам! Слава Зевсу и Афродите! Почему же ты плачешь, когда время ликовать?
— Потому что это значит, что я нарушила клятву. Гетера не может забеременеть. Прежде чем выходить к посетителям храма, гетеры пьют магический настой из трав, предохраняющий от беременности в течение шести часов. То есть во время любовных жертвоприношений в храме Афродиты. И если гетера забеременела, это значит, что она прелюбодействовала где-то вне храма. Я приходила к тебе, и мы занимались любовью.
— Это тот самый случай, когда из двух начал рождается третье. Радуйся, дочь Афродиты!
— Чему радоваться, Учитель?
— Радуйся зародившейся жизни!
— Учитель, это значит, что ты заберешь меня из храма и возьмешь в жены?
— Моя жена — философия. Я не могу связывать себя иными узами брака.
— Куда же мне деваться? В храме не держат гетер, нарушивших клятву. Ведь все догадаются в том, что со мной произошло.
— Найди знахарку. Говорят, что есть такие травы, которые избавляют от беременности.
— Я не хочу избавляться от твоего ребенка.
— Ты заблуждаешься, Гетера! Ребенок твой и больше ничей! Помнишь, ты задала гениальный вопрос задала вопрос: «Принадлежит ли отторгнутое отторгнувшему?» Принадлежит тебе. Ты и вправе отторгнуть или сохранить.
— Я не хочу отторгать! Да у меня нет денег на знахарку.
Философ полез в поясной карман и вытащил кошелек:
— Вот все, что у меня есть, возлюбленная.
— Больше не называй меня так. Уходи!
Философ оставил кошелек, полный золотых монет, миновал темные петляющие коридоры и переходы храма и вышел за ворота. Вечерний воздух был напоен цветением магнолий и каштанов. Последние посетители торопились войти в храм, чтобы найти по своему вкусу гетеру для совершения вечернего жертвоприношения. Он еще слышал плач своей возлюбленной, но уже превозмог себя, отбросил прошлую жизнь со слабостями, которые приходят вслед за плотской любовью, отделил память о пятнадцатилетней Гетере от созерцания бесконечной космической дали. Да и какое ему дело до жрицы любви, хотя бы и наделенной особенным даром задавать вопросы, непосильные даже лучшим ученикам его Академии! Например, этому македонцу, приноровившемуся покупать в Академии под платаном глубокие мысли на отцовские червонцы. Философ устал, у него рябило в глазах. Это были лучи закатного солнца, преломленные сквозь зелень весенней листвы. Он опять подумал о жизни, зародившейся в лоне пятнадцатилетней. Она не хотела избавляться от их будущего ребенка. Может быть, еще не поздно вернуться к настоятельнице храма, забрать пятнадцатилетнюю вместе с отданным сгоряча кошельком с золотыми и покончить с одинокой жизнью, которая, в сущности, была тоже монашеством и вечным жертвоприношением богине мудрости Афине Палладе. Поселиться на окраине города. Растить детей и быть осчастливленным тем семейным счастьем, которым довольствуется большая часть жителей города: свободных граждан и рабов. Он остановился было, чтобы отдохнуть и подумать под раскидистым каштаном, выбросившим в небо свечи цветов, как вдруг увидел своего ученика-македонца, стремительно промелькнувшего мимо Философа. Македонец явно стремился в храм Афродиты. И, конечно же, на свидание с юной Гетерой. Злость вспыхнула в сердце Философа. Злость и ревность, потому что он не сомневался, к кому спешит его ученик. Злость, ревность и крысиная досада жадности терзали Философа, потому что выходило так, что кошелек с золотыми монетами был оставлен понапрасну. Этот богатый ученик-македонец наверняка осыпает ее монетами. Да и спит с нею! Во всяком случае, не исключено, что она и забеременела от него! От этих раздраженных мыслей Философу, как ни странно, стало легче. И, не заходя домой, он отправился поужинать в таверну, где утешился блюдом мидий, тушенных с баклажанами, и кувшином белого вина.
На следующее утро Философ отправился в Академию под платаном. Все ученики были в сборе. Все, кроме пятнадцатилетней и молодого македонца. Не приходили они на следующий день, и еще на следующий, и еще, и еще. Вначале Философ по привычке выкрикивал их имена в надежде, что они сидят позади, отвлеклись, не услышали слова учителя, произнесенные встревоженным голосом. Они отсутствовали. Они покинули Академию. Это было ясно, как аксиома Архимеда. Внимание и преданность, которыми мог окружить македонец пятнадцатилетнюю, в конце концов должны были превысить интеллектуальные и чувственные пределы возможностей Философа. Ибо нет в природе величин, которые при неоднократном повторении невозможно превзойти. Образовалась дыра. То есть пятнадцатилетняя Гетера и ученик-македонец исчезли из окружающего Философа пространства. Но это не значило, что они исчезли бесследно. Образовалась дыра, в которой как бы терялись глубокомысленные слова Философа. Словно кто-то (или что-то) засасывал(о) аксиомы, теоремы, изречения и цитаты из книг предшествующих мыслителей еще до того, как они достигали слуха остальных учеников. То есть исчезнувших не было под платаном, но в то же время их отсутствие подтверждало прежнее существование, потому что оно, хотя бы и в прошлом, было активным. Подтверждало, что когда-то, совсем недавно, у Философа была возлюбленная — пятнадцатилетняя Гетера, которую он сам оттолкнул от себя. Оттолкнул от себя, подтолкнув к молодому македонцу. Она отсутствовала, отрицая свое абсолютное исчезновение, как бы пропав в черной дыре небытия, чтобы где-то и для кого-то существовать во вселенной, управляемой богами Олимпа.
Он наскреб горстку драхм и снова отправился в храм Афродиты. Драхм — в храм. На этот раз он отправился перед самым закатом. Судьба благоволила ему, выслав навстречу все ту же дряхлую старуху. Он дал старухе несколько монет, которые та ловко спрятала за отворотом туники. Когда же Философ приказал старой ведьме вести его в келью пятнадцатилетней, она издевательски захохотала так, что застучали костяшки челюстей и загремели молоточки ребер о тарелочки позвонков, а потом проскрипела:
— Ты опоздал, Философ: твоя потаскушка, недостойная называться жрицей великой богини Афродиты, сбежала из храма!
Именно скрипучие звуки голоса старухи прислужницы вернули Философу способность к ясномышлению. Слова истины, начертанные провидением на стене храма, дошли до его воспаленного сознания: «Гетера сбежала с учеником-македонцем! Он, Философ, навеки ее потерял!»
Начались странствия Философа по Греции, Сирии, Ливану и другим землям, где понимали греческую речь и могли отвечать на греческом языке. Конечно же, прежде всего он побывал в Македонии. Куда как не в свое имение мог увезти юную Гетеру молодой македонец?! Но и там Философ никого не нашел. От него либо скрывали местонахождение любовников, либо они успевали переехать в другое тайное место. Да и нечего было им скрываться. Какая опасность могла исходить от дряхлеющего Философа?! Вполне понятно, что к этому времени от Академии под платаном неподалеку от Акрополя ничего не осталось. Даже память о Философе и его школе развеялась, как дорожный прах любопытных путешественников, которым хотелось посидеть под легендарным платаном, вообразить себя среди учеников Философа.
Иногда Философу удавалось найти приют на перепутьях дорог или на переплетении бродяжьих тропинок, где добрые люди ставят шалаши для обнищавших странников. Однажды, лежа на земляном полу лесного шалаша, Философ завел разговор с кем-то из путников. Вдруг, как пчела, налетела на него весть, что где-то поблизости видели странную пару: молодую прекрасную женщину и четырех-пятилетнего мальчика, путешествующих в карете, запряженной тройкой лошадей. Пчела налетит, ужалит, отшатнется в густоигольчатость кустарника, облепившего придорожные скалы, и уползет в глубину затаенного гнезда умирать. Яд в ранке будет язвить и будоражить пораженную кожу. И новость, как пчела, ужалит, но останется в памяти — язвить и будоражить. Философ словно бы проснулся от новости, прозрел от надежды. Ясно было ему, что это они, изгнанные и отторгнутые Афродитой, его юная Гетера и нерожденный тогда еще сын. Где же им встретиться, как не в долине, у подножия Акрополя, в тени раскидистого платана, где некогда гудела опровержениями и звенела доказательствами Философская академия!
Ему надо было спешить туда, где оставалась надежда встретиться. Едва начало светать, как он вышел на тропу, по которой ранними утрами проходили погонщики ослов, навьюченных кожаными сумами, в которых крестьяне везли на ближайший базар буханки хлеба, головки сыра, фляги вина, груды овощей (помидоры, баклажаны, чеснок, мята), корзинки винограда и прочие чудеса, которые выращивают горцы-крестьяне на скалах, покрытых благодатной почвой, которую орошает вода, пробивающаяся из недр земли сквозь камень скал. Философ стоял на обочине, в тени дикого терновника, обступившего узкую тропу. Он вглядывался и вслушивался, не закричит ли осел, не хрупнет ли переломленная ветка, не заведет ли унылую песню погонщик. Наконец вдали закричал осел, послышался треск ломающихся ветвей, затеребила душу утренняя песня погонщика. Караван состоял из трех ослов, управляемых крестьянином-горцем. Философ был стар и нищ и вызывал к себе жалость или отвращение. Скорее всего, по случайности, на которую обрекала его одинокая тропа, коей предстояло и дальше петлять, виться, подниматься и спускаться еще не менее нескольких сотен стадий дороги, погонщик ослов пожалел Философа и позволил перекинуть тощую суму через круп осла, замык