История была связана с другом популярной в местных университетских кругах музыкантши по имени Лиза или Лизанька — как ее звали близкие знакомые, обязательно ходившие на все ее концерты. Ходили из приятной обязанности близкого знакомства. Обзванивал и рассылал приглашения инженер по имени Герман. Говорили, что отношения у них начались давным-давно в Ленинграде. Германа и различали как давнишнего друга Лизаньки-виолончелистки. Так что и она была вовлечена в историю.
Должен оговорить, что я только что приехал из Бостона в этот университетский городок. Меня пригласили на два семестра прочитать курсы: Литература и медицина и Русские писатели — врачи. Мне сразу показалось, что я прежде был знаком с Лизанькой и с ее другом Германом — инженером из местного заводика, выпускавшего электрические открыватели консервных банок. Постепенное узнавание персонажей является уникальным приемом приближения к настоящему времени событий, которые происходили в давней реальности и переносились по ходу беседы из кулис памяти на сцену застолья при помощи словесных конструкций как целые блоки. Собственно, это был кукольный театр, показанный о прошлых событиях, которые превратились в ожившие слова и родили другие события второй и третьей генерации. Весь этот мемуарный кукольный театр развернулся в течение одного вечера, в течение одного ужина, как говорится, не выходя из-за обеденного стола.
За накрытым столом, кроме хозяйки, сидели четверо: Лизанька-виолончелистка, Герман, Вальтер-педиатр и я (Владимир). Поговаривали, что Вальтер влюблен в Лизаньку. Но за Лизой ухаживал, и вполне серьезно, Герман, которого не любили, но в то же время считались с обстоятельствами и переносили его присутствие. За спиной у Германа всем очень хотелось сосватать Лизаньку с Вальтером. Он недавно эмигрировал, сдал экзамены на диплом американского врача, прошел резидентуру и сразу стал объектом внимания незамужних барышень и молодых одиноких дам. Считалось, что Лизанька вынуждена принимать ухаживания Германа, чтобы не прослыть засидевшейся старой девой. Герман за столом преимущественно молчал. То есть, по русскому представлению, вел себя букой, лишь изредка вставляя в застольную беседу несколько словечек, да и то чаще всего ядовитых. Например, рассказывал Вальтер (под большим секретом!), как аспирантку кафедры биохимии застукали, когда она выходила из мотеля с известным доктором офтальмологии (не будем называть имен!), а Герман, молчавший до этого, как рыба, взял да и бухнул:
— Да эта аспирантка Полторацкая прямо экскурсии водит в мотель. Еще хорошо, что индивидуальные экскурсии!
Правда, для разрядки ситуации Вальтер успел отшутиться:
— Любит девушка изучать процессы репродукции!
И так далее. Словом, все предпочитали, чтобы Герман отмалчивался.
По русскому обычаю, начали с закусок и крепких напитков: водочка-селедочка, рыбка заливная, паштет из куриных печенок, салат оливье и прочий известный ассортимент из русского магазина, который для пристойности назывался «Европейское дели». Так что вегетарианство профессорши не помешало пиру духа и плоти. После закусок хозяйка водрузила на стол кастрюлю с ароматнейшей солянкой. И начала разливать поварешкой по ненасытным хохломским плошкам. Запивали солянку столичной водкой. Завязалась застольная беседа. Профессорша, кроме того что во всем подражала русским обычаям, была еще к тому же собирательницей необычайных историй из жизни реальных лиц, как правило, ее знакомых. Известно, что американцы выделяют целый класс литературы (полубеллетристики-полумемуаристики), основанной на воспроизведении реальности (real stories) художественными приемами. Поговаривали, что профессорша держит под столом магнитофон и записывает все разговоры, а потом расшифровывает магнитофонные записи. Поговаривали также, что она собирается издать целый том подобных историй. Вполне понятно, с зашифрованными именами.
— Ну-с… Кто рассказывает сегодня? — профессорша с энтузиазмом посмотрела на меня. — По всем признакам — наш гость из Бостона… Позволите называть вас просто по имени, без отчества?
— Буду признателен!
— Словом, милый Владимир, просим рассказать что-нибудь, произошедшее с вами!
— Так сразу? — пытался я увильнуть от выпавшего жребия, но профессорша была непреклонна.
— Вы в нашей компании на новенького. Начинайте, Владимир! — Ей, наверно, нравилось повторять славянское имя Владимир. Не хватало полной исторической формы: Владимир Ясное Солнышко.
— Что поделаешь, придется вам расплачиваться за великолепную русскую солянку в ирландском доме! — поддержал хозяйку Вальтер-педиатр, налил себе и другим застольникам водку в рюмки, выпил, дождался, когда и другие выпьют, взглянул на профессоршу, та кивнула мне, и, нечего делать, пришлось начинать.
— Случилось это лет порядочно тому назад. Я буду и в мемуаре выступать под моим реальным именем Владимир. Был тогда пятнадцатилетним подростком. Жил в коммунальной квартире на Большом проспекте Петроградской стороны Ленинграда. Квартира была переделана из барской многокомнатной и роздана хлынувшей в северную столицу революционной накипи, которая улеглась за четверть века мирного строительства, войны, блокады, сталинского террора и хрущевской оттепели. Так что в квартире осел разнообразный люд: криминальные завоеватели дармового жилья, мирные переселенцы из русских деревень и еврейских местечек, их потомки, и те, кто поселился позже, обменяв свои комнатухи в дальних местах города и его предместий на один из лучших районов Ленинграда. Соседкой через стенку с комнатой, где я проживал с моей матерью, была старушка дореволюционных времен, когда-то сестра милосердия Георгиевской общины, а после октября семнадцатого — медсестра в районной поликлинике. Сначала вместе с ней жил весьма пожилой музыкант, ее брат. Я запомнил его на всю жизнь: высоченный, длинноволосый, согнутый старостью, как колесо телеги: впору катить по дороге. Он и докатился до эстрадного оркестрика в кинотеатре «Великан», игравшего для развлечения публики за полчаса до сеанса. Потом старика выкатили прочь за равнодушие к народному репертуару. Я часто болел, и старый музыкант приходил ко мне посидеть, подать чаю, поболтать. Иногда он приносил виолончель и разыгрывал музыкальные пьески. Скажем, Полет шмеля или Танец с саблями. Однажды, когда я выкарабкивался из скарлатины, старик заразился, тяжело заболел и умер. После умершего осталась виолончель в черном деревянном футляре, который, как гроб, сестра-старушка вынесла на вечный покой в коммунальную кладовку.
У меня никогда не было карманных денег. Мать работала на заводе и получала немного. Отец жил со второй семьей и давал нам столько, сколько хватало на скудную, но достойную жизнь. Даже те деньги, которые дарили мне бабушка, тетки и дядья на еврейский праздник Хануку, я отдавал матери. И она брала. Настолько мы нуждались в деньгах. Мне хотелось покупать книжки и приглашать девочек в кино. Нужны были карманные деньги. А поблизости в кладовке стояла бесхозная виолончель. Никому не нужная рухлядь! Египетский саркофаг! Однажды я дождался, когда на коммунальной кухне никого не было, схватил черный деревянный футляр с виолончелью и выскочил на улицу. Это было утро на Большом проспекте Петроградской стороны Ленинграда. Утро летнего дня. Поливальные машины развесили капельки воды на кустах сирени и акаций. Мимо меня проходили гордые девочки в летних платьях и легких юбочках. Они помахивали косичками и не обращали внимания ни на меня, ни на виолончель. Были каникулы. Я перешел из восьмого класса в девятый. Шуршали и искрились дуги троллейбусов. Люди спешили на работу. Я никуда не спешил. Я просто не знал, что делать с украденной виолончелью. То есть знал конечную цель: обменять виолончель на карманные деньги, которых хватит на развлечения до конца летних каникул. Продать виолончель кому угодно или куда угодно! Но кому и куда? Никто даже не поворачивал головы в мою сторону. Я начал вспоминать разговоры взрослых о денежных ситуациях, когда надо было срочно что-нибудь продать, чтобы продержаться до следующей получки. В нашей семье такие ситуации возникали несколько раз. Например, при окончании неполной средней школы-семилетки родители для учеников и учителей устраивали празднование в складчину. Для этого требовались деньги: на вкусную еду, чай с тортом и подарки учителям. Мать отнесла в скупочный магазин колечко с изумрудом. Словом, медленно бредя по Большому проспекту в сторону площади Льва Толстого, я припоминал названия разных магазинов, куда можно было что-то сдать и получить деньги: немедленно (скупочный магазин), оставить вещь на хранение в ломбарде и получить деньги под залог или, наконец, сдать вещь или предмет на комиссию, когда деньги дают только после продажи вещи или предмета. Что-то предостерегало от скупочного магазина. Какая-то безвозвратность была в самом названии: скупка. В нем, безусловно, таилась неизбежность прощания навеки с виолончелью. Я хитрил сам с собой, придумывая невероятные ситуации, почти мистические: что, если старичок-виолончелист вернется (ведь все говорили, что он ушел) и потребует отдать свой инструмент? Или у меня заведутся (тоже мистическим образом!) деньги, и я захочу снять виолончель с продажи в комиссионке или выкупить из ломбарда?! Со скупкой это было бы невозможно. Все равно что пытаться приклеить к деревьям отлетевшие листья: были и нет навсегда! Итак, ломбард или комиссионка! Ломбард помещался поблизости от Ситного рынка в мрачном здании из обгоревшего еще во время немецких бомбежек кирпича. Комиссионка музыкальных инструментов находилась, если мне не изменяла тогда и не изменяет теперь память, — на набережной реки Карповки. Я выбрал комиссионку. Около входа стояли и прогуливались люди, безразличное выражение лиц которых было чистой иллюзией. На самом деле они охотились за редкими инструментами. Ждали таких, как я, которым надо было срочно избавиться