Операционная медсестра послала санитарку.
– Ничего не ответили. Буркнули только, чтобы вы тут в ране все хорошо посмотрели.
– Да мы уж обсмотрелись. – Заведующий отделением раздраженно обратился к Барашкову: – Давай уменьшай свое кадило. Сейчас шить начнем. А то воняешь тут на всю операционную. Нам еще после тебя грыжу оперировать.
– Да у меня аппарат новый, – возмутился Аркадий. – Не может быть из него утечки смеси.
– Новый, старый… – разворчался заведующий. – Я говорю тебе, воняет!
Аркадий, который провел в этой операционной и в компании этих докторов, так же, как когда-то сама Тина, не один год своей жизни, знал, что, если начинается ворчание – операция подходит к концу.
– Да ладно вам! – сказал он, с радостью прощая ворчание докторам. – Пахнет не больше не меньше, чем всегда. Она же дышит, – он показал на Тину. – Какая-то часть смеси все равно выделяется в окружающую среду. Вот вам и кажется…
Швы ложились один за другим прекрасным классическим рядом. Даже странным казалось, что еще несколько минут назад это место зияло страшным кровавым месивом. Барашков опять на секунду оторвался от своих показателей, глянул поверх простыней, чтобы полюбоваться, и ахнул.
– Парни! Вы чего ей так спину-то распахали! Рубец будет сантиметров тридцать!
– И не тридцать, а двадцать семь, – флегматично прикинул на глаз второй хирург.
– Да она вас убьет за эти двадцать семь! – Второй анестезиолог тоже поднялся, чтобы взглянуть на рубец.
– Знаешь, Аркадий, что я тебе скажу? – Главный хирург отошел от стола и снял маску.
– Не надо!
– Да не то, что ты думаешь.
Операционная сестра наложила на рану повязку, будто белым крылом укрыла. Второй хирург расцеплял испачканные простыни.
– Помни, Аркадий, маленький хирург – маленький разрез. Большой хирург – большой разрез.
Они отошли от стола, предоставив операционной сестре сделать все, что надо. Один из них, стягивая перчатки, хмуро заглянул Тине в лицо.
– Жива – и то слава богу.
Аркадию уже было не до них. Они сделали свою работу, теперь он должен был сделать свою.
Тина спала. Он заглянул в ее зрачки в тысячный, наверное, за сегодняшний день раз. Давление ее теперь стало более-менее стабильным. Жуткая пляска сердцебиения, сменявшаяся внезапным падением пульса, теперь, казалось, выровнялась. Он решил вывозить Тину из операционной.
– Мужики, помогите переложить! – попросил он. Хирурги, уже успевшие раздеться, подошли. Они втроем подняли, положили Тину на каталку, и Барашков вместе со вторым анестезиологом повезли ее в послеоперационную палату. Там их уже ждала Маша. Он понял по ее глазам, что выглядит странно.
– Переоденьтесь и сядьте! – сказала она Аркадию с неизвестно откуда взявшимися материнскими нотками в голосе. – Я все остальное сделаю сама. – Она кинула ему комок чистой одежды. Он отвернулся и влез в новые хлопчатобумажные штаны от медицинского костюма. Веревка на поясе вылезла больше чем на пять сантиметров. «Кто хочет худеть – того надо сюда!» – мельком отметил он. Вся операция продолжалась чистого времени один час тридцать семь минут. Он сам записал это во вкладыше к истории болезни, в листок, заполняемый анестезиологом.
Теперь над Тиной хлопотала Мышка, а он сидел перед наполовину опустошенным стаканом коньяка и чашкой кофе и в сотый раз прокручивал в голове весь ход операции.
– Опухоль искали, искали… Вроде нашли. Маленькая оказалась, зараза, – наконец выдавил он из себя, посмотрев на Машу.
– Ну я же говорила! Владик не мог ошибиться.
– Но хирург сначала не был уверен, что она там.
Маша повернулась к нему.
– Что значит «не был уверен»? А как же клиника? Симптоматика, биохимические показатели – все сходится. Мы что, по-вашему, дураки?
– Знаешь, – он сидел опустошенный, как выпотрошенная рыба. – Одно дело – клиника, а другое дело – операция. На снимке ты вроде все видишь, а когда начнешь оперировать – все в крови, пальцы скользят, сердце останавливается, вот тут попробуй найди эту опухоль размером с горошину… – Аркадий вздохнул. Червь беспокойства снедал его.
– Уймитесь, дело сделано. Теперь надо просто ждать. – Маша все хлопотала около Тины. Барашков замер, закрыв глаза. Короткий поверхностный сон на несколько минут сморил его. О том, что сейчас делается в патанатомии, он боялся думать. Он не заметил, сколько прошло времени, когда встрепенулся. В палате было все то же. Ему показалось, что он проспал несколько часов, а Мышка даже не заметила, что он отрубился.
– Спит? – спросил он про Тину, мотая головой, чтобы окончательно скинуть сон.
– Спит. – Тина действительно под присмотром Маши дышала на аппарате ровно, спокойно. Аркадий вздохнул. На сегодня, по крайней мере, он сделал, что мог. Но в операционной пока еще не все было закончено. Те самые хирурги, что оперировали Тину, посмотрели друг на друга, и старший спросил:
– Ну что, грыжу-то возьмем оперировать сегодня или уже ну ее на фиг?
– Грыжа неущемленная? – поинтересовался второй.
– Неущемленная.
– Ну вы тогда идите, я один сделаю, – сказал второй хирург. – Скажите сестре, чтоб вела парня, я сейчас перемоюсь.
– Давай уж вместе! – вздохнул заведующий, и они оба, переодевшись в сухое, снова пошли к тазикам для мытья рук, в которые расторопная операционная сестра уже налила дезинфицирующие растворы. И вместе с парнем и с его грыжей в операционную вошел тот же второй анестезиолог, что с утра вместе с ними подстраховывал Барашкова, и снова привычно уселся в изголовье операционного стола.
Михаил Борисович Ризкин с девяти часов утра уже сидел за своим двухтумбовым рабочим столом и рассеянно барабанил пальцами с крепкими длинными ногтями по монографии Головина «Опухоли». На столе перед ним был расчехлен прекрасный немецкий микроскоп, а чуть сбоку для устрашения посетителей и как постоянное напоминание о бренности бытия самому Михаилу Борисовичу красовалась огромная аневризма аорты, запаянная в банке, наполненной спиртом. Но сейчас патологоанатом Ризкин был не склонен к философствованию – он испытывал тревожное волнение, сродни ожиданию человека, садящегося за игорный стол со смехотворно маленькой суммой на руках. Большие старинные часы на стене громко отсчитывали минуты.
– Надеюсь, хватит у них ума начать с ревизии второго надпочечника, – сказал Михаил Борисович, обращаясь к аневризме. Кроме нее да раскидистой пальмы, стоящей у него в кабинете в углу (он и не подозревал, что эта пальма росла раньше у Валентины Николаевны), разговаривать Михаилу Борисовичу в отделении было не с кем. Пальму эту, всю заляпанную краской, строители во время ремонта вытащили в холл первого этажа, чтобы она им не мешала. И уже оттуда, случайно наткнувшись на нее и пожалев растение, забрал ее к себе Михаил Борисович, даже не подозревая, что это любимое Тинино дерево.
Стрелка часов продолжала равнодушно перескакивать с одного деления на другое. Михаил Борисович, не в силах заняться ничем продуктивным, поднялся и подошел к овальному зеркалу, висящему на стене, и тщательно причесал совершенно не требующий никакого ухода жесткий, седоватый ежик волос. Как правило, он был доволен своей внешностью, считая, что если бы при его небольшом росточке и кривых ногах он был обладателем широкой крестьянской физиономии и курносого носа, это было бы гораздо хуже. А так всю жизнь его считали за умного и злого человечка… И боялись. Профессия придавала ему шарм этакого философствующего злодея. Сегодня же Михаил Борисович только скептически пожевал губами, оскалился, проверяя, достаточно пристойно ли еще выглядят зубы, и вышел из кабинета. Санитарам из секционной, курившим в закутке, вдруг ни с того ни с сего от него досталось, и они были даже рады, когда старшая лаборантка отослала их подальше от начальственных глаз, велев выдраить до блеска все раковины.
Михаил Борисович несколько раз промерил шагами просторный коридор и снова скрылся в кабинете.
– Ну что они там, поумирали все, что ли?
Звук внезапно открывшейся двери застал его возбужденные нервы врасплох. Он быстро и сильно дернулся, оборачиваясь навстречу девице в белом халате, держащей в руках банку, накрытую марлевой салфеткой. В банке болталось нечто в кровавом месиве замутненного раствора.
– От кого материал? – Голос его немного охрип.
– Не знаю, – сказала девица. – Я внутрь не заходила. Мне санитарка вынесла.
– Так посмотри! – Он вырвал банку из ее рук и сам пинцетом достал бирку. Печатные буквы, написанные шариковой ручкой, свидетельствовали, что материал этот получен сегодня на операции у Толмачёвой В.Н.
Михаил Борисович издал звук, напоминающий одновременно рычание и хрюканье.
– Больная жива?
– Не знаю. Я ведь сказала вам, что не заходила внутрь.
– А чего не заходила?
Девица только плечом повела. Ей сказали принести баночку – она принесла. А дальше не ее дело.
«Корова тупая», – ругнулся про себя патологоанатом.
– Чем будешь сейчас заниматься? – Все-таки, как ни торопился Михаил Борисович засесть за микроскоп, а не мог допустить, чтобы сотрудники оставались без контроля.
– Архив мне велели вчера разобрать…
– Все, ладно, иди! Не перепутай там ничего! – Михаил Борисович, как коршун, схватил добычу и понес банку в специальную комнату на препаровальный столик. Сейчас он рассмотрит ткани в лупу, потом сам (сам! ради такого случая, не доверит лаборантке важную работу) заморозит их на быстрой заморозке. Приготовит препараты… Потом уже за микроскоп. Остаток тканей проведут потом лаборанты для более пристального изучения. А сейчас надо быстрее. Хирурги ждут.
– Та-та-та! Та-та-та! – доносилось из-за закрытой двери Михаила Борисовича то ли пение, то ли рычание. И все ходили по коридору на цыпочках – знали, что лучше его не беспокоить, когда он смотрит операционный материал.
На его столе на картонных планшетках лежали принесенные лаборанткой свежеокрашенные и высушенные стеклышки препаратов надпочечника. В свете солнечных лучей, льющихся через занавеску окна, они отливали оттенками роз и сирени, но отнюдь не пахли цветочными ароматами – воняли спиртом и ацетоном. Постоянно желчный в любое другое время, за микроскопом Михаил Борисович Ризкин становился совершенно неузнаваемым. Он ласково разговаривал с этими плоскими прозрачными стеклышками, разглядывая сначала на свет микроскопически тонкие срезы ткани, накрытые еще более то