отца куртки, тоже лежит мобильный телефон. Чанов заглянул в бумажку, выданную в салоне, отыскал в ней номер своего телефона и написал на салфетке. Салфетку, помахав ею, положил на стол перед внимательно слушающим трубку Блюхером. И вышел вон. Домой. Спать.
Улисс
На следующее утро Чанов проснулся мрачным, но совершенно спокойным и даже бодрым. Решение было принято, теперь предстояло подготовиться к поездке. Под обжигающими струями воды он вспоминал, где может лежать его зарубежный паспорт, а сквозь струи тепленькой воды как бы увидел свое единственное зарубежное путешествие. Три года назад он с Марко Поло (с Марком и с Половодовым) слетал на несколько дней во Франкфурт-на-Майне на ярмарку. На знаменитую Messe, где открылась выставка, название которой Чанов позабыл, да никогда и не помнил. Он и само путешествие помнил не более, чем клип модной в том году песенки… Его партнеры подбирали на ярмарке оборудование для будущего бизнеса, а Чанова прихватили в качестве денежного мешка. Он побродил вокруг остро заточенного карандаша-небоскреба, венчавшего весь многослойный муравейник Messe, быстро заскучал, встретился со своими товарищами, выглядевшими обалдевшими, но счастливыми, выдал им денег «на карман», договорился встретиться послезавтра, чтоб подписать контракты, и ушел куда глаза глядят. Однако ничего нового глаза не углядели. Город показался огромным супермаркетом. Кое-где попадались островки кафе под тентами, скверики, фонтаны, клумбы, памятники и кирхи, а также сновали несусветно чистые автомобильчики и автобусы, но и в самих супермаркетах попадались такие же острова, только чуть поменьше, такие же автомобильчики стояли на подиумах за неправдоподобно прозрачными витринами… Немецкого он не знал и чувствовал себя глухонемым. Вообще-то из живых языков он кое-как владел французским. Воспоминание о Франкфурте внезапно улетучилось: смыло реальной, снова очень горячей водой из-под душа.
«В Женеве французский…» – припомнил Улисс, стоя уже под ледяными струями и заворачивая старый-престарый, знакомый с детства латунный кран в ванной. – Надо отобрать плеер у Яньки… Нет, лучше купить новый. И диск французский тоже купить, включиться в язык. Когда-то Флобера в подлиннике читал… со словарем… За завтраком он, как всегда, взял с угла стола свежий номер газеты «Известия». Отец выписывал эту газету всю сознательную жизнь, терпя ее как самую беспартийную и профессиональную из всех этих органов массовой дезинформации, так он называл советскую прессу, то есть всю отечественную, какую знал. Всю, кроме «Известий». Здесь он находил хоть какую-то структуру и логику, и, стало быть, умел найти к ней ключ, читать между строк и извлекать реальный смысл. Статьи в «Известиях» его строили, как «на зарядку становись» в шесть утра по радио… На зарядку Андрей Кузьмич как раз и не становился, но, листая «Известия», постепенно просыпался, начинал жить. Он строго не велел выбрасывать ни одного номера… Интересно – зачем?.. «Должна же от нас остаться осадочная порода, наш культурный слой…» – такова была версия Чанова-младшего, историка. Однако через полгода после смерти отца он меланхолично сжигал подшивки в заснеженном дворе, одну за другой… Но даже смерть главного читателя мало что изменила в судьбе газеты, бессознательно и ежегодно «Известия» продолжала выписывать мама. Свежие номера она складывала все на тот же угол кухонного стола. Правда, подшивки не собирала. Газетная плоть как-то сама исчезала, словно растворялась. Изредка дети, еще реже мама здесь же, на кухне, что-нибудь читали и иногда делились прочитанным вслух. Так складывалась общая информационная поляна семьи, где все они и паслись. На ту же поляну попадали сведения о погоде из трехканального приемника семидесятых годов, он что-то бормотал и пел на кухне всегда и всем.
А телевизионные новости из «ящика» вместе смотрели редко. Последний раз, пожалуй, 11 сентября 2001‑го. Янька в наушниках сидела на диване, бессмысленно уставясь в телевизор. И вдруг глаза ее сосредоточились.
– Что смотришь? «Крепкий орешек»[13]?
Куся сел к Яньке и не заметил, как рядом оказалась мама… Вместе поняли, что это не кино… И что это именно сейчас происходит на самом деле…
Были и собственные источники информации: у мамы позабытый широкой общественностью толстый литературный журнал «Октябрь», у Яньки школа и мусорная свалка Интернета, у Кузьмы виды из шести окон квартиры, историческая библиотека, а также Арбат, и поездки в трамваях, и разговоры с таксистами, да художник Хапров, конечно… Информационные источники почти не пересекались и хорошо дополняли друг друга. «Войну не пропустим», – сказала как-то Янька.
Этим утром «Известия» сообщили Чанову-младшему, что в России полумиллионным тиражом издана очередная книга диетолога Пола С. Брегга, того самого, что в Миллениум в возрасте девяноста двух лет погиб на Гавайях, катаясь на серфинге. Помнится, два года назад сообщение о его смерти, отмеченное мамой как печальная новость, для Кузьмы прозвучало почти как пионерский анекдот о смерти Мичурина: умер, упав с яблока.
Про новую книжку старика Брегга, два года, как почившего, он прочел маме вслух. А сам живо представил, как тощий и загорелый – но почему-то Вольф (только этот старик свежо и прочно торчал в памяти) – стоит на мокрой доске, ввинчивается в лазурную волну, и солнце слепит сквозь нее, как сквозь бутылочное донце.
Бутылочное донце выглядело убедительно, но Вольф не годился. «Какая страна, такие и старики… – думал Кусенька, листая все толстеющие год от году «Известия». – А вот бы Вольфу своевременно эмигрировать в Австралию, стать диетологом, обзавестись литературным агентом, дожить спортивной жизнью до глубокой старости и умереть не от старости. И после смерти книги его издавались бы огромными тиражами даже в далекой России… Неужели в России живет полмиллиона читателей Брегга? При том, что география и погода отчизны не позволят восхищенному читателю ни применить теорию разумного голодания, ни дожить до девяноста двух, ни умереть, ввинтившись в лазурную волну. Никак…». Чанов затосковал о Вольфе. И в голове его возникла простая мысль: Вольфа надо взять с собой на эту Юру, на границу Швейцарии и Франции. Чтоб поиграл на рулетке.
Взять Вольфа… поди возьми! Старик делал, что сам хотел. И в отличие от Чанова совершенно не уставал быть бездельником. Не делать ничего лишнего – так он это называл. Изредка, когда Вольф именно лишним хоть чуть-чуть занимался – вот как раз тогда он невыносимо уставал и впадал в депрессию, выражавшуюся по-разному… вплоть до психушки. Всего этого Чанов не знал, но представить мог легко. «Ну, не поедет, так не поедет, – думал Улисс про Орфея. – Но позвать я позову. А то и сам не поеду…» – Настроение путешественника взмыло ввысь, потому что он почувствовал, как в юности бывало, всеми связями мира – они с Вольфом уже едут. В Юрский период с гигантской рулеткой посредине.
Дальше утро покатилось как по маслу. Чанов не помнил женщину на мосту, сборы в дорогу показались важным делом, требующим ответственности, опыта и прочих добродетелей взрослого мужчины.
Поэты
Существовали некоторые стихотворные строки, которые из всего множества ассоциаций с неизбежностью рождали в нем именно те ощущения, которых он жаждал; это было патентованное средство, его надежное снадобье, великое колдовство. Он вспоминал их, как женщина вскрывает пачку любимых сигарет.
Ни свет ни заря Вольф проснулся, увидел высоко над собой неровный, с остатками убогой лепнины чужой потолок и вспомнил Борю. Не то чтоб их кто-то знакомил… но прошлым летом сидел себе Вольф на скамье в Летнем саду, сидел простым старичком с холщовой авоськой. Скамья стояла под сенью лип возле чугунного постамента, на котором в удобном кресле покойно сидел дедушка Крылов (похожий на няню, которая ведь совсем вроде бы недавно, накануне Второй мировой войны, именно сюда, в Летний сад, гулять водила). Вольф вздохнул и потянулся, вспомнив, как няня говорила ему, четырехлетнему: «Потягушечки, порастушечки, вдоль расти, поперек толстей…» И услыхал шелест. Это Боря шелестел на ветру. Вольф взял книгу, оставленную кем-то на той же скамье, заглянул Боре в лицо. Неизвестный очкарик в кавказской войлочной шляпе (которая когда-то и у Вольфа была, да у всех она была!) смотрел с обложки книги насмешливо, еще и травинку жевал… Книга называлась правильно: «Невидимка». Вольф не решился сразу читать стихи, чтоб не огорчиться после такого обнадеживающего начала, прочел предисловие, потом послесловие. День был теплый, спешить было некуда… Вольф прочел, что Боря погиб при загадочных обстоятельствах год назад, первого мая, живым его в последний раз видели в очереди за пивом. «Что ж тут загадочного?» – подумал Вольф. И начал читать стихи. Он был ими совершенно и глубоко удовлетворен, как давно уже не был доволен чужими, да и своими рифмованными строчками. Собственные новые стихи всегда вызывали оторопь и недоверие, к ним еще привыкать следовало, как будто они еще только могли стать и своими, и стихами. Борины стихи были сразу же окончательно настоящие и безукоризненно естественные. Ни звука, ни привкуса пафоса, риторики, фальши…
Все это неспешно вспоминал и думал Вольф, глядя на потолок в комнате общежития МГУ, в которой проснулся. И строчки из книжки «Невидимка» зазвучали в памяти сами собой, просто по случаю незнакомого потолка с лепниной – прямо перед лицом, хоть и высоко:
Просыпался я, будто вдруг ступал на порог,
надо мною под утро возникал потолок…
Подоконник из дымной, голубой пустоты
выплывал, словно льдина, на средину воды…
Проявлялся, вмещался, в угол глаза влезал
тот убогий, мещанский и уют, и развал,
где свой плащ накануне я повесил на гвоздь,
где размазывал нюни, околесицу нес…